Будь на месте Батийны другая женщина, она, пожалуй, и стерпела бы такую жизнь. Что еще надо молодухе: юрта — полная чаша, одета, обута, а что муж чурбан чурбаном, ну и ладно. Угождала бы его прихотям — и только. Но Батийна, с ее неутолимой жаждой светлого чувства, не могла утешиться тем, что никто не следил за ней, как обычно за молодухами.
Она старалась соблюсти правила приличия, хорошо зная свое место, учтиво встречала старших, кланялась им в пояс, была обходительна с младшими родственниками.
Кыдырбай тоже старался выполнять свои обещания: он заставил родню признавать невестку, с его поддержкой она стала полновластной хозяйкой в своей юрте. Правда, он не упускал случая тайком понаблюдать за ней, — не соблазнилась бы невестка покинуть Алымбая раньше времени. Человек предусмотрительный, Кыдырбай не забывал, что ему удалось сосватать за тупоумного братца женщину, которая смогла бы составить честь любому сыну из самого богатого и видного рода. Он в глубине души чувствовал, что Алымбаю не добиться настоящего расположения Батийны. «Но, подумал Кыдырбай, — пусть хотя бы привыкла к нашему медведю, да еще лучше, если бог даст понесет от нашей крови».
Сияя подкупающей улыбкой, Кыдырбай обратился к Батийне:
— О таэже моего рода! Ты прекрасно знаешь, что от меня ты никогда не услышишь дурного слова. Если кто-либо из сидящих здесь, — Кыдырбай движением длинной руки обвел всю юрту, — откажет тебе в почете, его немедленно покарает дух нашей святой матери. И ты будь своим человеком, хорошей невесткой. Живем мы, слава богу, сама видишь, всего вдоволь у нас. Все это твое, возглавляй, управляй… Грустные мысли гони от себя. Не смотри в землю, как невольница. Будь полновластной хозяйкой своей мягкой постели, своей просторной юрты. Живи, блаженствуй, радуйся. Приедут гости, встречай сама, угощай, режь, что твоей душе угодно… Кому что подарить и что у кого взять — опять же ты сама хозяйка. И никто тебе не воспротивится. Сияй яркой звездой в своей юрте, милая таэже! Будь ее полной чашей! Лишь бы ты нашего брата Алымбая направила на путь. Не такой уж он и безмозглый. Иногда он поступает просто как малое дитя. Дай бог тебе счастья и исполнения желаний. Главное — хорошо вам жить меж собой, и тогда весь род престарелого нашего отца Атантая будет вас почитать и благословлять. И скот, и власть, и наследие — все ваше, дорогая невестушка.
Как жить дальше? С кем поведешься, от того наберешься… Да разве она хотела замуж за этого несуразного медведя, от него слова толком не добьешься. А он, считай, днем и ночью рядом. Батийна попробовала шутить с ним, заигрывала, даже находила в себе силы приласкать. А он только бубнил свое:
— А ну тебя!
— Ну улыбнись же!
— Отстань! Кому говорю!
— Не могу отстать. Ведь ты мужчина. Ты ездишь по аилам. Что ты видел? Что там слышно? Я же нигде не бываю.
Алымбай поворачивался к ней широкой, сутулой спиной, прятал голову, затихал. Слушая подолгу его безучастное дыхание, женщине казалось, что она не с человеком лежит, а действительно с медведем. И все-таки, переборов страх и обиду, пробовала растормошить Алымбая.
— Послушай, муж, — не унималась Батийна, — ты, правда, самый младший в вашей семье, но лет тебе уже немало. Приходит время, и младший сын берет власть над всей юртой и кормит стариков. Не забывай, мы с тобой многим обязаны своим отцам и матерям…
Алымбай, словно его осенило, приподнял голову и с задором сказал:
— А откуда ты взяла, что у меня есть мать?
— Не то говоришь. Разве нет у нас матери? А кто же нам эне?
Алымбай плюхнулся на подушку, его трясло от безудержного смеха.
— А по-моему, ничего смешного… У нас и отец и мать. И мы должны их одинаково ценить — ты как сын, я как невестка.
— Чудачка… Отец скоро подохнет. Думаешь, стану я кормить эту Гульсун? На кой она мне сдалась? Выгоню ее… Да и тебе хватит верещать под ухом. Спать хочу. Еще хоть слово услышу, голову расколю, дьявол тебя возьми.
Батийна убито смотрит в темноту, ворочается с боку на бок, вздыхает, сон не идет к ней. Ночь мучительно долго тянется в неотвязных думах…
Днем Батийна старается казаться бодрой, веселой. Быстро и ловко справляется с дойкой добрых двух десятков кобылиц. Слив все молоко в большое саба[52], она терпеливо взбивает и перемешивает его, чтобы лучше скисло. Прибрав в юрте и накормив всех, подсаживается к племяннице мужа Эркеган, учит ее рукодельничать, показывает, как шить одежду по выкройке.
В семнадцать лет Эркеган, дочь Кыдырбая, сосватали. На старшую невестку ложилась обязанность — до того, как отправить девушку к мужу, научить ее вышивать, шить, варить, ведь женщина все должна уметь делать, чтобы с первых же дней ее уважали на новом месте и чтобы за ум ее любил молодой муж. Батийна внушала Эркеган:
— Хорошо, когда молодая женщина все умеет делать и любое дело у нее спорится. Научись одежду мужу шить своими руками. Вот, смотри, и ты сама сошьешь чепкен для брата Алымбая.
Понемногу Батийна нарядила Алымбая с иголочки, и он стал похож на настоящего мирзу. «Будет он во всем новом, чистом, глядишь, и настроение у него поднимется. Почаще будет выходить из юрты к товарищам, прислушиваться к разговорам, а там постепенно переменится».
Это была последняя надежда поднять Алымбая до себя.
Всю старую конскую сбрую Батийна раздала соседям и сшила новые потники, попону из черного вельвета, уширила подстилку. Послав людей продать скот, Батийна выхлопотала из Андижана новое монгольское седло с широкой передней лукой. Уздечка, недоуздок, нагрудник, подхвостник, чересседельник — все сверкало серебром и медью. Крупный конь с лоснящимися боками был так убран и разукрашен, что с первого взгляда казалось, будто в аил заявился кто-то очень знаменитый. На коне в сверкающей переливами сбруе и во всем новом Алымбай был неузнаваем. «Боже мой, — воодушевилась Батийна, — на людях он и сам станет человеком! Как я завидую молодухам, у которых путные мужья. О, если б он стал настоящим мужем! Согреется ли мое сердце?»
Рядом с аилом старика Атантая, где теперь жила Батийна, разбило свои юрты малочисленное племя катаганов, ободранных и впроголодь живущих людей, — всего их было пять семей. Большие роды издевались над ними: «Какие-то жалкие, бродячие семейки». И никогда им не оказывали помощи те, у кого от скота было тесно на пастбищах.
Кому хочется выглядеть бедным и обездоленным? С нищетой особенно не могли мириться молодые люди. Их манили светлые надежды. «Эх, будь у меня на плечах добротная шуба, а подо мной горячий конь! — вздыхал двадцатилетний Асанбай. — Поездить бы по аилам, послушать, о чем там толкуют аксакалы, набраться у них ума-разума да самому стать человеком. Может, и я потом пригодился бы своему аилу…»
Еще не окрепший, не обломанный жизнью джигит рано понял, что надо по-людски одеваться, не клонить головы, быть равным среди взрослых, чтоб аил видел в нем своего защитника. Джигит, одним словом, загорелся мечтой обзавестись конем и хотя бы недраной шубой. На первых порах съездил к зажиточному дяде в дальний аил Торпу и выпросил у него осиротевшего шестимесячного сосунка. Не пройдет и года, хорошо ухоженный жеребенок будет вполне пригоден для верховой езды.
Мать не нарадуется: помрачневший было сын оживился, возмужал. По клубочку, по шерстинке она насобирала верблюжьей шерсти и пряжи, сбила полотно в белую и черную полоску — и готов ладный серый бешмант. Дело теперь за хорошим тебетеем.
Но где раздобыть мерлушку ягненка? Асанбай, поразмыслив, пошел к ростовщику Тилепу. Тилеп был всегда чем-то недоволен, неустанно ворчал. Лицо у него вытянулось и почернело, словно потехи ради его кто-то вымазал сажей. Ростовщик знал свою мечту: одна голова скота должна обернуться двумя, а две — четырьмя. Юноша торопливо изложил свою просьбу. Тилеп не очень-то его слушал, носился по юрте, чего-то искал.
— Э-э, парень, мерлушка на шапку очень дорогая вещь, — прищурив глаз, сказал Тилеп. — Чтобы выделать такую шкурку, надо прирезать обязательно новорожденного ягненка. Если хочешь, скоси мне десятину травы.
Тилеп засуетился, словно торопясь уйти.
Но Асанбай твердо решил заиметь шапку из мерлушки. В народе говорят: «Женщину узнают по походке, а джигита по шапке». Овцы у Тилепа приносили кудрявых, серебристых ягнят. И Асанбай тут же согласился.
— Хорошо, дядя Тилеп. Я вам скошу десятину.
Долго пришлось Асанбаю ждать, пока он получил наконец мерлушку у Тилепа, превратившуюся в красивый блестящий тебетей. Как раз в то время, когда травы созрели для косовицы, джигит занемог и надолго слег в постель. Тилеп обрадовался и не напомнил джигиту о его обещании. Уже по зимнему первопутку он вызвал к себе Асанбая, нахмурился и с важным видом сказал:
— Эй, парень, ты, кажется, обещал мне скосить и убрать десятину травы? Где же твое обещание? Теперь видишь, пришла белая зима в белых косах, завьюжило. Если выпадет много снега, — а я наперед знаю, — у меня не хватит сена. Придется подкупать. И все ты виноват: не сдержал своего обещания. Давай подсчитаем. С каждой десятины я всегда получал Добрых три стога сена. Стог сена — три-четыре овцы. Мне известно, ты бедный человек. Я тебя пожалею — вместо двенадцати овец заплатишь мне только четыре, и хватит.
У Асанбая от удивления широко раскрылись глаза. Он хорошо знал, что и четырех овец ему не найти. Парень давай упрашивать Тилепа:
— Уважаемый дядя Тилеп, подождите до следующего сенокоса. За свою провинность я обязуюсь скосить вам полторы десятины.
— Нет, парень, ты мне мозги не забивай. — Тилеп, вскинув бороду, почесал подбородок. — В суровую нынешнюю зиму, если только случится падеж скота, ты мне восстановишь все погибшее поголовье. И придется платить еще больше, так что лучше сейчас рассчитывайся.
У Асанбая так и не набралось четырех овец, и он пропустил все сроки. Однако зима выдалась мягкая, не причинила вреда ни Тилепу, ни другим кочевникам. Весна засверкала, и зеленью покрылись горные вершины. Скот вошел в былую силу, по склонам с бешеным шумом и гамом резвились жеребята и остроухие ягнята. Сытая жизнь наступила для всех: земля кругом запестрела цветами, и скот отъедался на вол