Более отчаянные головы даже грозились:
— Непременно посадим этого кула в седло задом наперед, чтоб знал, на кого замахнулся.
И они принялись выслеживать Асантая, стремясь пленить его тайком.
Слухом земля полнится. Стало известно, что Асантай собрался в город продать много скота, а на вырученные деньги задобрить царских чиновников. Арстаналы послал наперерез отряд джигитов на быстрых и выносливых скакунах — перехватить Асантая в пути и помешать ему жаловаться властям.
Встреча враждующих сторон произошла близ Бозсенира. Асантая схватили вместе с погонщиками скота. На породистом жеребце с седеющей гривой выделялась крупная фигура нарядно одетого бая. Бекташ, предводитель перехватчиков Манапбая, на полном скаку приблизился к Асантаю и без приветствий и церемоний дернул его коня за узду. Вооруженные джигиты плотным кольцом окружили погонщиков Асантая и прижали их к берегу бурливой речки.
Еще за минуту до того, как попасть в руки ханских джигитов, Асантай ехал торжественно и шумно во главе сопровождающей его свиты. Но как только он вместе со своими людьми оказался в кольце враждебных молодцов, с него мигом слетела важность и он безропотно сдался насильникам средь бела дня. Подобно схваченному с поличным мелкому воришке, Асантай пробовал было сделать обиженный вид и своим красноречием как-нибудь выпутаться из этой заварухи, по Бекташ и его джигиты не дали ему и рта открыть. Заставив Асантая спешиться, они недвусмысленно сказали:
— Дай иной свинье свободу, она взберется на гору и еще объявит себя царем зверей. Ты, свинья, вообразившая себя властелином, затеял жаловаться на нашего батыра? Скажи, от кого ты получил свободу и вольность? Неужели ты, нечестивец, забыл, что твой бек, твой бог, твой святой дух — это и есть наш батыр! (Батыром Бекташ называл, конечно, Арстаналы.) До чего же у тебя дырявая память! Ее надо срочно промыть в этой водичке… Эй, джигиты мои, помогите ему… заставьте-ка его побродить прямо в сапогах в студеной воде. Расчешите его бритую голову тугими плетками! Подумать, на кого он хотел замахнуться?.. На божьего сына, на святого и всемогущего, на единственного наследника Барак-хана! Он, оказывается, считает нашего владыку равноценным этому глупцу Назарбаю из недостойного рода кулбарак! Волочите его в воду! В бурной речке наших предков вонючий кул искупит свои грехи! Авось опомнится и поймет, с кем имеет дело. Ишь ты, поганец, жаловаться вздумал на великодушного батыра!..
Люди Асантая не в силах были сопротивляться, впору умереть от стыда на месте. У них на глазах принудили властительного бая вступить в быструю реку, перейти на другой берег и вернуться назад. Леденящие брызги расхлестали гладкую с проседью бородку, били по лицу, волны обдавали жирный вислый живот и, казалось, вот-вот свалят и покатят бая, словно камешек. Он едва держался среди бешеного пенистого потока, спотыкался, ошалело таращил глаза, моля о пощаде.
Бекташ на иссиня-черном коне напирал на Асантая, пытался сбить его с ног, с размаху прикладывая толстую плеть к широким плечам бая.
— Будешь знать вперед, — приговаривал он, — кто твой настоящий владыка, поганый кул. Наш бог в небе, а твой на земле: батыр Арстаналы. Небось теперь не забудешь на всю жизнь… Жалуешься, что у тебя похитили сноху? Если мало тебе, изволь доставить старшему сыну бека еще дочь свою, падай перед ним на колени и проси пощады у батыра!
Покрытый несмываемым позором, Асантай никуда не подал жалобу и долго не показывался на людях. Да что там Асантай! Даже всеми почитаемый Барман, отец Айнагуль, из-за которой наступили смутные времена вражды между двумя родами и нарушились покой и мирная жизнь, даже Гульгаакы, считавшаяся самой дальновидной и прозорливой женщиной в округе, — оба они краснели перед людьми и не знали, куда деваться от постыдного бесчестия. Барман раньше никогда не посягал на достоинство жены, а теперь то и дело попрекал ее: «Это ты вырастила дочь вольной и бездумной. Вот что она натворила!»
О порченых, распутных женщинах заговорили повсеместно, в каждом аиле.
«Ох, эти женщины! Это они с древних времен становились роковыми виновниками смерти самонадеянных ханов и беков, они разжигали распри между родами, лишали покоя и сна могучих батыров. Не приведи бог встретиться с бесстыжей женщиной. Мужчина, попавший в ее сети, считай — пропащий человек. Беспутная не посмотрит на твою учтивость. Бесстыжую не остановит и твоя слава».
Иные старейшины в смятении даже приглашали к себе мулл — прочесть заклинание от злых духов и открыть тайну беспутства по шариату. Муллы терпеливо разъясняли, что жена-изменница на том свете превратится в черного вислоухого осла, что женщины, любящие болтать напраслину и разносить сплетни, не попадут в рай и обречены бродить в аду с длинными, волочащимися языками, а те, кто не уважает аксакалов, будут вечно кипеть в адской смоле.
Редко кто из горцев не толковал об оскорблении, выпавшем на долю Асантая из-за невестки Айнагуль. И акыны тут же сложили на этот случай забавную песню:
Если жажда одолеет,
Конь с уздечкой воду пьет.
Если гонит страх джигита,
Он шагает прямо вброд.
В то время, как молва широкой волной шла по аилам и имена Манапбая и Айнагуль были у всех на устах, Серкебай по-прежнему ласкал и лелеял свою красавицу токол Гульбюбю.
Букен вне себя от бешенства придумывала кару мужу в отместку за поруганную любовь. Настал ее час: Букен решила не только проучить Серкебая, но и сжить со свету злосчастную соперницу.
Дождавшись, когда с гор вернулся табунщик Дубана — грузный, широкоплечий детина, — она оставила его у себя в юрте и приказала молодой работнице постирать его белье.
— О несчастные жалчи[55]. Зимой и летом пропадаете вы где-то в горах, ходите за скотом, и никто не заботится о вас, — сокрушалась Букен. — Ваш же бесноватый бай никак не насладится своей Неженкой. Как женился, проклятый, позабыл про все на свете: про детей, про скот, про вас — жалчи. Только и знает ласкать эту потаскуху, что, как сучка, валяется в его постели. Ежели присмотреться, так эта ведьма не стоит и сломанной куклы, а он ее балует, как дитя… Позор-то какой?! Упаси боже!
Букен то рыдала, то смеялась, то злилась на соперницу и мужа, то снова жалела Дубану и не отпускала из юрты. Целый день угощала его ароматной бараниной, поила терпким дурманным кумысом.
— Ешь, ешь, не стесняйся, — слащаво приговаривала Букен, — небось оголодал, натерпелся один.
Вечером, когда Дубана собрался было уходить, байбиче подсунула ему дело — сварить сладкий творог — эджигей. Дубана, не подозревая подвоха, провозился у казана до глубокой ночи.
Едва забрезжило, как сонный аил огласился пронзительными криками байбиче Букен.
— Ой, неслыханный срам! — вопила она, надрываясь. — Отец, проснись ты скорей! Двадцать пять лет прошло, как я переступила порог твоей юрты! Твоя постель и твой очаг — святыня моей жизни. На наше с тобой ложе не ступила чужая грязная нога. Я была покорной женой и не переходила твою дорогу. О мой повелитель! Взгляни, кого ты пригрел у своего сердца! Ах, потаскуха, ах, несчастная! Я ведь ее считала своей родней, радовалась, что ты с ней счастлив. А она, змея, пренебрегла уважением к тебе и осквернила твою постель! О боже, какая мерзавка, гнусная тварь! С ней в постели всенародно почитаемый человек, а она… Вы только посмотрите, кому она ночью подставляла свою обратную сторону?!
Ярый, полный гнева голос байбиче разбудил наконец Серке-бая. Он потянулся, словно объевшийся сметаной кот, заморгал глазами-щелочками и безмятежно промямлил:
— Ну, что ты разоралась? Скажи на милость, что с тобой?
Байбиче, небрежным жестом одернув полу меховой шубы, сокрушенно сказала:
— Э-э, беспечный кряхтун! Спроси лучше у своего ангелочка, который лежит рядом с тобой в постели, что случилось этой ночью. С рассветом я вышла на улицу, взяв чугунный кувшин, чтобы совершить утреннее омовение перед молитвой. Открываю полог юрты, и что же я вижу? Из твоей юрты выскочил обнаженный Кызыр. Сперва я подумала, что это мне только показалось. Совершив омовение и наскоро прочитав намаз, я заглянула в вашу юрту, чтобы убедиться, не случилось ли какой беды. Приоткрыв полог, я в полумраке не сразу увидела лохмотья этого Кызыра. Он, оказывается, в большой спешке бросил их у твоего изголовья.
И байбиче презрительным движением ноги поддала рогожные штаны и черный кементай — потрепанную одежонку батрака.
— Вот, полюбуйся на проделки своей ненаглядной Неженки. Протри, обманутый муж, свои глаза этим тряпьем Кызыра-соблазнителя. А я-то, дурочка, рожала ему детей, воспитывала их, никогда слова поперек не смела сказать. Видимо, мужьям правятся подобные потаскухи. А ты еще как радовался, заплетал ей девичьи косы, когда она нежилась с мужчинами. Тоже мне нашел красавицу! Полюбуйся, полюбуйся на ту, что ночью при живом-то муже раскрывала свои объятия грязному жалчи. А вдруг ты уехал бы на суд, на свадьбу или там угнал скот в Андижан? Что бы эта бесстыжая потаскушка тогда натворила? Не приведи бог, чтобы люди услышали или увидели мерзкое прелюбодеяние… в постели бая.
Сокрушаясь упавшим голосом, байбиче ногами откинула рогожные штаны к выходу. Видавшие и дождь, и грязь, и ветер, продубевшие штаны табунщика громко шаркнули иссохшей, потрескавшейся кожей. К их шороху с каждым ударом ноги прибавлялся перестук богатого набора монет и украшений, вплетенных в длинные косы байбиче Букен, да перезвон воздушных, легких серёжек.
Сон как рукой сняло. Догадавшись, что произошло что-то страшное, но не зная, что предпринять, Серкебай продолжал лежать с приподнятой головой на подушках. А байбиче все не могла утихнуть:
— А-а, глупая я! Надо бы и мне не теряться: с правой стороны ласкать любовника, с левой нежить мужа. И мне уже давно заплели бы девичьи косы. Уж тогда, наверное, бай любил бы меня и лелеял. О, где были мои глаза? Где был мой рассудок?