Разгневанный Серкебай чуть было не заехал плеткой по голове старшей жены. Надулся и долго не разговаривал с байбиче, целую неделю не высовывал носа из юрты Гульбюбю и блаженствовал на горке шелковых, атласных одеял и подушек. Голова его покоилась на жарких коленях юной красавицы. Гульбюбю перебирала его волосы беленькими, мягкими пальцами с розоватыми ноготками. От сладости и неги бай щурил глаза, изредка покряхтывая и небрежно шевеля кончик редкой бородки. Лишь этим едва уловимым движением бай давал знать, что не спит, а то казалось, что он сладко уснул на коленях второй жены. Изредка, вскинув бородку, он крякал:
— О цветочек мой, а если ты меня духами опрыснешь, а? Молодая жена была нежна и чиста, словно горный снег. И покорна. «Я сюда затем и приехала, мой дорогой», — говорили ее лучистые, искрящиеся глаза, и она мгновенно исполняла просьбу своего господина. При каждом мягком, беззвучном движении ее белое шелковое платье шелестело, шуршало, обдавая юрту чарующим ароматом. Она вскидывала брови, мягко поводила кистями рук. Белый шелк рукавов колыхался, острый локоток поднимался над глазами Серкебая, и ему казалось, что это лебедь чистит свои перья. Из нагрудного кармана коричневато-красного плюшевого жакета Гульбюбю доставала плоскую, пухленькую коробочку и спрыскивала бороду Серкебая благовонными духами.
Томно прикрывая глаза, он умолял:
— Какая ты у меня милая… Еще немножко побрызгай. Побрызгай, моя небесная красота. О Гулюнжан, моя дорогая звездочка… Где твой платочек? Помаши-ка мне в лицо. Ну и блаженство!..
Гульбюбю помахивала невесомым шелковым платочком над лицом мужа. А он, затаив дыхание, стонал от блаженства:
— Какой восхитительный дух исходит от моего птенчика. Моя нежная, милая. Ласковая. Ага-ага, вот так маши. Помягче. О, ласковый шелк волос у моей Гулью… Да, я первый заметил всю твою прелесть. Ты и солнце, ты и цветок мой… Да, перед тем, как выехать в дорогу с пятьюстами баранами, я видел сон: мне на руку села невиданной красоты птица. На пышные ее перья больно смотреть, от ее пения разливается услада в душе. А за мной народу — тьма-тьмущая… Проснулся, когда солнце поднялось уже к обеду. В теле свежая бодрость, будто я искупался в озере Сон-Куль… Я позвал аксакалов, просил их дать благословение за упокой черного ягненка с белой отметиной на лбу. Но о виденном сне никому ничего не сказал, сам стал его разгадывать… О, какие у тебя ручки, Гулюнжан! Моя ты радость, мое блаженство. Ты возвратила мне тридцать лет жизни… О, положи свою нежную ручку мне на сердце. Я раб этой ручки, маленькой и сладкой, как детская ладошка…
Молодой женой Серкебая не восхищались разве лишь дряхлые старцы да малые дети. Остальные мужчины, от горделивых байских сынков и вплоть до табунщиков, искали встречи, слагали о ней песни и целые легенды.
— Да на нее больно смотреть, как на слепительное солнце. Какое совершенство!
— Не говори. Слиток золота, не девушка.
Проезжая мимо юрты Гульбюбю, мужчины то и дело оглядывались, словно забыли там что дорогое, радовались любому поводу, чтобы подольше задержаться в аиле. «Хоть бы разок увидеть эту лучезарную, солнцеликую красавицу», — вздыхали отчаянные юные головы, и кое-кто даже осмеливался переступить порог белой юрты Серкебая.
А Серкебай все блаженствовал на шелковых одеялах, голова его покоилась на коленях возлюбленной, он сладко кряхтел, потягиваясь, полусонно спрашивал:
— И-ии-ээ… Гулюнжан, кажется, кто-то заходил в юрту, мой свет?
Расправляя нежными пальцами морщинки на лбу бая, она медленно поднимала длинные ресницы, бросая лучистый взгляд на полог юрты, едва улыбалась и, не отвечая на вопрос мужа, кивком головы приветствовала вошедшего смельчака. «Куда ты пришел, бесстыжий юнец? Разве не видишь, что нет здесь твоей пары?» — говорил себе джигит, и для него эта женщина становилась еще недосягаемей и желанней.
Серкебай, точно подозревая что-то неладное, переспрашивал:
— Скажи, милая, кто это к нам заходил?
— Аильные ребятишки на минутку заглянули… — отвечала она небрежно, сквозь приятный смешок, похожий на перезвон серебряных украшений в ее косах.
— Да, да, вроде бы полог открывался и закрывался, мой свет. Полцарства отдал бы за твои мягкие, как вата, руки. Потри-ка еще спину, мой птенчик…
Брачное ложе покоилось за расписным тяжелым занавесом из белого с блестками атласа. Занавес слегка приподнят, и край его аккуратно, чтобы не помять, приткнут за унину[53]. Против ложа висит ковер, отороченный переливающейся куньей шкуркой.
В просторной юрте собраны ткани всех расцветок — глаза разбегаются. Благоухает пряным ароматом, какой источают лишь новый и чистый шелк, атлас, плюш, парча. Около порога нет привычной свалки седел, конской сбруи, охотничьих принадлежностей. Чисто и то место в юрте, где обычно висят толстые, в локоть, шесты, — на них вялят впрок мясо. Нет и закутка в правой половине юрты, где хранится кухонная посуда и запасы продовольствия. В юрте, где бай почивал, тренога не ставится, казан не кипит, огонь не разводится. Иначе юрта закоптится, мухи и комары будут донимать бая, помешают наслаждаться покоем. Серкебай все эти дни наверху блаженства со своей ласковой токол. Он распорядился, чтобы в его юрте выдерживалась строжайшая тишина. С тех пор, как появилась Гульбюбю, женщины варили, жарили, кипятили только на кухне.
К обеду или к чаепитию женщина с подносом на цыпочках (не вспугнуть бы спящего или дремлющего бая) входила в юрту. Все было готово — и руки помыты, и дастархан разостлан. Теперь около бая и Гульбюбю оставался джигит, — на его обязанности искрошить мясо, — да женщина наливала чай в пиалки.
Кроме обслуги, никого ле было рядом с баем и его токол. Серкебай строго наказал: в юрту, где пребывает его несравненная красотка, нет нужды никому заходить. И чем тише было в юрте, тем спокойнее чувствовал себя Серкебай: любил он подолгу дремать.
Байбиче Букен, старшая жена бая, не смирилась с тем, что муж взял себе токол. Она с злым пылом корила Серкебая:
— Ты перешагнул через мою голову. Без моего согласия взял себе вторую жену. Ты унизил меня в то время, когда слава о моих детях стала повсеместной. Одно из двух — оставайся ты со своей избранницей, или я вместе с детьми.
Серкебай пробовал и ласковым словом, и уговорами, и просьбой о прощении утишить разгневанную байбиче.
— Ты была полновластной хозяйкой аила и нашей юрты, ею и оставайся. Не я первый киргиз беру себе вторую жену… Но я хочу, чтоб Гульбюбю была тебе младшей сестрой. Будь с ней поласковей, она еще совсем юная. Наивная девочка нуждается в твоей поддержке.
Где там! Букен и слышать ничего не хотела: разбушевалась не на шутку. Все имеет, однако, свой предел. Неуемная ворчня байбиче взбесила Серкебая.
«Ах ты вздорная баба! — мысленно произнес он. — Я ей уважение оказываю, а она этого в толк не возьмет. Ладно же! Я напомню ей, что лишь со мной она стала почитаемой байбиче. Я думал, у нее благоразумия хватит… Но раз она так…»
Серкебай не выходил из юрты токол. Он тешился в объятиях молодой красавицы, любовался ею и не замечал, как проходят дни. Он забыл, кажется, про все на свете: и про семью, и про скот. Байбиче терзалась ревностью и муками оскорбленного достоинства. Скрипя зубами, она, если б только могла, готова была сунуть змею в постель бая и токол. Женщина потеряла покой: как отомстить Серкебаю?
По годам он был намного старше Гульбюбю, по своей живостью, горячностью, обходительностью мало уступал даже лучшим джигитам, и, видимо, эти привлекательные свойства характера помогли ему завладеть сердцем девушки. Куда девалась ее грустная задумчивость первых дней! Нежность, внимание и отзывчивость бая на любую ее прихоть преобразили Гульбюбю. В глазах у нее зажглись огоньки радости, щеки ярче горели румянцем. Вскинув брови и кокетничая лучистым взглядом из-под длинных черных ресниц, Гульбюбю доводила Серкебая до самозабвения. Он прямо упивался и легкой, неуловимой ее походкой, и белой, нежной шеей, и шелковым шелестящим платьем с двумя оборками, изящной ее фигуркой в красной, в талию сшитой парчевой жилеткой, и тугими косами.
Утопая в пухово-мягкой медвежьей шкуре, брошенной поверх одеяла, толстяк с лоснящимися пылающими щеками шептал: «О лучистый мой свет. Слава аллаху, что он не пожалел для меня одно из своих самых прелестных созданий. — И глаза у Серкебая озорно блестели, то и дело он поглаживал смолисточерную бородку, закрывающую его шею. — Если самое безжалостное наводнение унесет когда-нибудь мой скот, если даже свалится на меня лютая нечистая сила, я все равно ни за что не расстанусь со своим ангелочком».
Однажды Серкебай, заглядевшись на тоненькую, как ивовая лозинка, Гульбюбю, решительно сказал:
— Неженка моя, а что, если мы заплетем твои волосы в пять мелких косичек, как обычно носят девушки, и украсим твою прелестную головку куньим тебетеем, а? Высокий белый тюрбан не слишком идет к твоему милому, лучезарному лицу. Ты солнце, ласка, нега и райский соловей наивысшего властелина, самого богатого и щедрого Серкебая, слава которого достойна его необозримых богатств. Даже в аду я вижу тебя махровой розой. Я одену тебя в девичий наряд, моя ласка. Твою голову украсит куний тебетей. И до самой моей смерти ты будешь в облике девушки. Хорошо?
Гульбюбю, не решаясь нарушить обычай, игриво заперечила:
— Ой, бай! Неужели вы думаете, в тебетее с пятью косичками я превращусь для вас в безгрешную девочку?
Но Серкебая было трудно переубедить. Лениво махнув рукой, он сонно добавил:
— Раз уж такова воля твоего мужа, лучше согласись, моя неженка. Заплети волосы в пять косичек. В сундуке у сварливой байбиче, помнится, запрятана чудесная шкурка куницы, в свое время ее выменяли за быстроногого скакуна. Пусть она достанет коричневый плюш и сошьет тебе великолепный тебетей с куньей опушкой. Эх, вспоминаю, сколько батыров ушло с этого света с одной мечтой — полюбить красавицу со сладким детским запахом, прокатиться на скакуне с шелковистой блестящей гривой. Да, я благодарен аллаху: он посадил на мою руку столь прекрасное создание. В элечеках ходят третьи и четвертые, давно позабытые жены захудалых баев. Не хочу видеть на твоей головке такой же элечек. Неужели Серкебай, который из года в год отгоняет в Андижан по пятьсот валухов, не в состоянии угодить своей несказанной радости? Я ничего не пожалею, чтобы ты оставалась в девичьем наряде до своих тридцати лет. Провалиться мне сквозь землю, если я не сдержу своего слова. Если же ты, избави бог, изменишь мне, то провались ты сквозь землю. И кто из нас нарушит священную клятву, того да покарает дух предков и навечно опозорит перед всем народом.