[36]. Она подвязана уже платком женщины. Пусть теперь останется у нас снохой. И наш род тоже богат красавицами, достойными ваших славных джигитов. Мы согласны выдать за вашего сына любую, какая ему приглянется. Давайте же скрепим узы сватовства, и станем друзьями, Асантайбатыр!
Старейшины кулбараков во главе с Санжаром подхватили слова Назарбая:
— Не надо раздоров…
— Назарбай — сам Назарбай склонил свою голову, на коленях стоит перед вами. Простите нас.
Но Асантай не унимался:
— Не успокоюсь, пока не отомщу за свою честь!
Асантай заставил кулбараков подумать и о своей чести. В них тоже заговорила гордость.
Барман терялся в догадках: то ли поддержать Асантая и выступить против кулбараков, то ли идти против Асантая? Нахмурив брови, он думал про себя: «Хорошо бы, дело окончилось миром, дочь бы осталась у кулбараков», но вслух звонким голосом вымолвил, будто на самом деле защищал Асантая.
— Где моя дочь? Я хочу от нее услышать: сама ли она дала согласие или же вы ее похитили? Пока я не узнаю все как следует, я не дам ответа. Привезите сюда мою дочь!
Вскоре Сулайман на вороном коне, держа другого иноходца за поводок, доставил Айнагуль на место, — там не было ни одиой женщины и девушки, одни аксакалы и влиятельные люди трех родов. Предусмотрительный Сулайман всю дорогу наставлял Айнагуль:
— Ты смышленая и милая девушка, Айнагуль. Ты воспитывалась и росла у Гульгаакы, самой умной, красивой и чистой женщины. Все считают ее матерью вашего рода. Не пятнай своей чести, храни и нашу. Скажи, что за Болота ты пошла по собственному желанию, что ты ни в коем случае не расстанешься с тем, кто тебе по нраву, с кем тебя соединил сам бог. Там, на холме, сейчас спорят и препираются старейшины и властелины трех племен и никак не придут к единому решению. Единственно ты, Айнагуль, способна примирить их и отвести беду от трех больших родов. Когда отец спросит у тебя: сама ли ты пошла за Болота или тебя похитили, отвечай точно, как я научил. Если ответишь так, то знай, тысячи людей останутся тобой довольны и скажут: «Смотрите, а ведь Айнагуль вся в мать Гульгаакы».
Но как там Сулайман ни наставлял, ни учил ее уму-разуму, юная девушка, оказавшись перед скоплением белобородых аксакалов, растерялась, и вся уверенность мигом слетела с нее. Увидев, как выстроились сотни всадников, угрожая друг другу, Айнагуль, словно провинившаяся шалунья, прижавшись к плечу отца, горько разрыдалась.
Аксакалы с пышными бородами пугали девушку. Чьи-то громкие слова не доходили до ее сознания. Одни старики кряхтели, другие тихо бормотали себе под нос и тяжело вздыхали, третьи, вскинув кверху бороду, скребли ее. А может, кто из них думал: «Запеленать бы эту блудню, нарушившую обычай, в колючий шиповник да привязать к хвосту бешеной лошади».
Даже отец, бледный, с взлохмаченной бородой, замкнулся. Жалел: «Моя бабочка. Моя крошка» — или ругал: «В кого только ты выродилась, такая непокорная и строптивая, — ведь ты опозорила, осмеяла меня перед всем честным миром?»
Айнагуль тянуло ему сказать: «Отец, не брани меня. Оставь меня с любимым Болотом, и прекратите все раздоры». Она так и не произнесла эти слова и только проливала слезы…
У отца проснулась жалость.
— Не плачь, дитя мое. Я тебя никому не отдам. Лучше увезу домой, и ты снова будешь с нами.
Он обессиленно оторвал дочь от себя и увел ее отсюда. Айнагуль вполголоса сказала:
— Отец, ты всегда твердил, что место девушки там, куда ее увезут. Куда же ты меня увозишь?
Сулайман быстро подошел к Барману и, ловко отняв у него руку Айнагуль, увел ее к себе.
— Что вы делаете, уважаемый батыр? Где это видано, чтобы уже повязанную женским платком дочь уводил родной отец? Мы готовы искупить любую вину. Но свою невестку не отдадим. И она сама этого не хочет.
Асантай разъярился и бросил клич:
— Аса-антай!
Всадники, нажимая на стремена, приподнялись в седлах, готовьте с двух сторон броситься в атаку. В это время раздался гулкий бас Назарбая, восседавшего на гнедом жеребце:
— О люди! Прекратите распри! Не сейте смуту и страх. Асантай! Ты не захотел прислушаться к голосу благоразумия… Хорошо, забирай свою невестку… Сын мой Болот! Не сокрушайся и не падай духом. Назови имя любой красавицы, куда может дойти самый лучший скакун, и я женю тебя, не будоража людей.
Молодой джигит, чуть не загнав коня, прискакал к Гульгаакы байбиче и сообщил:
— О уважаемая байбиче, суюнчи! Стороны разъехались без сражения. Все обошлось благополучно. Асантай забрал свою невестку, и все возвращаются. Меня к вам послал Барман-аке. Он сказал: «Сообщи матери: Айнагуль забрали, что будем делать? Пусть дальше все решает байбиче — сокровище моей семьи».
Услышав эту весть, Гульгаакы тут же распорядилась увязать все приданое Айнагуль на белого верблюда. Огромная белая юрта для новобрачных со всеми украшениями и принадлежностями, — мастерили ее не один месяц, — была навьючена на трех верблюдов. Не были позабыты и сват со свахой, сватья и ближние родственники жениха, — для них Гульгаакы заготовила шубы из барсовых и волчьих шкур, халаты и платья из шелковой лощеной ткани в мелкую полоску, бархата, плюша, парчи и шелка; для девушек и молодаек — ожерелья, бусы, амулеты, шелковые косынки, душистое мыло, серебряные кольца, браслеты, шкурки чернобурок, выдры, куницы.
Приданое дочери было богатым. Многоцветные шелковые одеяла, ковры, коврики, подстилки, разная посуда, слитки серебра для стрельбищ из лука, парча, женские сапожки без каблука и твердого задника с мягкой подошвой и мягкими голенищами — ичиги, золотые серьги, золотой браслет в приданое входило все, что продавали торговцы из Андижана, куда мог добраться сын киргиза.
Эх, провожай она свою Айнагуль мирно и по-хорошему, байбиче, наверно, разостлала бы все это богатство на коврах и устроила всенародные смотрины. Она собрала бы веселых молодаек со всей округи, затеяла бы девичьи игры и хороводы, а местные и приглашенные певцы-импровизаторы воспевали бы любимую дочь во всем блеске ее красоты и богатства. Свадьба была бы уж не меньше недели, с играми, весельем, смехом, с прощальными песнями — кошоками, что в живом соревновании слагают молодухи, младшие и старшие сестры, даже пожилые женщины.
Нежданное несчастье разрушило все замыслы высокородной байбиче. Что делать, дочь не должна больше сюда возвращаться. Если она вернется, с быстротой ветра разлетятся слухи, что «это уже не невеста, а ранняя вдова». Гульгаакы байбиче, сокрушаясь и вздыхая, все-таки решила проводить свою дочь по всем правилам.
Вскоре пестрый караван во главе с байбиче тронулся из апла Бармана.
Провожая гонца в обратный путь, она повелела:
— Пока от меня не будет известий, дочь мою не привозите сюда, пусть не везут ее и в новую юрту Асантая. Я долго вас в пути не задержу. Так и передай властелину рода Барману.
Прошло совсем немного времени, и, словно в сказке, свалился с неба радужный караван: Гульгаакы байбиче повстречалась с всадниками, что везли ее дочь. Верблюды, доверху груженные домашним скарбом, брызгали белой пеной, иноходец под Гульгаакы был мокрый от пота. Караван шел быстро. Все, кому предстало это чудесное зрелище, хвалили расторопность байбиче, ее ловкость и сноровку.
— Вот это женщина! — удивлялись аксакалы. — Не человек, а слиток золота.
Надменные властелины и те подобострастно приветствовали Гульгаакы:
— Пусть счастье сопутствует твоей дочери, байбиче!
Гульгаакы уж постаралась, чтобы проводы были достойны ее дочери, а не то что схваченной в пути какой-то беглянки. Она пригласила аксакалов завернуть в один из аилов Бармана, люди там утолят жажду, коням хватит пощипать травы. В просторной юрте байбиче переодела дочь в свадебный наряд. Ту одежду, в которой Айнагуль была до того, дорогую и пышную, Гульгаакы раздарила бедным девушкам из этого аила.
— Пусть благословят мою дочь на лучшую жизнь, — сказала она.
В новом свадебном халате из парчи, ее, чуть живую, посадили на серого иноходца, и процессия тронулась к аилу Асантая. Айнагуль, глаза которой не высыхали все это время, ухватившись за руку матери, простонала:
— Мама, ты можешь меня закутать не только в шелка и парчу, даже в золото, но горе мое останется безутешным. Не лежит моя душа к тому, куда ты меня везешь. Чем на горячем иноходце ехать к нелюбимому, лучше б я на осле добиралась до желанного.
— Не говори мне таких слов! — строго одернула ее мать. — Позор нам, если это услышат чужие уши. Разве можно отвергать сына такого почтенного человека, как Асантай?
Айнагуль тяжело вздохнула.
Абыл, услышав, что Батийна убегала от мужа, но ее поймали в дороге, помрачнел. Татына терялась в догадках: у сына пропала всякая охота к еде, в лице появилась подозрительная серость.
Татына не рожала девочек, Абыл — последний из ее семерых сыновей, самый любимый. Когда он встречался с Батийной, тайно мечтая жениться, ему исполнилось двадцать лет.
Татына через каждые два года приносила сына, словно сам бог для нее точно рассчитал. Старшему, будь он жив, исполнилось бы нынче тридцать четыре. «Бог щедро дарил мне сыновей и столь же щедро их забирал к себе, — частенько повторяла Татына сочувствовавшим ей соседкам. — Все шесть сыновей так и не пожили на земле и не спели своих песен».
Похоронив одного за другим, мать с отцом согнулись, скрючились, как тугие ветви арчевника. Татына ходила желтее горящей свечи, подолгу отлеживаясь в постели, и сама не понимала, о чем она говорила и с кем, жива ли она или все происходит в каком-то сне? Лишь через год поднялась на ноги. «Богу, видимо, так угодно, — вздыхала она. — Все шесть соколов улетели от меня и остался единственный птенчик. Хотя бы он выжил и окрепли его крылышки».
Отец же Абыла от дум и страданий на четвертый год последовал за сыновьями, так и не изведав радости жизни.