Овец порезали великое множество. Псов тут не водилось: где им быть, коль вокруг ни одного аила. Вся кровь животных сливалась в вырытые ямы и заваливалась большущими пластами дерна.
У каждого болуша[40] свои подручные, предводители пятидесяти и ста всадников, — старшины, есаулы. А надо всеми ними возвышался всевластный уездный начальник. Все ему безропотно подчинялись.
Стоило увидеть своими глазами эту грозную силу, как ответчики терялись и задолго до допроса уже не соображали, как им держаться и что отвечать…
Казак, словно не утолил еще жажду, бросил взгляд на пустую чашку, облизал губы и продолжал:
— О других не буду вспоминать. Допрашиваемых было столько, что мой черед дошел аж на восьмые сутки. Зажав шапку под мышкой, почтительно склонился я и встал на колени перед судьей — человеком грузным, заплывшим жиром. Тут же присутствовал и Адыке, этот собачий сын, наш треклятый сват. Я еще не успел рта открыть, а он стал наговаривать бию: «С этим голоштанником нас породнил мой покойный отец. Он посватался к будущей внучке. И я не отвергал его, считая, значит, такая судьба у моего сына жениться на дочери бедного охотника. Что касается калыма, переданного моим отцом, покойным Сатылганом, его отцу Абдыраману, пусть он хорошенько вспомнит, сколько всякого разного скота переполучил он за свою дочь. Я отгонял лошадей, отгонял и овец и не счесть, сколько верблюдов перегнал с ценным добром… Но дочь голяка осмелилась перешагнуть через меня, отказалась от моего достопочтенного сына, оскорбила его, как мужчину, бежала. Вместо того, чтобы хорошенько проучить свою непокорную дочь, Казак потворствовал ее бегству. О высокоуважаемые судьи, этот жалкий человек в большом долгу передо мной и перед моей совестью и честью. Прошу вас быть справедливыми ко мне и разрешить наш спор; пусть он уплатит мне все, что взял, сполна, и тогда я решу отстать от него».
Проклятый Адыке, — продолжал рассказ Казак, — потребовал, чтобы я пригнал ему табун в шестьдесят коней. Я встал перед ним на колени, вспомнил про обычаи предков, привел в свидетели все наше племя, всех вас. Я сказал:
«То, что его отец Сатылган и мой отец Абдыраман посватались, — это правда, о уважаемые судьи. Правда и то, что бай прирезал барана и пригласил всех нас на ужин, чтобы закрепить узы сватовства. На этом кончается вся правда Адыке. Больше он мне ничего не давал за дочь, наоборот, безо всякого стеснения забирал всю мою добычу. Если я лгу, пусть меня покарает дух моих предков».
«Эй, ничтожество, — крикнул Адыке, — неужели ты забыл про щепотку насвая, которой мой отец усладил твоего отца!»
«Нет, Адыке, — сказал я, — я этой щепотки не забыл. Но где ты видел, чтобы за невестку расплачивались какой-то щепоткой насвая? Побойся бога и ты! Разве ты забыл, сколько я тебе и твоему отцу перетаскал диких козлов, козерогов и косуль?»
«Дичь не идет в счет калыма. Это божий дар. Ты ее не выращивал, не выхаживал… Если ж тебе не угодно было с нами породниться, пусть твой отец не лез бы к моему отцу со своим подобострастием».
«Адыке, — сказал я, — ты моего отца лучше не тревожь. Я хорошо помню, что мне втолковал отец: «Сынок, мы стали сватами с баем. Если у тебя родится сын и нам придется у него брать невесту, то расплачивайся с ним дичью, она куда ценнее мяса домашнего животного, да и шкура чего стоит». Мой отец свято чтпл и хранил обычаи народа. О достопочтенные судьи, Адыке только что сказал, что он платил мне двугорбыми верблюдами, табунами лошадей, отарами овец. Все это от начала до конца ложь! Не видел я от него даже верблюжьего хвоста, не то что взрослого верблюда…»
Нечаянно я чуть-чуть прикоснулся к коленке судьи. Он вздрогнул, словно от ожога, и сказал: «Если допрашивать всех свидетелей по делу каких-то беглянок, нам тогда и зимой не увидеть свой очаг. Судьи обязаны прислушаться к голосу Адыке, отпрыска из рода бека. Раз он требует, что ж, отгони косяк в шестьдесят коней и освободишь свою дочь от обязанностей брачной жизни с сыном бая… Если тебе не под силу найти столько скакунов, изволь доставить дочь в юрту Адыке. Покинувшая мужа женщина совершила непростительную вольность, а отец еще смеет ей потворствовать. Если ты, несчастный, вздумаешь чересчур умничать, мы наложим на тебя более строгую повинность».
Бий махнул рукой, давая понять, что разговор окончен. Я оказался в затруднительном, вернее, в безвыходном положении. Мне показалось, само небо свалилось на голову, в глазах у меня помутилось. Я долго не мог встать с места. Кто-то поднял меня: «Бедняжка, выпей кисленького айрана и умой свое лицо». Слышу, голос очень знакомый, смотрю, а это Джусуп, мой лучший друг. Век не забуду его поддержку.
«Разве их так просто уговоришь? Взятка нужна», — посоветовал мне Джусуп.
О родные мои, язык пересыхает, когда я все это вспоминаю… Но я послушался Джусупа. И беркута, и ружье, и коня своего отправил судье в глотку. Лишь после этого бий сократил иск на двадцать коней. И еще мне отдавать сорок скакунов. Наверное, в той щепотке насвая, что мой отец положил себе за щеку, не было и сорока крупинок. Кто знает, может, каждая крупинка дурманного зелья обошлась мне в пару коней?.. И я, родные мои, не сдержался. Язык ведь без костей. Я громогласно покрыл этого негодяя Адыке последними словами. Я готов был прирезать его на месте. Все зашумели, загалдели. И я оказался один против всех. Что я мог поделать, когда они стегали розгами меня, как взбивают шерсть.
Глаза Казака наполнились слезами, он тяжело вздохнул:
— И сейчас не помню, как я вырвался из объятий смерти и покинул судилище. Пришлось долго плестись на этой кляче, ночевать под открытым небом. Во рту ни крошки, да я и не думал о еде, — всю дорогу не мог забыть — подай им сорок отличных коней! Если за три месяца не отгоню табун, они меня, конечно, потянут к бию да еще прибавят сколько-то голов в покрытие пени! Беда, беда, как мне из нее выпутаться? Скажи, о несправедливый создатель!..
Казак умолк. Мужчины, нахмурившись, соломинками ковыряли землю, женщины тихо всхлипывали. В темной от копоти и гари юрте воцарилась мрачная тишина.
— Там, на сходе, были и наши дальние родственники, приехавшие с северных гор. Я через них передал сыну старшей сестры, племяннику Кыдырбаю: «Попал, мол, в беду. Приневолили платить сорок лошадей за побег Батийны от сына бая Адыке. Если хочешь взять в невестки Батийну, то выплати иск и бери ее. Я согласен. Твой младший брат, я слышал, уже жених. Пусть бедная девочка найдет свое счастье у твоего очага. Не оскорбляйте ее, что она беглянка».
Не знаю, согласится на это Кыдырбай или нет? Если б племянник приехал свататься, это было бы счастьем для Батийны. Как ни говорите, они дальние родственники, значит, свои, не обидят мою дочь… Да и живут побогаче нас…
Батийна незаметно прокралась в юрту. Со страхом и стыдом слушала отца. Как безумная, смотрела в темноту немигающими глазами.
Родственники понуро расходились по своим юртам, опасливо шепча:
— О несчастный Казак…
— Обездоленная Батийна! Родилась на муки страдания…
— Вы думаете, их мало, таких, как Казак, как Батийна, на этом несправедливом свете?
Казак, проводив гостей, свалился в постель. Татыгуль укутала его одеялом, а сама занялась детьми. Батийна втихомолку выскользнула из юрты и поспешила к своей джене.
Всхлипывая, она снова стала жаловаться на жизнь.
— Радость моя, ведь тебе не раз говорили, — увещевала Сайра, — что девушка подобна верблюдице, которую привязали к костылю. Придется еще потерпеть. Ты, наверно, слышала, дочь знатного человека Бармана Айнагуль и та не смогла найти свое счастье. Значит, у вас с ней общая доля. Терпи, мой свет, терпи.
— Ой, джене, сколько можно терпеть? Птица моего счастья снова улетает от меня выше и выше в небо и скоро исчезнет.
Да, в складках Великих гор таится немало тайн. Остропикие скалы, вонзаясь в свисающее чрево небосвода, дремлют, словно невыспавшиеся великаны. От них исходит звонкая тишина. Укромные уголки, где не ступала нога человека, урочища, ущелья, пологие и крутые склоны, зеленые лужайки, обширные выпасы, заросли, где бегают куницы и шныряют черно-бурые лисы, сыпучие галечники, где скачут легкие серны, джейраны, винторогие архары и цветистые берега рек с родниковой водой, от которой ломит зубы, — вся неохватная ширь и неизбывная щедрость, все неисчислимое богатство Великих гор растворились в легендах моих предков, вызывая гордость за свою землю и восхищение у пришлых людей.
У моего народа, привыкшего к размеренной, скромной жизни, и знания, и мастерство, все самое дорогое укрыто в складках Великих гор. И каждый раз белоголовый и белобровый аксакал, нанизывая слова, словно монисто на нитку, своим рассказом о древности приоткрывает завесу над тайнами этих гор. Любая ложбина и впадина, что южный и что северный склон, каждый водопад и спуск имеют свою многотомную историю. Это бесконечное повествование запечатлено на скалах, на склонах, у водопадов, и никогда ему не померкнуть, как вовеки не померкнет и сама земля и не потускнеет потерянный охотником золотой нож.
О великодушный человек, зорче оберегай вековечные тайны Великих гор, выше этих гор только горы и красивей этих гор только горы. Пристальней вглядывайся в здешние склоны, вершины, седловины, перевалы, и перед тобой откроется под пологом небес небывалая история красоты. Да, эта история не буквами выбита, она в образе таинственной птицы летает среди гор и клекочет. В горах этих и смех, и радость, и слезы, и печаль. В горах этих жили и бесстрашные и трусы, и мудрецы и глупцы.
Молодая женщина, что сидит на своем любимом камне у устья ручья, глядит на обступившие горы, прислушивается к звонкому пению воды, думает свою думу, роняя чистые, как этот ручей, слезы на шершавый камень.
Сквозь пелену слез она видит своего Абыла. Он в белом кемселе из верблюжьей шерсти, в черной курчавой мерлушковой шапке. Глаза его сияют радостью. Он то приближается к ней, то удаляется, словно дразнит ее. А она вспоминает сказку, которую Абыл когда-то поведал ей, сидя на этом холодном камне.