Асантай со своими советниками, старейшины и аксакалы собрались на вершине усеянного желтыми лютиками холма и распивали кумыс, когда из-за пригорка, похожего на лежащего верблюда, показалась группа всадников на откормленных конях. Скакали они друг за дружкой, и за плечами у них виднелись черные стволы ружей. Но ехали всадники спокойно, и, кажется, не было оснований бить тревогу.
На подступах к аилу всадники повернули своих коней к мужчинам на холме. Они важно и с достоинством приветствовали Асантая и всех аксакалов.
Оказалось, это младший сын прославленного Арстаналы Манапбай со своими дружками. Манапбай — в жеребковой дохе, представительный джигит лет тридцати, с черными открытыми глазами. Густые брови лоснятся, словно смазанные. С белого лица не сходит самоуверенная улыбка. Тебетей, отделанный блестящей шкуркой куницы и крытый светло-коричневым плюшем, очень шел Манапбаю.
Жгучее внимание привлек иссиня-черный, как ночь, иноходец с белой звездочкой во лбу. Он грациозно шел ровным, но быстрым ходом и, мотнув головой, остановился как вкопанный, не дойдя пятнадцати шагов до людей. Санжар, что ехал рядом на крупном гнедом коне, проворно соскочил с седла и принял поводок у хозяина. Джигиты Асантая приняли коней у остальных нежданных гостей.
Манапбай смолоду любил жить роскошно и всегда с собой возил певцов, комузистов, охотников. Они не только веселили и развлекали сына бека, по веселили и развлекали всех, у кого им доводилось гостить.
Многие из окружения Асантая хорошо знали Манапбая, а те, кто лично не знал, были о нем достаточно наслышаны.
Гостям быстро освободили удобные места и тут же им поднесли полные чаши освежающего кумыса.
Если Асантай мог даже не взглянуть на приезжих гостей из какого-нибудь скромного рода и отправить их прямо с порога, то поступить так с Манапбаем, конечно, было нельзя.
— Вы видите, кто к нам приехал? А ну-ка немедля поставить самую большую юрту! И прирежьте бычка, да пожирней!..
«Пусть джигиты этого хвастуна увидят, — думал он про себя, — насколько Асантай добр и щедр. Потом будут слагать легенды о нашем широкодушном гостеприимстве. И это лишь на пользу моему роду. Да будет везде и всюду известно, как мы чтим обычаи предков».
Приказания выполнялись с удивительной расторопностью. Одни джигиты кололи дрова, таскали воду, разводили огонь; другие устанавливали белую юрту; третьи на резвых конях мчались по всем направлениям за певцами, комузистами, шутниками и сказочниками.
Манапбай сидел колено в колено с видным властелином Асантаем среди белобородых и чернобородых старейшин и, наблюдая за поспешными, словно праздничными, приготовлениями, чувствовал себя сначала как-то неловко, особенно вспомнив о цели своего приезда. От кисловатого кумыса и теплого вечернего ветерка щеки у всех раскраснелись. Всем было весело и приятно. Хотя у Манапбая еще и не отекла нога, он, показывая свое высокое достоинство, небрежно протянул правую ногу в сторону. При старейшинах, высиживающих подолгу в одной и той же позе, вытягивать ногу было не принято. А Манапбай позволил это себе. И Асантай вместо того, чтобы возмутиться за явную вольность, машинально посмотрел на черный блестящий сапог гостя. Посмотрел и подумал:
«Еще ни один из моих сыновей подобных сапог не носил. Хотя бы и обул кто-нибудь из них дорогие сапоги, все равно не осмелился бы вытянуть так бесцеремонно свои ноги перед высокочтимыми аксакалами. Чтоб у тебя желчный пузырь лопнул! Кичится, что из рода бека».
Два дня и две ночи Асантай угощал Манапбая, считая его своим дорогим гостем. Два дня они пили кумыс и поглощали мясо, слушали песни и ублажающие слух легенды. Акыны неуемно восхваляли достоинства Манапбая и Асантая. Комузи-сты исполняли древние мелодии. Когда кто-то из местных кому-зистов в шутку сыграл народную игровую мелодию, Асантай грозно прервал его:
— Ты, парень, ступай отсюда. Бренчишь что-то непонятное… Никому здесь твои песенки не нужны, исполняй их где-нибудь на захудалой пирушке…
После этого комузисты и музыканты, играющие на кияке[46],исполняли те мелодии и пели лишь те песни, которые могли бесспорно заслужить похвалу и одобрение Манапбая и не вызвали гнев Асантая.
В гостеприимстве Асантая все узрели его добрые намерения и старание угодить высокородному беку. Свою личную признательность выразил ему и сам Манапбай: он уезжал отсюда с радостным чувством, словно совершил важное дело.
Асантай, не заметив ничего дурного с его стороны, в знак высшего расположения подарил Манапбаю лучшего ловчего сокола. В окрестных аилах эту зоркую птицу звали Черный сокол. Минувшей осенью Асантай купил ее за сто баранов, полагая, что она может пригодиться для Рамазана, если тот увлечется охотой. Но Рамазан не загорелся ни охотой, ни Черным соколом, по которому тосковал не один настоящий охотник. Рамазан не только не знал, как держать ловчую птицу, он мог сбить ее с дрессировки. И Черный сокол перестал бы ловить даже мышей. Вот почему отличный сокол достался Манапбаю. Отдавая его, Асантай смотрел далеко: «Пусть подаренный сокол задобрит самого мирзу».
— Видишь, какими бывают сыновья у знатных родителей: и статные, и умные, и гордые, — сказал Асантай Рамазану после отъезда гостей. — Захочешь жить настоящим человеком, так подружись вот с такими, не жалей ничего, и ты не пропадешь. Человек только в дружбе с человеком сам становится человеком. Если б и ты вот так выезжал в чужой аил и держался с таким достоинством, как Манапбай, далеко бы разнеслась слава о нас, и моя власть и влияние еще бы возросли. «Если сын хорош, то отца даже судья уважит. Если сын плохой, даже благородного отца может укусить иная собака». Почему я так щедро встретил и вознаградил Манапбая? Да потому, что он держался с великим достоинством. Я не посмотрел бы, что он бек, не имей он этого достоинства.
Асантай говорил нарочито громко: чтобы слышали все свои, кто был в юрте. Слышала свекра и Айнагуль, сидевшая в юрте новобрачных. Она внутренне торжествовала свою маленькую победу. Ведь за эти два дня, что гости находились здесь, у Айнагуль сердце изныло от тоски. «Какой замечательный человек этот Манапбай! А мой дурень не стоит его мизинца. Мы, девушки, как привязанные буйла[47] к верблюдам… Будь я свободна, сама бы его разыскала. Он вполне достоин моей светлой любви».
Девушки и молодайки, словно распаляя ее влечение к Манапбаю, на все лады восхваляли его учтивость, доброту и осанистость. Пусть молодухи-плутовки могли в порыве мимолетного увлечения ошибиться. Ну, а свекор Асантай, способный раскусить человека с первого же взгляда?! Похвалы Манапбаю лишь сильнее разжигали Айнагуль. «Ах, почему он не появился, когда я девчонкой в тебетее сидела у родительского очага? Попался бы в мои сети, как острокрылый сокол в погоне за добычей. Но что я могу поделать теперь? Счастье мое пронеслось бесследно стороной, не видать мне его больше».
— Мой господин, — обратился к Манапбаю его доверенный друг и правая рука, — видел ты Айнагуль? Что, хороша, красавица? Очаровательна, хоть и замужем, вся в свою мать. Гульга-акы и сейчас не потеряла своего обаяния. Айнагуль, как я поглядел и поразмыслил, наилучшая для тебя пара. Напрасно она мается с этим телком бая. У нас говорится: «Иная лошадка лучше, чем скакун. Иная женщина лучше, чем девушка». Истинное слово, мой господин. Думаю, не помешало бы вам взять ее в токол[48], а? Нежилась бы она около вас. Она лишь украсит вашу юрту…
Манапбай громко рассмеялся:
— Что ты говоришь, мой друг Санжар? Твоя речь услаждает мой слух. Я не напрасно ездил сюда. Стоило ли совершать длинное путешествие ради того, чтобы провести две ночи у какого-то Асантая? Не сомневайся, Санжар, мои мысли устремлены вперед. Я знаю, что мне делать. Покойный мой дед, бывало, говорил: «Сам назначаю цену, сам же ее и отменяю». Я внук великого батыра, и слава его не потеряла для меня своей силы. Подвернись случай, кто откажется от нежной, ласковой токол?!
Джигиты во хмелю льстиво наперебой горланили:
— Правильно, наш господин! Если тебе угодно будет, Асантай не только сноху, даже родную дочь сам тебе доставит…
— Да, да, золото разве ржавеет? А Айнагуль женщина золотая. Что, если в самом деле вы ее возьмете? Пустяки, что она замужняя.
В разговоре и шутках Манапбай вспоминал своего деда, который любил говорить: «Горы колыхнутся, я их остановлю. Но если я колыхнусь, кто меня остановит?»
«Да, — улыбался он своим сладким мечтам, — и правда Айнагуль золотая женщина. Раз я в силах ее взять, почему бы это и не сделать?»
Айнагуль приглянулась Манапбаю с первого взгляда. И теперь он непрестанно думал о ней. В ту пору до него быстрее пули дошел слух, что Айнагуль отправилась погостить к родителям. Манапбай очень обрадовался и тут же вызвал к себе Санжара. Посовещавшись, Манапбай в сопровождении своих джигитов спешно покинул аил. Под ними были самые выносливые и ходкие кони. Всадники держали путь к Барману, и ни у кого это не могло вызвать подозрения: мало ли куда разъезжают по аилам джигиты со своим мирзой? Одеты они так, что ни солнце им не страшно, ни дождь не опасен. За плечами у двоих или троих ружья на случай погони. «Для устрашения и стрельнуть неплохо, — прикидывал Манапбай. — А сделаем свое дело, нас выручат быстроногие скакуны».
Конечно, ружья есть и у Бармана, есть у него и скакуны. Но по мирным нынешним временам, когда давно уже не слышно о разбойничьих налетах, едва ли они готовы будут оказать настоящее сопротивление.
Покинув аил, Манапбай пустил коня вскачь и далеко оторвался от своих джигитов. Всю дорогу мирза ехал один, и лишь когда с пригорка на обширной зеленой поляне показался аил с многочисленными юртами, он попридержал коня.
— Ну, мои оболтусы, придумали что-нибудь? Как будем умыкать Айнагуль? — спросил Манапбай.
Щеки у мирзы горели румянцем, в озорных глазах светилась решимость, он довольно улыбался, словно этой улыбкой хотел сказать: «Не ломайте голову. Я сам давно придумал, как увезем Айнагуль».