Бедняк Мамыт, доводившийся дальним родственником Абылу, не снимал с плеч видавшую все непогоды шубу и, кроме захудалой лошаденки, ничего не нажил. Да, бедность, как говорится, не порок. Но именно бедность лишила его всех радостей жизни. Красноречивый, глубокого ума человек, не будь он бедняком, многое свершил бы для своего обездоленного рода. Время сделало свое: когда-то высокий и плечистый, он ссутулился, покрылся ржавчиной жизни, подобно охотничьему ножу, оброненному между камней или в густой траве. Лишь язык у Мамыта по-прежнему не притупился: как бритва острый для врагов, мягкий и даже нежный для своих. Все присутствующие слушали Мамыта, словно он исполнял задушевную мелодию на древнем комузе. Одни вздыхали, другие покрякивали, а когда он умолк на мгновенье, в юрте воцарилась сосредоточенная тишина.
— Да, — продолжал Мамыт, поудобнее усаживаясь около разостланного дастархана с яствами и медленно окинув взглядом собравшуюся родню, — жаль, когда лучший скакун не приходит первым к призовому месту, и очень горько, когда влюбленный джигит теряет свою желанную. У нас говорят: у скупых родственников иной молодец может отощать. В нашем аиле Абыл, считайте, один из лучших парней. И мы не допустим, чтобы он затаил обиду на всех нас. Я так думаю: с миру по нитке… кто побогаче — даст коня, корову, кто победнее — овцу, ягненка. Не оставим его в беде. Что скажете на это, братья мои?
С предложением Мамыта согласились все родственники.
— Что имеем, не пожалеем. Дочь охотника Казака, правда, побывала за другим, но хорошая пара для Абыла. Раз Батийна пришлась ему по душе, пусть женится… Но как мы будем держать ответ перед судьями? Какую меру наказания они собираются наложить на бедного охотника, мы не знаем. Поэтому надо переждать, пока они там решат. И если у нас хватит скота, чтобы покрыть иск за беглянку, тогда пошлем сватов.
На этом и порешили. Но Абыл не мог спокойно ожидать своей судьбы. Горячий джигит пристрастился ездить в аил Казака и навещать Батийну. Люди в аиле не сразу поняли, что это к Батийне зачастил жених. Абыла считали молодым муллой. Чтобы послушать Коран в его чтении, Абыла приглашали к себе даже аксакалы. И молодежь любила слушать, как он читает стихи. Словно путник, которому некуда спешить, он садился поудобнее, широко расставив колени, и, разложив длинные, узкие, как бычьи языки, листы серой бумаги, мог часами читать газели древних поэтов. Приятный, бархатистый голос Абыла звучал то высоко, торжественно, то печально и приглушенно.
Но вдохновеннее всего он читал стихи, когда оставался где-нибудь на холме один на один с собой. Никого не стесняясь, расчувствовавшись, молодой джигит говорил с любимой, словно Батийна была рядом с ним. «Как еще читать газели, чтобы они тебе нравились всю жизнь, Батийна? О моя милая! Когда мы наконец останемся вместе? Я готов всю свою короткую жизнь прожить с тобой в дырявом шалаше. А ты? Я верю — ты тоже. И я нескончаемо пел бы тебе газели, пел бы каждый день. И ты научишься читать. Знаешь, как это здорово! Ты сама читала бы книгу «Сорок ремесел». О боже, когда настанет мой желанный день?»
Счастье немного улыбнулось Абылу: в каждый свой приезд он видел Батийну. Надолго ли это счастье? Прочно ли оно? И тут опять помогло его умение читать газели. В какой бы юрте ни сидел Абыл, послушать его собирались джигиты, девушки и молодайки. Приходила вместе с Батийной её джене Сайра. Она заверила Татыгуль, мать Батийны: «Нас не ищите. Никуда мы не денемся и пораньше вернемся».
Мать была не против: «Надо же дочке немного передохнуть… Досталось бедняжке. Пусть хоть в родительском доме порезвится. Недолго уже ей дома оставаться».
Печальный голос читавшего газели Абыла обращался единственно к Батийне. Она смотрела на любимого широко открытыми глазами, полными горячих слез. Но это были не слезы пережитой обиды и не жалоба сердца, скорее — слезы радости, слезы надежды на лучшее будущее.
Юноша в действительности был далеко не красавец. Негустые нахохленные брови, не очень тонкий нос книзу как бы расползался по лицу. Ровные белые зубы сверкали в мягкой улыбке.
Но в этом не очень красивом лице было что-то притягательное, родное. И еще ей нравилось, что Абыл уравновешен и рассудителен. Глядя на него, Батийна вздыхала: «Господи, когда ты исполнишь желание двух любящих сердец? Я сгораю от тоски и печали…»
Уже неделя позади, как отца вызвали к бию. Гонец так и объявил: «Эй, бедняк, тебя вызывает бий, ответишь за свою дочь-беглянку».
Никаких вестей. Охотник захватил с собой только ружье и ловчего беркута. Он готов был отдать бию и ружье, и любимого беркута, лишь бы его оставили в покое. При этом он бы сказал: «О справедливые судьи, вот моя голова, отрежьте ее. Но я не позволю, чтобы моя дочь вторично перешагнула порог Адыке».
За такие слова они, наверное, наказали бы отца. Батийна с нетерпением ожидала его возвращения. «Отец, — скажет она, — если ты не хочешь, чтобы твоя дочь дальше мучилась, проводи ее за Абыла».
Сайра тому свидетель, — Абыл и Батийна совсем недавно поделили лепешку и поклялись друг другу:
— Если умрем, пусть похоронят вместе. Но живых нас никто больше не разлучит.
И молодые крепко обнялись. С тех пор Абыла словно подменили. Заломив поля белого калпака, он ходил с гордо поднятой головой, с сияющим лицом. Шептал смущенной Батийне.
— Наш род, Батийна, бедный, но мои родственники для меня ничего не пожалеют. Мать пригласила всех на сход. Люди помогут кто чем: лошадью, коровой, овцой. Посмотрим. Судьи, самое большее, предъявят иск за тебя в „двадцать голов крупного скота, А такое стадо у нас в апле найдется. Не тревожься, Батийнаш.
— Дал бы пам аллах счастья, милый, — прошептала она, опустив глаза, застыдившись, что он обнимал ее за талию, и погладила его руки. — Помощь твоих родственников мы не забудем. Пока есть сила и человек здоров, он в долгу не останется…
Абыл, кажется, порывался что-то сказать, по передумал. По его лицу скользнула беглая тень. Батийна, прильнув к Абылу ласково говорила:
— Абыш, как только отец возвратится, подвязывай белую вату к челке лошади и присылай сватов. Свою судьбу я на этот раз сама решу.
Абыл еще сильнее прижал к себе любимую.
— Хватит. Я никогда, никогда не вернусь туда. И ты меня, милый, больше не отпускай от себя к этим тиранам, — добавила Батийна.
Искусница слагать песни, Батийна, стыдливо поглядывая на Абыла из-под длинных ресниц, пропела:
Жить ли голову склони?
Или, может, для меня
Мой любимый у калитки
Оседлает вдруг копя?
Разорву тиски оков.
Видно, груз тоски суров.
Со своим любимым счастья
Поищу среди лугов.
Горьким дымом по тропе
Я стелилась по судьбе,
У того,
Кто стал пророком,
Я спросила путь к тебе.
Ничего не тяготит —
Сразу сброшу груз обид,
Лишь открой мне путь к свободе,
Мой любимый, мой джигит.
На нежное, белое лицо Батийны набежала тень, в глазах затаилась грусть.
— Не обижай меня, судьба, и открой предо мной путь к свободе, — прошептала Батийна.
Они не заметили, как зарозовел рассвет.
Лишь на пятнадцатые сутки Казак вернулся домой, почернев от горя, измученный дальней дорогой. Он постарел, словно преодолел тысячу препятствий на многотрудном пути длиной в пятнадцать лет. Посеревшие щеки покрылись сеткой мелких морщин, и губы потрескались. В волосах и бороде серебрилась седина, он старчески сутулился. Глаза у Казака покраснели, потеряли свою былую зоркость. То ли он не спал ночи напролет, то ли плакал.
Добрался Казак до аила не на своем коне, а на неказистой кляче. Ни ружья за плечом, ни любимого ловчего беркута на правой руке. Дырявая шуба с комьями репейника на подоле вся истрепалась. Похоже, ехал по бездорожью, пробирался через горные завалы. То ли бежал от преследователей, то ли кто его жестоко избил. Потеки соленого пота на лице. Разодранные штанины кожаных брюк торчат из голенищ большими собачьими ушами. Задники на изодранных камнями и колючками сапогах стерлись до основания.
Татыгуль мгновенно, с первого же взгляда, поняла, что случилось страшное, но не посмела спросить: «Что с тобой? На тебе лица нет!», а про себя думала: «Все кончено. О создатель, чем так мучиться, лучше бы не родиться на свет!»
Татыгуль поспешно встала, охнув, загремела посудой, поставила большую чашку с айраном перед мужем.
— На, выпей кисленького, может, полегчает.
Без единого слова он взял протянутую чашку, залпом проглотил терпкое молоко и шумно выдохнул. Держа посуду кончиками согнутых пальцев на весу, прислушался, посидел некоторое время, глядя в одну точку, как лунатик, затем протянул пустую чашку:
— Налей-ка, Рыжая, еще.
Лишь допив до середины вторую чашку, он перевел дыхание, вытер левой рукой усы и внимательно осмотрел юрту.
— А где дочь?
— Куда-то ушла со своей джене.
Отец сокрушенно вздохнул.
— Ты хоть бы рассказал, что там было и чем все кончилось? Или еще будут вызывать?
Казак смотрел вдаль, шевелил беззвучно губами. Временами он привскакивал, словно хотел ударить кого или отвести душу крепким словом.
Слух о возвращении Казака быстрее ветра облетел все юрты, стоило ему показаться на кляче из-за поворота. Родственники спешили к Казаку — разделить его горе. Каждый заходил в юрту бесшумно, настороженно. Здоровались с Казаком, будто он только что поднялся с постели после тяжелой болезни, и занимали места, подобрав под себя ноги. Плачущие женщины, вытирая слезы кончиками рукавов, садились подальше от мужчин, поближе к выходу, и кажется, это были не люди, а безмолвные, безропотные тени.
Усатые, бородатые и безбородые, усаживаясь и покашливая, сочувственно смотрели на Казака. Казак допил айран, вытер рот и усы и заговорил, будто прислушиваясь к собственному голосу:
— Если сказать, что я мертвый, вы не поверите, потому что еще в теле душа теплится. Сказать, что я живой, опять-таки я не совсем чувствую себя в числе живых людей. Зачем только аллах пустил меня на белый свет? Неужели мне выпало всю жизнь маяться? Зачем он создал такими разнесчастными нас вместе с дочерью? Этот Адыке, черт его побери, напустил на ме-ня целую свору судей, они съехались со всех отдаленных стоянок и даже с низовий. На судилище прибыли старейшие из родов бугу, сарбагыш, черик, их угодники. Для них поставили просторные белые юрты, где с утра и до вечера дымились костры, пахло свежим вареным мясом и паленой шерстью. В сторонке, со своими лошадками, разместились подсудимые. Для них никто ничего не резал, и особые юрты им не ставили. Скот, который пригнали на убой — отары овец, косяки лошадей, — пасся тут же поблизости. Подошли караваны верблюдов, навьюченные серыми мешками с одеялами, коврами, подушками, с чаем, сахаром, урюком, изюмом.