— Если они украсили лицо Карыпбая узорчатым шрамом, клятвенно пригрозила барманская сторона, — то мы выбьем глаз у сына Асантая — Асека.
Они стали выслеживать Асека. Там, где встречались люди двух родов, сразу же разгорались стычки, звучали бранные слова, раздавались удары плеток, вместо обычных приветствии угрозы. Наступили тревожные времена.
— Опп изуродовали красивейшее лицо достопочтенного Карыпбая. Они также опозорили нашего аксакала. И мы не согласимся восстанавливать спокойствие и благоденствие, пока Асантай не уплатит нам за этот шрам столько, сколько бы причиталось за убийство самого храброго джигита, — сказали старцы из рода Бармана.
— Нет, — возразила противная сторона, — столько мы отказываемся платить! Ведь мы на самом деле никого не убивали и нашего общего союза не нарушали. Что из того, что рассекли лицо Карыпбая? Что за это надо уплатить, мы сами знаем. У нас тоже свои изувеченные лица. Значит, мы квиты. Это должны учесть судьи.
Все аксакалы из рода Асантая сошлись на едином мнении. Сторонники же Бармана их и слушать не пожелали. Страсти неудержимо разгорались.
Великие горы снова окутал снег, аилы очередной раз перекочевали в места потеплей и поукромней — на зимние пастбища. Имущие точили ножи к забою скота. Бедняки варили бозо[32], угощали джигитов, возбуждая кровь и воображение.
По аилам, словно молния, распространился слух о том, что подвыпившие джигиты, встретив сына Асантая — Асека, связали ему руки-ноги. И это была не сплетня, а сущая правда.
Асек с десятью своими джигитами выехал поохотиться с ловчим беркутом в горы. Это подсмотрели дозорные из аила Бармана, и вскоре более десятка дюжих захмелевших джигитов, прихватив с собою увесистые дубинки, незаметно выехали следом за Асеком и его друзьями. Ничего не подозревая, те втянулись в азартную охоту с соколом на диких индеек и горных пестрых куропаток — кекликов. В самый разгар охоты с гиканьем и посвистом на них налетели джигиты Бармана, а Асека — стыд и срам! — спеленали веревкой.
Джигиты обоих родов седлали резвых и горячих коней, вооружались булавами, дубинками, плетками. Уже готовились к кровопролитной схватке. Участились внезапные налеты на стада, а угон скота, избиение пастухов и первых попавшихся людей стали повторяться изо дня в день. Все старания красноречивых аксакалов уговорить горячие головы, прекратить вражду оказались тщетными. Народ Асантая был до крайности возмущен тем, что над их соколом надругались. «Они задели нашу честь! — кричали горячие головы. — Мы никому не позволим топтать ее!» К Барману спешно послали гонцов.
— Мы не убивали ваших джигитов, Барман. Мы не нападали на ваши аилы, Барман. Почему же вы напали на наших славных молодцов и оскорбили их честь? Мы не можем с этим смириться и за нанесенные оскорбления отомстим. Где ваши воины? Мы готовы сразиться. Но вспыхни такое сражение, и пожар ненависти охватит все земли между нашими племенами, многие джигиты погибнут и получат увечья. Впоследствии каждой стороне придется расплачиваться своим скотом. Люди обнищают.
Никто, пожалуй, не понимал лучше грозившей опасности, чем старшая жена Бармана Гульгаакы.
— Властелин рода, — так Гульгаакы всегда величала Бармана, — в распре иногда и богатыри погибают. Прекрати же смуту и останови сражение. Пусть наши джигиты, оскорбившие Асека, встанут перед ним на колени и попросят прощения. О властелин, решительно отведи горе и несчастье от своих людей!
«Кажется, она права, — подумал Барман. — Зря мои джигиты унизили благочестивого юношу».
Барман прислушивался к голосу байбиче. Он сказал:
— Конечно, в твоих словах много правды, сокровище моей семьи. Один разок можно бы поклониться Асантаю. Но оценит ли он должным образом мое великодушие? А вдруг на следующий день еще яростнее полезет на рожон? Подождем, не стоит преждевременно признавать себя виноватым.
Гульгаакы, — муж называл ее не иначе как «сокровище моей семьи», а другие величали ее владычицей племени, — могла бы, не будь она женщиной, превзойти любого достопочтенного мужчину. Каждое произнесенное байбиче слово было продумано и взвешено. Даже самые почтенные аксакалы знали цену Гульгаакы, и нередко можно было слышать: «Все, что скажет наша мать, нам на пользу».
Гульгаакы, никогда не ронявшая своей высокой чести, попросила оседлать ей лучшего иноходца с ровным, но быстрым ходом, в дорогой шубе, высоком белом элечеке, с множеством ожерелий и бус, амулетом, звонкими блестящими монетками старой чеканки, вплетенными в тугие косы, словно грациозная и красивая молодайка, явилась к старейшинам. Тугая плетка из тонкой желтой кожи, прикрепленная к ножке косули, красовалась у нее на пальце. Обычно плетку так небрежно держали бравые джигиты.
С простым людом она не поздоровалась. По обычаям женщина не должна приветствовать мужчин. Байбиче склонилась в низком поклоне, положа руку на сердце.
— Люди мои, не вините меня, что я, женщина, приехала на сход мужчин. Но по чести я обязана находиться сейчас среди вас. Я хочу сберечь спокойствие моего народа. Пусть междоусобицы раздирают лишь стан наших врагов. Нам нужно умиротворение. Я думаю, уважаемые аксакалы, Асантай никакой не враг наш. Мы с ним две ветки с одного дерева… Целое лето не утихала смута из-за пастбищ, причинившая нам всем много волнений. Теперь из-за каких-то мелочей опять разгораются страсти, снова назревают горячие споры. Вы воображаете, что заде та наша честь. Неправда! Из-за пустяков честь не пятнается. Джигиты, которые считают себя оскорбленными, не свалились с неба. У Карыпбая чуть рассечена щека. Он мои сын. Когда я родила его и нарекла Карыпбаем, мне хотелось, чтобы он не одиножды падал с верблюжонка, чтобы закалялся и крепчал в драках со сверстниками. Мой выросший сын подрался, и его побили. Ну и что? Неужели из-за этого скандального происшествия мы все, сотни и тысячи людей, полезем драться… Не верьте, что задета ваша честь. Я, как мать, прощаю того, кто плеткой нанес удар моему сыну. Помирятся. Не горячите понапрасну свою кровь. Помиритесь со своими родственниками, с Асантаем. Где царит согласие и взаимопонимание, там и счастье прочнее. Асан-тай — не враг нам… Свой же, близкий человек.
Все, кто раньше шумно рвался в драку, приостыли. А старейшины, и до того не очень-то жаждавшие мести, одобрительно подхватили слова байбиче Гульгаакы.
— Правильно, надо прекратить раздоры и успокоиться. Ведь мы — две ветви на одном дереве. Зачем оно нам, напрасное кровопролитие? Асантая надо успокоить, — решили они и направили к нему гонца.
Но Асантай, то ли в него вселился бес, то ли его сердцем завладела неистовая буря, никак не соглашался мирно покончить с тягостной междоусобицей.
— Не я первый затронул Бармана. Он меня крепко обидел и оскорбил мою родовую честь. Пусть сам приезжает на откровенную беседу. Иначе не пойду на перемирие. И успокоюсь лишь на поле битвы!
В конце концов гаснет и самый неистовый пожар и сумасшедшая буря утихает. Суровая жизнь сама рассудила двух властелинов. Кровь не пролилась. Страсти улеглись. И достигнуто это было благоразумием и красноречивыми словами Гульгаакы байбиче.
— Вот это женщина — байбиче Бармана! Чистая, дальнозоркая, умная… Прямо-таки нынешняя Каныкей[33]. Барман стал Барманом лишь благодаря ей — этой лучезарной и целомудренной женщине! А кто он, собственно, Барман? Такой же черный киргиз, ничем он от нас не отличается. Господь бог подвалил ему счастье в образе этой женщины в белом элечеке. Нашим женам есть чему поучиться у Гульгаакы байбиче, — восторженно отзывались многие.
Некоторые баи подумывали даже взять в невестки ее дочь. Недаром народ говорит: «Погляди сперва на мать, потом бери в жены ее дочь, посмотри на дверь, а потом входи в юрту». В роду Бармана мужчины в общем недалекие, а девушки башковиты. Лучшие люди у них прячутся на женской половине.
Имя байбиче Гульгаакы с быстротой молнии распространилось и среди дальних родов. Даже Асантай и тот восхищался ею теперь, восседая громадной тушей на сером грудастом жеребце с блестящей гривой. Закусив губы, мысленно соглашаясь с Гульгаакы, он почесывал висок рукоятью плетки и с завистью думал: «И умная женщина досталась брату Барману. О, господи, почему мне не выпало такое счастье, как Гульгаакы».
Краснощекий весельчак Мырзакан, на черном коне, лучший друг и советчик Асантая, как бы между прочим бросил:
— Мой бай, у Бармана есть младшая дочь, красавица Айнагуль. Не послать ли сватов и не положить ли таким образом конец всем распрям?
«А за кого же ее сватать? Может, мне взять второй женой? А что, недурно придумано!» От этой великолепной мысли у Асантая вмиг поднялось настроение.
Мырзакан, предлагая посвататься к Барману, не успел подумать, за кого, собственно, будут сватать Айнагуль. Он привык ценить и уважать женщину-мать, женщину-труженицу и презирал мужчин, бравших по нескольку жен, которыми с легкой душой помыкали, при случае и рукам своим давали волю. Сам Мырзакан женился на шестнадцатилетней, и она подарила ему двенадцать детей, — он очень гордился женой и называл ее не иначе как «матерью своих детей, богатством семьи». О том, чтобы взять себе еще жену, Мырзакан и не помышлял: где там, когда уже дети взрослые, впору их самих женить. Хорошо бы женить на Айнагуль старшего сына и дождаться, когда от его семьи, как от могучего ветвистого дерева, пойдет многолюдный сильный род.
Но бессовестно брать второй женой девушку, которая вполне годится тебе во внучки. Мырзакан чуял, что Асантай хотел бы сам жениться на Айнагуль, чтобы лишний раз козырнуть своим богатством перед другими баями.
— Ваш младший сын Рамазан уже стал джигитом, — поглаживая шелковисто-черную бородку, повел речь Мырзакан. — Я буду откровенен, не утаю от вас истинной правды. Хотя и Рамазан вашей крови, но, увы, не в вас он ни лицом, ни умом, ни красноречием, ни силой. Грубый он какой-то, неотесанный. Не обижайся на меня… Рамазана надо бы женить на умной девушке. Иначе он может запятнать ваше доброе имя. Нам нужно прямо взять быка за рога. Скажем, давай побратаемся, свяжем наши узы сватовством и успокоимся: впредь не будет между нами распрей. Увидите, Барман не откажется породниться через свою младшую дочь.