Санжар откинул на затылок калпак и, сдерживая на месте разгоряченного гнедого коня, громко за всех ответил:
— Э-э, господин, наша голова — ваша голова. Мы весь свой ум вам отдали. А вы как думаете?
Манапбай раскатисто смеялся.
— Не могу что-то понять, на какой стоянке сейчас аил Бармана?
— Говорили, его аил все еще на Большой стоянке, опять за всех ответил Санжар, будто он сам видел. — До Большой стоянки на плато отсюда рукой подать. Вокруг плато редкий кустарник. Западная сторона нас совсем не интересует. Если ехать восточной, то надо перебраться через перевал Кок-Мойнока, спуститься вниз и перейти вброд речушку Балгынды. Берега ее заросли таволгой, жимолостью и ветвистой вербой…
Манапбай прервал джигита:
— А нам слишком густые заросли и не понадобятся. Мы прямо подъедем вроде странствующих путников к юрте Бармана и спешимся. Думаю, бай не откажет нам в ночлеге, а? На ночь мы не останемся. Тогда бай, вероятно, зарежет нам ягненка, покормит в дорогу. Нежное мясо ягненка сварится быстро. Поев, поблагодарим Бармана за гостеприимство и снова поднимемся в седла. Перед тем как тронуться, у Санжара мучительно разболится зуб. Санжар замычит по-бычьи и станет извиваться, как ящерица. Он останется даже почти голодный. — Манапбай, довольный своей находчивостью, подбодрил Санжара. — Не падай духом. Проживешь день и впроголодь. Когда вернемся из этого похода, в случае удачи для тебя одного зарежу годовалого жеребчика… Слушайте дальше. У Санжара, значит, сильно разболятся зубы. Мы, не обращая на тебя, Санжар, внимания, словно не пожелали тут заночевать, поспешим в путь. Делать тебе нечего, зуб ноет, слез не жалей, дурень… Ночью, когда все улягутся, найдешь Айнагуль, расскажи ей, что мы ждем невдалеке… Коня не расседлывай. Ну, остальное… делай как знаешь. Будем ждать вас вон в тех зарослях… На этом и порешим.
Солнце уперлось в зенит, когда Манапбай вместе с джигитами добрался до аила Бармана. Бармана дома не оказалось. Манапбай очень обрадовался. А Гульгаакы байбиче было совершенно безразлично, дома ли, нет ли ее бай. Любого гостя она могла сама принять. Знала, кого чем покормить, кого чем одарить — лошадью, шубой, чапаном, — смотря по необходимости. И что бы Гульгаакы ни делала, Барману это нравилось, и он никогда ее не корил. Наоборот, был доволен прославленной байбиче, гордился ею и восторженно спрашивал:
— О, сокровище моей юрты, кто сегодня твои гости? Благословила ты их в путь-дорогу?
Гости застали Гульгаакы без элечека, в яркой легкой косынке, и она показалась приезжим молодой, красивой женщиной. Поразило гостей и убранство юрты: валики цветных одеял, вышитых и расшитых кошм, ковриков, подстилок, шелковый занавес, за которым спал с женой бай Барман, золотые и серебряные уздечки, подвешенные на ала бакан[49], удила, женские и мужские седла. Все сверкало и блестело, словно было выставлено напоказ заезжим гостям.
«Смотри, прекрасная женщина и юрту свою содержит, как в сказке, — подумал Санжар, озираясь по сторонам. — Известное дело, раз уж мать хороша, то и дочь, наверное, не хуже. Как уж на нее тут не засмотреться, мой мирза?»
Гульгаакы байбиче встретила гостей с присущим только ей гостеприимством. Мгновенно был разостлан дастархан, на скатерти появились жаренные в особом душистом масле боорсоки с изюмом, масло, холодное мясо, целые миски разного творога эджигей[50], сметаны. В большой черной блестящей чаше с высокими изогнутыми краями бродил кумыс. Джигит размешивал его цветной деревянной ложкой, наливал в пиалы и подавал гостям.
Манапбай соблюдал все правила обычая и не протягивал дерзко свои ноги к дастархану. Он держался скромно и учтиво. «Может, еще стану зятем», — прикинул он и даже попросил извинения у Гульгаакы за столь неожиданное беспокойство.
Все шло именно так, как он задумал.
Манапбай с радостью отметил, что щеки у Айнагуль горели румянцем, глаза озорно сверкали из-под длинных черных ресниц и удивленная улыбка не сходила с лица. Айнагуль появлялась и исчезала, и все ее движения были легки и плавны, словно полет бабочки.
Белое атласное платье с двумя широкими оборками, в талию сшитый камзол из парчи подчеркивали ее женственное изящество и красоту, на которую не каждый джигит осмелился бы открыто посмотреть. Маленькие ножки Айнагуль были обуты в сапожки с блестящими, мягкими подошвами и голенищами, расшитыми узорчатым орнаментом. Белую шею украшали блестящие бусы и ожерелья. На голове Айнагуль возвышался мастерски сделанный снежно-белый тюрбан. Он очень шел к ее округло-мягкому лицу.
Манапбай, внимательно оглядев женщину, решил: он пойдет на все, чтобы овладеть Айнагуль. «Пусть я буду изгой, по только с Айнагуль. Мне и жизни своей не жаль ради нее».
Отдавшись сладостным мыслям о совместной жизни с Айнагуль, Манапбай позабыл, что слишком долго и пристально разглядывает свою избранницу. Это, конечно, не могло ускользнуть от умной, наблюдательной Гульгаакы. Но тут же она подумала: «А кто не залюбуется прекрасным?»
Не всякая дочь посмела бы появиться в юрте, где находились почтенные гости. Айнагуль же чувствовала себя свободно и сидела с именитыми людьми за общим дастарханом. Да и боялась ли она чего-нибудь, прославленная в округе красавица? Айнагуль уже не девочка с косичками, а видная женщина в элечеке. Почему бы и ей не посидеть здесь в качестве равного достопочтенного гостя?
Не жди беду, она сама придет. Беда нежданно-негаданно посетила и эту милую юрту. Не успели гости как следует поесть, как у Санжара страшно разболелся зуб. Бедный малый не мог откусить и кусочка мяса, взвыл от боли и попросил перевязать щеку платком. Мотая головой, он стонал, давая понять, что никуда не сможет ехать и просит оставить его в покое. Когда гости стали собираться в дорогу, Санжар едва слышно взмолился:
— Мой мирза, зуб болит нестерпимо. Разрешите мне остаться на ночь, отлежаться. Все равно мне невмоготу скакать в седле. Как только зуб успокоится, я вас догоню.
Манапбай недовольно буркнул:
— Что ж, оставайся, если тебе так плохо. Только не забывай, как приедешь, сразу же отправимся к озеру. Будем ждать тебя. Не задерживайся.
— Если б не страшная боль, зачем мне оставаться в чужом апле, мой господин? Даже ночью я поспешу следом за вами, прошла бы только зубная боль. Без меня не уезжайте.
— Хорошо.
Как ни упрашивала Гульгаакы остаться на ночь, Манапбай наотрез отказался. Когда гости уже садились в седла, Гульгаакы подарила Манапбаю молоденького иноходца.
— Дорогой мирза, из благопристойной юрты нельзя уезжать без подарка…
После отъезда Манапбая и его дружков зуб Санжара «разболелся» еще сильнее. К вечеру же боль оставила бедняжку в покое. Он даже доел оставшуюся от господина баранинку и собрался уж седлать коня, но зуб снова засвербил. Санжар не мог найти себе места. Он то заходил в юрту, то выходил, садился на валуны, хватался за голову и таращил от ужасной боли глаза.
И снова беда. Поздно вечером, когда юрты уже погрузились во мрак, у Айнагуль ни с того ни с сего разболелся живот. Боль была нестерпимой. Обеспокоенная Гульгаакы, намешав горячей золы в чашке, пробовала прогреть живот Айнагуль. Но боли, притихнув, возвращались с новой силой. Женщина корчилась, извивалась, стонала. Поднялась сумятица. Все, потеряв голову и не зная, чем помочь Айнагуль, совсем забыли про гостя. А Санжар незаметно покинул юрту.
— Ой, живот крутит нестерпимо! Мама, выйду я проветриться на воздух, может, полегчает… сказала Айнагуль и одна вышла из юрты. Пождали и не дождались: ни Айнагуль с резью в животе, ни гостя с зубной болью. Когда заподозрили бегство и бросились искать Айнагуль, она с Санжаром уже давно была за седловиной перевала.
Допусти подобную шалую проделку семейный человек похищает замужнюю женщину — не внук знатного Барак-хана, а кто-нибудь другой, из малого рода, аллах знает, что бы тут творилось. От аила, наверно, не осталось бы камня на кам не. Старейшины, аксакалы и наставники давно бы вызвали бия и, конечно, потребовали бы призвать к порядку нарушивших обычай смутьянов. У виновных перерезали бы весь скот разбросали бы все имущество, а людей из этого рода пустили бы по миру нищими и обездоленными.
Манапбай был сыном Арстаналы — старшего сына Барак-хана, он прославился в народе чванством и высокомерием. Далеко на востоке и на западе разнеслась слава и об Арстаналы. Любил он козырять крылатым наречием: уж если я колыхнусь, кто меня остановит? Да, перед грозным самодуром Арстаналы люди трепетали, не осмеливаясь ему прямо взглянуть в глаза.
Когда по горам прокатился слух, что сын батыра Арстаналы Манапбай украл сноху Асантая, прославленную красавицу и дочь Бармана Айнагуль, от удивления раскрыли рты не только простые люди, но и старейшины.
— О аллах, что за напасть ожидает нас? — восклицали одни.
— Он увез ее или силой отнял? — вопрошали другие.
— А чтоб ей было пусто! Как бы там он ее ни брал, жди теперь беды! — подключались третьи.
— Два верблюда дерутся, а гибнут мухи, что жужжали у них между ногами.
— Пай, пай! Что за сумасбродная вольность? Ни у одного народа, наверное, не случалось, чтобы похитили замужнюю женщину.
— Жди не жди, а дело свершилось. Своевольный Манапбай перешагнул через все обычаи предков. Благо, что он сам ездил воровать себе жену. А вспомни-ка про его отца Арстапалы. Бывало, приглянется кто-либо ему, и он тут же шлет своих людей, а те безоговорочно забирают намеченную девушку или женщину. Свои опасные шалости беки прекратили, лишь когда мы подпали под белого царя. Последуй Манапбай по стопам отца, он просто насильно забрал бы ее…
Даже видные люди, приближенные и родственники, не решались прийти к Арстаналы и сказать ему в лоб: «Ваш сын презрел обычай и допустил небывалую вольность, батыр». Лишь Асантай, честь которого была задета, прорычал, как раненый зверь: «Пущу на ветер все достояние своего племени, но Манапбаю ни за что не прощу его поступка. Пожалуюсь начальнику уездному, до самого царя дойду!.. Арстаналы с сыном кичатся своей родословной и знатностью отца, а я выставлю против них всю силу своего богатства. Они рыли яму для меня, а теперь сами себе могилу выкопали!»