Асантай, выслушав Мырзакана, согласился с ним, советчик хотя и говорит редко, но метко. Первым сватом к Барману направился Мырзакан. Мырзакан, — он не однажды гасил возникавшие перебранки между аилами, разнимал, можно сказать, дерущихся, — умел дать своевременный совет, желая людям мира и благоденствия.
Не теряя достоинства, поглаживая бородку, он внушительно сказал Барману:
— «Молодцы мирятся в борьбе», — говорят в народе. Живем мы всегда рядом. Хорошо знаем друг друга, считай и в радости и в горести вместе. Жить и жить нашим родам в мире и согласии. Вы с Асантаем — не кровные враги, а кровные братья. Ваше братство должно быть еще крепче. Поэтому свою младшую Айнагуль нареки младшему сыну Асантая Рамазану. Что может быть выше уз сватовства? Посватайтесь и забудьте все обиды…
Барман чуть было не вспылил, по Гульгаакы, внимательно выслушав Мырзакана, остановила мужа:
— Согласись, властелин рода! Нет лучше места для нашей дочери, чем род Асантая. Правда, сын его, Рамазан, я заметила, немного с придурью. С ним будет трудновато. — Но тут же байбиче себя поправила: — Что поделаешь… Умная женщина удлиняет короткое, выравнивает кривое и безумному возвращает рассудок. Пора навсегда покончить со злобой между нашими родами. Согласись, милостивый властелин.
— Кого же мне слушаться, как не тебя, благоденствие семьи? Ослушаться тебя, могу накликать гнев Умай-эне[34], святой праматери. Хорошо, даю свое согласие. Пусть отныне счастье сопутствует нашей дочери!
Асантай, подвязав к челке породистого жеребца клок белой ваты, велел гнать к Барману косяк в сорок лошадей. Отправил и Рамазана повидать невесту. Вместе с ним поехали комузисты, голосистые певцы, весельчаки и шутники, отлично знавшие традиции сватовства. Жених был в шапке с куньей опушкой и верхом из красного бархата, в жеребковой дохе, в блестящих, со скрипом сапогах. Но как там жених ни был торжествен, как ни сверкал новеньким нарядом, все равно он не очень понравился невесте.
По случаю приезда Рамазану отвели большую белую юрту, он прожил три дня, и все время не прекращалось веселье, затевались игры. Однако безрадостное настроение не покидало Айнагуль. Не по годам проницательная, она с первого же взгляда поняла, что нареченный жених — человек весьма недалекий. Девушка со смешком подсаживалась к жениху, поддразнивала его игривыми, колкими словами, старалась вовлечь в разговор. Рамазан все так же вяло отзывался — ни рыба ни мясо. Ни речами своими, ни своим пухлым, похожим на сдобную пышку лицом он не согрел девичьего сердца. Айнагуль ясно представляла свою будущую жизнь с этим недорослем и чувствовала себя самой несчастной из несчастных девушек по всей округе. «А что, если я сама пущусь на поиски своего счастья?» — пришла ей на минуту в голову шальная мысль.
Айнагуль верилось, что вся ее жизнь будет протекать в беспечном и шумном веселье. Но как солнце не одинаково освещает пространство между гор, так и дети, даже у самых зажиточных людей, имеют разные судьбы; у каждого свои радости, свои печали. Свою дальнейшую жизнь с мужем Айнагуль видела довольно смутно, словно в белом молоке тумана. Одно было ясно: быть ей непоправимо несчастной, если выйдет за Рамазана. То, что Айнагуль невзлюбила жениха, к хорошему привести не могло. От зорких глаз матери ничего не могло укрыться. Не теряя напрасно времени, Гульгаакы стала внушать ей, что женщине с характером и выдержкой дано переделать даже самого дурного, недалекого человека, что девушка не должна противиться своей судьбе, что жестокие пытки и муки ожидают ее, если она посмеет отказаться от своего нареченного. Гульгаакы, чтобы не ранить нежное сердце дочери, внушала это не прямо, а больше намеками. Как говорится: «Я обращаюсь к кереге, слушай меня ты, моя сноха». Поглаживая ее косички, Гульгаакы байбиче ласково говорила словно кому-то, а не Айнагуль:
— Каждому светит свое солнце. Человек в трудные дни не теряет самообладания, не верит лестным и пышным словам, не боится отвечать прямо. Даже тяжкую работу, которой страшатся глаза, все равно выполняют руки. Даже юродивого умная женщина может исправить. Сплетни и ложь сеют смуту в апле. Не прислушивайся ко лжи, а если и услышишь ложь, то наглухо закрой свои уши. Справедливый совет всегда запоминай. Зерно, выращенное от чистых семян, приносит богатство. От хороших, душевных слов человеку становится приятно. Даже сырые дрова загорятся, если их умело разжечь. Даже в стужу тепло, если рядом с тобой добрый друг. От скандалов может расколоться голова. Согласие в юрте зависит одинаково что от мужа, что от жены. Богатство, нажитое годами, может разлететься в один день. Если ты, доченька, уважаешь меня, свою мать, то запомни на всю жизнь: но думай, что всегда и везде тебе будет так же хорошо, как хорошо было у родительского очага.
Айпагуль не вняла голосу матери. Она не смирилась со своей судьбой. Сладостные мечты рисовали перед богатой девушкой совсем другую жизнь, и Айнагуль поделилась сокровенными мыслями с любимой джене, сказав, что, пока она жива, она ни за что не пойдет за Рамазана. Секрет Айнагуль недолго оставался в тайне. Пошли суды-пересуды, что дочь Бармана не желает себе в мужья сына Асантая.
Прошла цветущая весна, и все снова выехали со скотом на летние выпасы. Караван верблюдов Бармана растянулся почти на целый километр пестрой лентой. Мужчины темной массой выехали вперед. Женщины в белых высоких элечеках, молодайки в косынках и платках вели за поводья верблюдов. Айнагуль ехала на молодой, горячей серой лошадке ровной иноходью. От нее ни на шаг не отставала джене. Другие девушки держались обособленной цветистой стайкой: их головы украшали шапки из шкурок выдры с совиными перьями, грудь и шея поблескивали от множества янтарных ожерелий, бус, амулетов; в косах позванивали, переливаясь мелодичным звоном, пышные украшения; их талию стягивали нарядные платья с оборками.
И кони под девушками были красиво убраны. Кожаные потники с серебряными бляшками по краям, двуглавые посеребренные просторные седла, чересседельники, нагрудники, уздечки, подхвостники — все на них сверкало и переливалось на горном солнце. У каждого верблюда на шее подвешен колокольчик, и от их размеренного плавного хода в горах стоит мелодичный перезвон.
Когда богатый караван (ковры, домашняя утварь были увязаны на верблюдах и сверху укутаны плотными покрывалами) оказался на перешейке, им повстречалось человек пятнадцать всадников. У всех были горячие, быстрые копи — хоть разом на скачки. Молодые всадники, все как на подбор, в добротной одежде. На гнедом, как огонь, иноходце гордо восседал привлекательный широкоплечий джигит. Он выделялся своим бравым видом и осанкой.
Рядом с ним на черном как смола иноходце сидел высокий джигит, видимо его лучший друг. Поравнявшись с кочевниками, всадники первыми приветствовали девушек.
— Здравствуйте, нежные красавицы. Да будет благословен ваш путь, счастья и добра желаем вам на новом месте.
— Пусть сбудутся ваши пожелания, добрые молодцы, — отвечала за всех Асылкан.
Тот, что был на черном иноходце, весело спросил:
— Красавицы, мы держим свой путь издалека. На усталость не жалуемся, но нас измучила жажда. Не найдется ли среди вас добрая душа, которая из своих рук даст нам попить?
Обнажая белые-белые зубы в ответной улыбке, джене Асылкан с задором проговорила:
— Мы готовы утолить вашу жажду, молодцы.
— Аке[35], эти люди очень пить хотят. Останови-ка верблюда, — обратилась она к человеку с короткой бородкой, который на поводу вел верблюда с двумя большими бурдюками.
Не успела она это сказать, как верблюд, сверкая блестящими, круглыми, в детскую ладонь глазами, остановился, его заставили опуститься на колени, и Асылкан проворно извлекла из переметной сумы завернутые в белую скатерть чистые пиалы, чернобородый развязал горловину бурдюка, и резкий напиток полился в посуду. Джигиты, не покидая седел, принимали из рук Асылкан полные пиалы кумыса, пили с наслаждением, и каждый благодарил:
— Пусть за лето у вас прибавится кобылиц и жеребят, пусть вам будет просторно на джайлоо.
— И вам, байбиче, спасибо. Пусть ваш караван еще больше возрастет.
— Да сбудутся ваши слова, дети мои, — ответила Гульгаакы байбиче. — И вам желаю, чтобы исполнились ваши мечты. Счастливого вам пути.
Джигиты, что утолили жажду, не слезая с коней, были из многочисленного рода кулбарак. На огненно-гнедом горячем скакуне сидел сын Назарбая Болот, человек норовистый и на слово острый. Молодой вдовец Болот не стал долго оплакивать свою судьбу и, в компании близких джигитов, пустился по аилам, присмотреть себе новую невесту, чтобы с ней обновить свою постель. В пути он повстречался с байбиче Гульгаакы, — она давно знала об этом племени, как и о ней были наслышаны кул-бараки. Слух о том, что дочь Гульгаакы не хочет иметь мужем придурковатого сына Асантая, давно дошел и до этих мест.
На черном, блестящем коне ехал лучший друг Болота Сулайман. Высокий, стройный, плечистый Сулайман был настоящим сорвиголовой. Красноречивый, напористый, он мог бы в одиночку противостоять хоть трем бравым всадникам.
— Люди твердят, — сказал Сулайман Болоту, — что дочь Бармана Айнагуль не желает сына Асантая. Так ли это, нет ли, все равно увезти ее необходимо. Пропади все пропадом, ничего не бойся. За все в ответе буду я! Асантай, самое большее, заплатил за нее табун лошадей в сто голов. Дадим двести, и род кулбарака ничуть не обеднеет.
Встреча в горах группы молодых джигитов с караваном Бармана была не случайной. Болот, увидев Айнагуль, влюбился в нее с первого взгляда. Когда же отъехали немного, Сулайман заговорил возбужденно:
— А что, такую девушку можно взять в жены. Я думаю, дурачок Асантая недостоин подобной красавицы. Если придется, заплатим штраф по девять голов верблюдов, лошадей, овец и коз — от этого богатство нашего аила ни капельки не убавится. А! Пойдем на риск, возьмем ее!