Серкебай, воодушевленный своими мыслями, не замедлил распорядиться прирезать крупную серую кобылу. И начался роскошный той. Самая почтенная женщина в аиле заплела волосы Гульбюбю в пять косичек, убрав каждую блестящими украшениями, какие носят байские дочери, на голову надела красивейший тебетей, отороченный куницей, а на шею и грудь Гульбюбю — в несколько рядов бусы и крупный янтарь.
Отныне золовки и свояченицы стали величать Гульбюбю — Эркеган[54]. Так высоко вознести свою жену, в отступление от — вековых обычаев, решались богатые баи, манапы, наиболее чтимые старейшины. Но это не означало, что женщина, «у которой одним ребром меньше», уравнялась с мужчиной в правах. Нет. Подобное своеволие, недоступное беднякам, баи и манапы совершали ради того, чтобы прошел добрый слух: «Манап или бай имярек одел в девичий наряд свою набалованную жену». И Серкебай, опьяненный величием и манией власти, кичившийся своим богатством и скотом, снимая платок и надевая на голову второй жены Гульбюбю куний тебетей, делал это не столько из сильной любви к ней, сколько из тщеславного желания ошеломить народ и прошуметь на всю округу.
Надо сказать, что не нашлось смельчаков, кто бы во всеуслышание осудил вышедший далеко за рамки обычаев постыдный поступок. Если его и осуждали, то между собой и тихим шепотком: не дай бог услышит Серкебай. А звезда Гульбюбю еще ярче воссияла. Теперь в юрту новобрачной лунноликой красавицы не смел заглянуть не только простой джигит, но и вхожий до того хвастливый байский или манапский сынок. Далеко по аилам и кишлакам прокатилась молва о Серкебае, нашедшем свое счастье за пятьсот валухов на пути в Андижан.
В последние годы в народе только и было разговора, что о побеге Айнагуль с Манапбаем. То, что сын бека Манапбай влюбился в замужнюю женщину и в сознании собственной безнаказанности увез ее средь белого дня от родителей и мужа, было чрезвычайным событием, дерзким нарушением исконных правил и обычаев. Никто даже среди больших родов и племен не одобрял Манапбая за похищение невестки у достопочтенного Асантая: ведь это совсем не то, что женитьба влюбленного молодого человека на влюбленной молодой свободной женщине.
Окрестный народ не успел забыть деяний Барак-хана. Возомнив себя правителем всех киргизов, он долго помахивал плеткой над головой бедных кочевников, шумно жил в свое удовольствие и бессовестно грабил бедняков. Когда раздутая слава Барак-хана окончательно вскружила ему голову, он подчинил себе слабые роды, обложив их непомерными податями, а старейшин родов беспрекословно держал под башмаком. Наступили тревожные времена. Стоило какому-либо роду попытаться воспротивиться Барак-хану, как на смельчаков обрушивались нескончаемые бедствия. Барак-хан грозил забрать в рабство девушек, женщин и даже мужчин. Он затевал междоусобные распри, в которых гибли лучшие джигиты. Владычество Барак-хана длилось до тех пор, пока кто-то не прикончил его самого.
Наследник хана — старшин сын Арстаналы — жестокостью и коварством далеко превзошел отца. Бесноватый Арстаналы совсем свихнулся на мании слепого властолюбия.
— Если черный люд — это вороны и галки, то я белый сокол, перед которым они должны трепетать. Кто осмелится раньше меня попробовать сладкую пищу и напитки, объездить лучших скакунов? Кто осмелится взять девушку, которой я первым не задрал бы подол? — презрительно грозился хан, запрокинув голову.
Манапбай, сын Арстаналы, одно имя которого леденило сердца людей, похитивший замужнюю женщину Айнагуль, вовсе и не считал, что преступил в чем-то родовые обычаи. Для Асантая же, чью невестку увезли средь ясного дня, это было равносильно смерти. Он скрипел зубами, подобно волку, у которого прямо из-под клыков вырвали добычу.
Асантай не мог примириться с мыслью, что кровно задета честь его ханского рода. Но даже под тяжестью жестокого оскорбления он не посмел, как раньше, двинуть войско против рода багыш, как, бывало, выступал против кулбараков. Теперь не обелить свою запятнанную честь одними возгласами «разобью, уничтожу!». Сколько бы Асантай ни храбрился, сколько бы ни рвался в поход, род хана Арстаналы, привыкший всех подряд ставить на колени, быстро остудил бы его гнев.
Арстаналы, которому перевалило за сто лет, услышав, что Асантай намерен отомстить похитителям его невестки, расхохотался и внушительно сказал:
— Достаточно, как говорится, подходящей дубинки, тогда и кол из кошмы в землю влезет. Я еще не так стар, чтобы просто ему подчиниться. Неужели зловонный Асантай запамятовал, что ворона всегда была пищей сокола? Слышал я, этот нечестивец намерен жаловаться старейшинам Токмака и Пишпека и с помощью биев надеется еще мстить мне. Ха-ха-ха! Какой-то кул готов поднять руку против своего владыки! Значит, он ищет опору в лице царских старшин и уездных? Неужели он в толк не возьмет, что сам могучий лев Великих гор Арстаналы рычит на него и точит против него свои когти? Ну, что тут страшного, если мой младшенький жеребеночек, которого жена мне подарила в мои семьдесят пять лет, малость побаловался, взяв полюбившуюся ему кобылицу? И этот безнадежный глупец еще осмеливается скулить, что похитили-де его невестку? Ах ты нечестивец! Забыл он, что ли, что не только невестка его и дочь, но сам он мой кул! — Арстаналы, возлежавший в просторной юрте, на горке наложенных одно на другое мягких, как пух, шелковых одеял, гневно выкрикнул: — О аллах справедливый! А кто осмелится меня допрашивать? Родился ли такой бий? Ведь самый главный судья — батыр Шабдан. А какого Шабдан рода? Не нашего ли? Э-э, память подводит этого вонючего Асантая! Бес его знает, куда его только занесло!
Столетний Арстаналы закрывал глаза на то, что невидимые нити старости давно опутали его по ногам и рукам, согнули в три дуги; закрывал он глаза и на то, что когда-то богатырское тело усохло, подобно рогоже, а белые брови нахохлились, борода поредела, словно кто ее выщипал по волосинке. Не хотел он видеть и того, что солнце его давно отсветило и вот-вот погаснет в бездне. Однако же Арстаналы еще цепко держался за власть над старейшинами родов и никому не собирался ее уступать.
Внутренне, правда, он не был согласен с тем, что его баловень Манапбай самовольно привез в юрту молодую замужнюю женщину. С глазу на глаз он даже пожурил сына, поддержав требование байбиче:
— Отправь-ка, сынок, назад эту кудлатую ведьму.
Когда же до его слуха дошли пересуды, что-де у Арстаналы и силенок-то не осталось, чтобы тягаться с богатым правителем Асантаем, который постарается жестоко расплатиться с ханскими потомками, старик весь скорчился, будто загорелась его борода. Он тут же позабыл свои укоряющие слова сыну и, считая, что честь его глубоко задета, захрипел, затрясся в крике:
— О боже! Посмотри, что делается? Кем себя возомнил этот смрадный Асантай? Вольно моему баловню захотеть, он не только невестку, и дочь его возьмет в жены, и тот ничего с ним не сделает. Смешно! С кем вздумал тягаться? Радовался бы лучше, кул, что сам уцелел, чем думать о своей похабной чести. Люди добрые, кто он, недостойный Асантай? Давно ли я мог беспрепятственно, по усмотрению своему, взять весь его поганый род себе в безропотные рабы. Почему же он это запамятовал?
Окинув красными воспаленными глазами круг старейшин и сподвижников в юрте, Арстаналы, подобно раненому тигру, не меняя лежачего положения, прорычал:
— Слышали вы, благоверные мои, какой иск предъявляет к нам это ничтожество? Он, видите ли, преисполнился дерзостью оскорбить нашу непогрешимую честь! О боже! Неужели ржавчина покрыла мой меч? Ну-ка, дайте его сюда…
Подавшись всем корпусом вперед, он потянулся было встать, но, увы, обессиленно свалился на постель. Старейшины, считавшие, что их честь тоже затронута, взирали на своего повелителя, как бы говоря решительным и полным ярости взглядом: «Верно ты рассудил, о мудрейший из мудрых. Не будь войска белого царя, этого Асантая давно бы следовало поставить на колени. Но мы и сейчас готовы на все. Только прикажите. За честь нашего рода, за вашу достопочтенную честь мы немедля хоть в огонь, хоть в воду!»
Справа от Арстаналы сидела его младшая жена (женился он на ней уже на восьмом десятке, с единственной целью, чтобы она грела его остывающие колени. Но Алтын успела даже родить ему сына Манапбая). Алтын байбиче — ей было далеко за пятьдесят — ни на шаг не отходила от своего господина Арстаналы.
По левую сторону сидел Манапбай.
Мать с сыном, поддерживая старика под мышки, кое-как усадили его в подушки. Он попросил положить перед ним старую саблю с серебряным эфесом и выгравированной арабской надписью и черную берданку, с которой был неразлучен долгие-долгне годы владычества. Хрипловатым, одышливым голосом он проговорил:
— Вот сабля, она всегда наготове у моего изголовья, — память о наших предках. И берданка передается по наследству из поколения в поколение. Чтобы проверить ее меткость, я брал на мушку каждого чужака, кто проезжал через мой аил… Неужели о моей былой отваге люди уже стали забывать! О боже! А скажите, кем был этот зловонный кул?
Арстаналы озлобился до такой степени, что не хотел называть даже имени Асантая.
— Пусть эта вонючка никогда не забывает, кем он был и кто есть! — хрипел он, окинув всех приближенных воспаленными глазами.
Нахмурив брови, старик обратился к Манапбаю:
— Отныне, мой баловень счастья, ты единственный хозяин этого серебряного эфеса и точной берданки. А старейшины нашего рода — твои советники в сражении и наставники на истинный путь в жизни. Обращайся к ним в любой беде. Приказываю тебе, чтобы нога этого зловонного полудурка не появлялась рядом с твоим аилом. Мои слова пусть дойдут до каждого здесь сидящего. Кто воспротивится моему желанию, того покарает прах самого Барак-хана.
Арстаналы говорил с яростью раненого тигра, и родовитые аксакалы, вняв крутому голосу своего властительного бая, отказались отвечать за поступок Манапбая перед бием и законом мусульман, больше того, они решили проучить жалобщика Асантая. Поистине у хитроумного вора хозяин украденного сам же кругом виноват.