ьных кормах на радость людям, кумыс и молоко снова полились рекой. Как раз в эту пору Тилеп созвал к себе аксакалов, вызвал и Асанбая.
— О старейшины, — с обидой в голосе и злостью на лице начал Тилеп, — простите меня, что я потревожил ваш покой. Но я позвал вас во имя попранной справедливости. Вот этот джигит, — он ткнул пальцем в сторону Асанбая, — мой бесспорный должник. Зима давно позади, а он не уплатил мне долг — четыре овцы. Весна уже на дворе. Умные люди говорят: «Все дорого ко времени». Скоси он мне летом десятину травы, у меня бы никакого падежа не случилось. Отдай он мне четыре положенные овцы вовремя, они нынче весной дали бы свой приплод, какая одного ягненка, а какая и двойню бы принесла, возможно, и тройню. Подсчитать все это, так у парня волос на голове не хватит. По моему расчету, он должен сейчас сорок овец. Поэтому, аксакалы, сами разрешите наш спор и заставьте его по-справедливому рассчитаться со мной. Если откажетесь помочь, я подожду до осени и потащу его на большое судилище. В таком случае пусть на меня не обижается…
Тилеп кончил говорить, и никто ему не сказал, что он хватил лишку. Хозяин законно требовал свой долг. Правда и то, что Асанбай взял шкурку ягненка, правда и то, что он обещал скосить десятину, правда, что ростовщик оценил ее в четыре овцы, и правда, что Асанбай не покрыл своей задолженности. Теперь уже речи не могло быть о том, чтобы он рассчитался, возвратив взятую мерлушку или же скосив десятину травы.
Аксакалы попробовали было уговорить Тилепа, чтобы он уступил. Но Тилеп ничего и слушать не пожелал.
— Как вам угодно, но я отказываюсь прощать ему долг по бедности, пусть где хочет ищет скот и рассчитывается чем может. Иначе он предстанет перед судом бия…
Асанбай, потеряв покой и со слезами на глазах, обратился за помощью к родственникам. Собрали сход, думали так, думали этак, но пришли к плачевному заключению: сорок овец даже всем сообща ни за что не собрать.
Тогда слово взял Касым, старейший в этом небогатом апле.
— Покойный мой отец частенько повторял: когда человеку суждено попасть в капкан беды, он сам идет ему навстречу. Зачем тебе понадобился этот тебетей? Разве ты не знал раньше, что за человек Тилеп? Он готов каждого заживо сожрать и не поперхнется. Теперь сам расхлебывай свое ребячество. Мы, конечно, всей душой хотели бы спасти тебя… Как ни говори, ты наш человек. Ну соберем, что сможем, а сколько это выйдет? Сгреби весь наш скарб, живой и мертвый, и подпали его, так дыма настоящего и то не получишь. Если отдать Тилепу весь скот, чем, спрашивается, мы прокормим наших детей, стариков, больных? Окончательно разоримся. Ну скажи сам, что нам делать — пустить ли по белу свету все пять семей или предоставить тебе самому искать спасения от неожиданной напасти?
Касым склонил голову набок, будто прислушиваясь к посторонним звукам. Остальные молча ковыряли землю прутиками.
Касым, сощурив глаза, обвел каждого внимательным взглядом, потом, хлопнув себя по бедру, оживленно заговорил:
— Ну, вот видишь? Твои бедные родственники уставились в землю, небось стыдно поднять голову… Нищие они. Брось, Асанбай. Сколько ни рой овраг, а вода уж не потечет… Мне пришла одна мысль. Как вы думаете, сколько лет старшей дочери нашей вдовы Сыялы? Девочку, кажется, Канымбюбю зовут? Лет двенадцать, пожалуй, есть. Вот я и думаю, а что, если ей породниться с Тилепом? Отдать ему Канымбюбю и рассчитаться за долг.
Другого выхода, в самом деле, не найти. Жаль, правда, девчонку, но все согласились с аксакалами. Канымбюбю исполнилось нынче двенадцать лет. Кроме Канымбюбю у вдовы еще три мальчика и девочка. Женщине невмоготу прокормить пятерых сирот. Подавленная заботами и беспросветной нищетой, она трижды на дню оплакивала покойного мужа и причитала.
— На кого только ты нас оставил, наш кормилец? Как я выведу твоих сирот в люди?
Узнав что на сходе старейшины порешили выдать замуж ее Канымбюбю, старшую помощницу и будущую надежду, женщина чуть не лишилась рассудка. Словно кто-то невидимый душил ее косматыми руками. Хватая воздух открытым ртом, она пала на колени перед старейшинами. Но судьбы ее девочки уже не изменить: Канымбюбю предназначена в покрытие долга.
— О проклятая смерть… Будь жив отец, не пришлось бы моей сиротке страдать… О старейшины, — взмолилась мать, — пожалейте хоть вы беспомощную вдову и ее сирот!..
Старейшины решили успокоить убитую горем женщину:
— Не сокрушайся, Сыяда! Не думай, что твоя дочь уходит, как проигранная на скачках. Она идет в руки Тилепа-аке, у которого юрта — полная чаша. Там ей хорошо будет. Сама знаешь, зерно идет — на мельницу, а дочь — в юрту мужа. Дочь твоя и отправляется в свою юрту. Радуйся же этому!..
Напрасные утешения, пустые слова. Сокрушаясь и рыдая, Сыяда проклинала жизнь со всеми ее несправедливостями.
Вскоре люди Тилепа приехали, чтобы забрать Канымбюбю. Зная, что ее хотят отнять от матери, Канымбюбю попыталась скрыться, перепрыгнула через головы сидящих у входа юрты стариков и кинулась к стойбищу. Овцы шарахнулись и нагнали страху на перепуганную до смерти девочку. Канымбюбю мчалась изо всех силенок, словно за ней гнались не люди, а целый клубок змей: прыгала через камни, пыталась укрыться в ямке, в речке, но всадники неумолимо настигали ее. Хватающий за душу плач эхом разнесся по горам, и существуй бог на свете — он непременно должен был бы откликнуться на отчаянный зов девочки. И вскоре она упала, тяжело дыша и глядя на своих преследователей широко открытыми от ужаса глазами.
Так за овчинку-мерлушку, из которой сшили один тебетей, расплатилась двенадцатилетняя Канымбюбю. После побега Айнагуль по аилам и кыштакам ширился слух об «овчинке». Только о ней и говорили. Имя беззащитной Канымбюбю исчезло, и постепенно ее стали звать Биркорпе — Овчинка.
Старшая жена Тилепа, широколицая рыжая байбиче, попробовала уговорить мужа:
— Канымбюбю еще ребенок, мой бай. Я присмотрю за ней, как за младшей сестренкой. Пусть подрастет.
Беспутный Тилеп не стал ее слушать.
На другой же день безбородый мулла своей длинной, как Млечный Путь, молитвой закрепил брачный союз между пятидесятилетним Тилепом и девочкой Канымбюбю.
Серкебай, — пожалуй, самый богатый человек в округе, — давно собирался в Андижан. К этой поездке он готовился тщательно и не спеша, слуги откармливали и обихаживали не только коня, но и пятьсот лучших валухов.
Когда склоны гор покрылись осенней позолотой, в дальнюю дорогу погнали отару упитанных животных. Серкебая торжественно провожали все родственники и друзья.
— Пусть дорога ваша будет ровной и сам Кызыр вам сопутствует. Желаем вам совершить много удачных покупок и благополучно вернуться. Аминь!
Джигиты, не раз сопровождавшие бая на ярмарки и базары, медленно погнали валухов. Овцы не торопясь пощипывали жухлую траву. Сам бай, чтобы не тащиться с отарой, выехал вперед с дружками, как бы показывая путь. Серкебай не торопился и никого не торопил. Он отдавал себе отчет: если валухов гнать своим ходом, давая им возможность щипать траву, пить воду и отдыхать, они не потеряют своей упитанности до самого Андижана и пройдут все по сходной цепе. Отара шла в западном направлении по незаселенному, с обильным травостоем ущелью. Текли, брели овцы, словно крупные белые жемчужины.
Уже более десяти дней, как бий сменил свое насиженное место в теплой юрте на тряское седло. К этому времени Серкебай со своей свитой подъезжал к аилам большого рода чоро, занимавшего пологие склоны гор с открытыми, обширными пастбищами.
Серкебай восседал в седле, предвкушая скорую бойкую торговлю. Сопровождавшие джигиты вселили в него уверенность в удаче:
— С благословения покровителя коммерции Иман-мазама наше дело нынче должно увенчаться успехом. Валухи откормлены на славу. Можете надеяться, мирза, вас ждет полная пазуха денег.
Желая показать великодушие, доброту и щедрость, Серкебай сказал, подделываясь под муллу, многозначительно поглаживая бородку:
— Слава аллаху, он милостив и всемогущ. Да не напрасной будет наша многотрудная, многодневная дорога… Завтра — всеобщий молебен мусульман. Где-то надо передневать, — в пятницу нельзя продолжать даже самый необходимый и далекий путь. Надо помыться и сменить пропыленное белье.
Из-за круглого склона открылось обширное пастбище, где паслось многочисленное стадо, а поодаль на еще зеленой лужайке раскинулся большой аил. Уже на подходе бросалось в глаза, что аил зажиточный, многолюдный: около юрт на привязи переминались крупные, упитанные кони, а на коновязи — кобылицы и жеребята. Невдалеке от аила на годовалых лошадках вездесущие ребята «драли козла», с шумом и визгом гоняясь друг за другом и отнимая драгоценный трофей — растрепанный кусок старой овчины.
Во многих юртах варили, жарили, кипятили — над куполами курился светло-голубой дымок, медленно стлавшийся под легким осенним ветерком. В самой вместительной юрте, по-видимому байской кухне, в кипяченом масле жарили боорсоки, — оттуда тянуло приятно щекочущим ноздри запахом. На прпгорке толпились мужчины, о чем-то спорили.
— А, будь что будет, заглянем-ка в этот аил, — сказал Серкебай, понукая коня.
Погонщики со скотом остались позади: до захода солнца еще далеко, и не было нужды торопить отару.
Под дробный стук конских копыт поднялись на пригорок…
— Ассалом алейкум, — хором приветствовали проезжие сидящих на бугре.
Они рассматривали Серкебая и его провожатых изучающим взглядом: «Кто такие? Откуда и куда держите путь?»
Первым ответил на приветствие гостей сидевший в центре чернобородый, краснощекий человек.
— Алейкумо ассалом, братья наши. Добрый путь! Учтивости ради мы должны познакомиться. Какого вы будете племени?
Серкебай горделиво промолчал. За него ответил безбородый балагур Абыке:
— Э, уважаемые, конечно, люди прежде всего знакомятся словами, а лошади ржанием. Можете у нас спрашивать, мы будем отвечать. Вот этот человек — главный властитель Карасаза — Серкебай, — и Абыке плеткой указал в сторону хозяина. — Он гонит к андижанским торговцам полтысячи валухов, откормленных на душистых травах наших пастбищ. Мы тоже под шумок, так сказать, гоним десять — пятнадцать баранов, — на город посмотреть и вещи дорогие заиметь. Не продашь — не купишь, не пойдешь — не увидишь. Едем вместе, делим еду, ночлег, коротаем путь, помогаем баю. — И Абыке самодовольно пробасил: — Теперь вам все про нас известно, и мы не прочь узнать про вас. Чей это аил раскинулся? Кто его старейшины?