— Эту девочку прошу уважать всех до единого. Не повышайте на нее голос и не грубите. Теперь она наша мать. А если случится что не так, пусть сам отец ее воспитывает.
Предупредил он и Батийну, которая теперь считалась полноправной невесткой и хозяйкой.
— Не обижайся, таэже, если я тебе скажу… После смерти нашей матери мы сменили постель нашему отцу. Твоя новая, теперешняя свекровь младше тебя, в ней еще много детского. И все равно она мать нам, и все мы зовем ее матерью — эне Гульсун. Уважай ее и ты, как свою родную свекровь. Если заметишь какие ребячьи выходки, не оскорбляй, а осторожно подскажи, таэже!
Предупредил Батийну и сам свекор:
— Дитя мое, Батийна, — сказал он внушительно, — не обижай нашу мать Гульсун. Она иногда, как козочка, любит поиграть со сверстницами. Пусть играет, она еще совсем молоденькая. Лишь бы стлала мне постель да грела мои старые стылые кости.
Хорошо было Батийне жить с Гульсун, ничуть не похожей на обычную сварливую свекровь. Гульсун было мало дела до снохи: «свекровь» возвращалась иногда с игр с элечеком под мышкой, разгоряченная, худенькая, проворная. Открытые чистосердечные глаза ее улыбчиво смотрели на окружающее, по лицу пробегала ребячья, озаренная солнцем, беспечная радость. Немного смущаясь Батийны, как старшей, Гульсун виновато спрашивала:
— Что, поздно пришла, да?
Батийна мягко и тепло отвечала:
— Скажи, наигралась ты или нет? Ну ладно. Положи элечек на место и повяжись платком.
Гульсун усмешливо переспрашивала:
— А что, старик идет? Ой, как же я с открытой головой! Стыдно ведь…
— Какой же тут стыд, эне? Ведь он твой старик, не чужой.
— Ой, не говори, что он мой, Батийна. Зачем мне дряхлый старикашка?
«И то правда, — думала Батийна, — зачем этот белый как лунь старик взял ее в свою юрту? Она ему во внучки годится! А то и в правнучки! Наступит ли когда равноправный для женщин день?»
Гульсун положила тюрбан на полочку и ловко повязала платок.
— Зачем, невестка моя, ты плачешь? Обидел тебя, что ли, не совсем умный муж твой? Из всех моих детей, пожалуй, только он кажется слабоумным. Сколько здесь живу, не слышала от него слова «мама». Если он не поумнеет когда-нибудь, ох, и получит от меня… — Глаза Гульсун сверкнули озорством. — Если вдруг он поднимет на тебя плетку, сразу же мне скажи, я проучу его, как обижать жену. Скажу отцу, чтобы выгнал его из юрты.
Она старалась говорить уверенно, как опытная, настоящая мать, тем не менее в самых ее словах и в голосе чувствовалась своя воля и решительность. И Батийна оказывала честь Гуль-сун. Не сядет на место, пока не займет своего Гульсуи; уступала Гульсун дорогу, когда та выходила из юрты; делала работу, положенную лишь невестке; при посторонних отвешивала уважительный поклон. Порой Батийна незаметно давала Гульсун полезные советы и открывала перед ней женские тайны.
— Эже, — как-то обратилась Батийна к Гульсун, — а не злится ли твой старик, когда ты уходишь куда-нибудь?
— Ой, зачем ему злиться? — Гульсун даже расхохоталась. — Он одной ногой уже давно в могиле, чего ему дуться на свою «старуху». Не посмеет. Хоть я еще и девчонка, а ему кажусь, наверное, семидесятилетней. Пусть попробует позлиться, черт старый. Я пожалуюсь детям, и они прочитают ему молитву. Пусть радуется, что я с ним сплю и отогреваю его холодные, как камни, колени. — Зардевшись от стыда, Гульсун добавила: — Хоть и дряхлый старик, а ночью целоваться лезет, обниматься. А борода у него такая длиннющая, мягкая, щекочет мне лицо, шею, мне стыдно, и я смеюсь, убегаю от него, он скрипит мне вослед: «Чтобы тебе было пусто, резвушка! Считаешь, что старик никуда не гожий? Ладно, посмотрим. Я еще заберу тебя на тот свет». Говорят, этому старику сопутствует сам Кызыр, правда это или нет? У проклятого старика и веки и глаза красные, все тело трясется. Я его просто боюсь. Он меня когда-нибудь задушит. Скажи, Батийна, разве не позор спать мне с красноглазым страшным стариком? И зачем только мой несчастный отец отдал меня за этакую развалину?
Батийна посмотрит сочувственно на свекровь и, не зная, чем ее утешить, подумает про себя: «Невинное дитя, жеребеночек ты, сиротка моя. Одна у нас, у обеих, горькая доля» и мягко скажет Гульсун:
— Дай-ка я тебе хорошенько отмою голову и заплету косы, эже.
Гульсун, сияя глазами, игриво спросит:
— А что, у меня грязная голова?
— Нет, но лучше еще раз помыть. А на старика не обращай внимания. Береги свою молодость…
Батийна проворно развела огонь и в кашгарском медном кумгане с изогнутым носиком согрела воды. Намылив голову свекрови черным щелочным мылом, она промыла ей волосы. Гульсун по-детски сопела, играла кончиками волос, закручивая их на палец.
Батийна расчесала ей косы густым гребешком.
— Невестка, я хочу спросить у тебя про одну тайну… откроешь ее мне? — склонив головку набок, спросила Гульсун.
— Почему бы и не открыть… Если можно…
— Не стесняйся меня, — ведь я твоя свекровь.
— Ну, тогда спрашивай, эже.
— Скажи, мой младший сын когда-нибудь разговаривает с тобой?
Батийну словно ударили по голове, и она лишилась дара речи.
— Да, — продолжала Гульсун, — сколько живу здесь, не слышала от него ни единого слова. Какой-то он странный, на людей не похож. Как-то слышу, старик говорит Кыдырбаю: «Мой младший сын не совсем, что называется, человек среди людей. Поэтому не жалей скота, сынок, постарайся женить его на хорошей женщине. Лишь бы она из него человека сделала». И они привезли тебя. Я еще не знала тебя, Батийна, но мне было жаль тебя. «Какую она проживет с ним жизнь? Будет несчастной из несчастных», — сокрушалась я. И вот ты здесь, но я все еще не пойму, как вы живете между собой. Он, вижу, насупится и молчит. Даже как следует поесть не умеет. А ты все равно живешь с легким сердцем. Или это у тебя наружное спокойствие, а в душе ты скрытно возмущаешься, негодуешь? Возьму себя. Я, не таюсь, презираю своего старика. Во сне увижу его и то вздрагиваю от страха. Как-то вижу, гоняется он за мной с ножом и кричит: «Все равно, постреленок, тебя зарежу». Ой, как я испугалась! Однажды ужас что привиделось: будто я сплю со своим отцом. «Ой, как не стыдно!» — вскричала я и проснулась. Гляжу, а это щекочет мое тело длинная борода беспутного старика. Я аж содрогнулась до последней ниточки в теле. Страшно с ним было оставаться в ту ночь, я тихонько вылезла из-под одеяла. Хотелось бежать домой, да кромешной ночи испугалась. Накрылась чапаном в уголке и уснула… Слышу, кто-то меня корит скрипучим голосом, бурчит недовольно: «Ишь постреленок бедовый. Покинула мою постель. Погоди, дойдет до бога всемогущего гнев моей бороды. Вот захочу и заколдую тебя. Знай, от меня так легко не отделаешься. Я и в могилу тебя с собой захвачу». Я вся сжалась, сейчас подойдет ко мне и начнет бить. Похрустывая костями, кряхтя и охая, он поднялся с постели, накинул на плечи темно-синий халат, вышел совершать утреннее омовение. Я кое-как оделась, выскочила тайком и бежать к старшему сыну Кыдырбаю. Я очень боялась, что старик остановит меня и станет ругать… Я же надумала сказать Кыдырбаю: «Отец твой грозит забрать меня с собой в могилу. Не хочу с ним жить и уйду к своим». Но старик, слава богу, ничего не сказал, а потом стал даже гладить меня по голове и приговаривать: «Цветочек мой, не бойся меня». Я постепенно привыкаю к нему и не так боюсь, как раньше.
Гульсун, словно что-то припоминая, задумчиво и веско, впору мудрецу, добавила:
— Значит, сам всемогущий создал нас на беду и несчастье невестка. Что нам остается? Говорят же, что в теле у женщин одним хрящиком меньше, чем у мужчин. Потому, наверное, и приходится нам терпеть такие унижения. Мне теперь, видно, не уйти от своего старика. И тебе от этого медведя. И бежать нам некуда, не в пример дочери Бармана Айнагуль. У нее властный отец. За нее вступится разумная мать. Потомки видных беков не дадут ее в обиду. А кто нами заинтересуется? Пастух? Попробуй сбеги с пастухом, прирежут тут же на месте, где догонят… Что, Батийна, плачешь? Хоть он и дурень, твой муж, но вы одногодки. Ты все-таки старайся из него человека сделать. Часто мой отец говорил: «У хорошей жены и недалекий муж попадет в судьи, скверный муж и чудесную жену сделает рабыней». Одним словом, я и сама толком не пойму, чему мне верить…
Батийна в один тот день, кажется, повзрослела на несколько лет. «О господи, совсем еще девчонка, а вон какие мысли ее одолевают. Мой же увалень станет ли когда-нибудь человеком и согреет мое сердце или навсегда закоснеет в своей тупой неподвижности? — мучительно размышляла Батийна.
И со спокойствием дрессировщика ловчих птиц она стала изо дня в день наставлять мужа. Решила сперва покрасивей обрядить его.
Из снежно-белой шерсти и мягкого пуха сваляла чепкен, сшила калпак с шелковой кисточкой, а его края оторочила черным плюшем, по четырем полям провела, что называется, муравьиным следом мелкие-мелкие стежки.
Надевая калпак на голову мужа, Батийна подумала: «Может, хоть чем-нибудь он напомнит мне Абыла, который ходил в схожем головном уборе. А вдруг новый калпак подействует на Алымбая, он воспрянет духом, проснется его сонное тело и станет он человеком, о боже?»
Широконосый, узкоглазый Алымбай, однако, не испытывал ни малейшего восторга. Он вяло засопел, набычился, не сказав слова благодарности жене, набросил на плечи чепкен со всунутым рукавом и, волоча его по земле, головой откинул полог юрты, чуть не упав. Новый калпак сполз на правое ухо, и кисточка щелкнула по короткой жердине.
«Да поосторожней ты, непутевый! — чуть не вскрикнула Батийна, но лишь горестно шевельнула губами. Эх, человечек, даже калпак не научился носить».
Батийне опять вспомнился Абыл, веселый, легкий, с открытой душой и, главное, ласковый, словно мягкий утренний ветерок.
Ночи подряд Батийна не смыкала глаз, терзалась наедине с обступившими ее мыслями. Невмоготу было одной оставаться в юрте, казавшейся чужой, нелюдимой, давно брошенной. Порой хотелось закрыть глаза, махнуть на все рукой и уйти, сгинуть на ветру. «О, несчастная я… Будь мои родители знатные, как Гульгаакы байбиче, я тоже нашла бы свое счастье, как их дочь, — невольно сравнивала Батийна свою судьбу с судьбой Айнагуль. — Но сейчас попробуй я поступить так, меня растянут на кольях и забьют до смерти. Счастливая все-таки Айнагуль… Своего добилась, вышла за Манапбая. Даже суровые судьи, видно, пикнуть не смеют против потомка бека. А когда же я убежала, все ополоумели, сразу нашлись бии, готовые пустить по миру мой аил. Почему аксакалы и бии не решают все достойно и справедливо, без разделения: зажиточный ты человек или бедный, великий или совсем малый? Где-то ведь должна быть справедливость?