Лучше с милым повстречаться.
Девонька,
Кольцо в горсти
Постарайся унести,
Вытряхни свои печали —
Лучше налегке в пути.
Девонька,
Не в деньгах прок!
Все должно прийти в свой срок.
И, хотя любимый беден,
Счастья в жизни дай вам бог!
Высокий, звонкий, как колокольчик, голос Батийны разносился над аилом и, кажется, надолго повис в чистом, высокогорном воздухе.
При всем том, что Эркеган покидала родной очаг с большими почестями, на душе у нее была тревога: она выходит замуж за человека, которого почти не видела и не знала.
Еще долго у нее в ушах звучало напутствие любимой наставницы. И чем дальше удалялась от своего аила, тем сильнее западало в душу прощальное благословение Батийны:
Вытряхни свои печали —
Лучше налегке в пути.
«Золотая джене, — думала она, — вот и с тобой я рассталась и уезжаю навсегда. А что я могла поделать? Ты говорила: «Жизнь наша могла обернуться еще хуже, не правда ли?» Поневоле миришься. Не только человек, — скакун и то устает от бега. Но ему приходится терпеть. Потерплю и я».
После того как Батийна с большим старанием устроила проводы Эркеган, в аиле похвалили Батийну: «Были бы все такие молодайки, как невестка Кыдырбая: и кошоки слагать мастерица, и словечко кстати скажет. Любое дело горит у нее в руках. Жаль, правда, что такая хорошая жена досталась увальню Алымбаю. Видать, женская половина на этом свете обижена самим аллахом».
И молодые женщины, что пряли пряжу, доили овец, вышивали ковры, день-деньской пропадали около казанов, оценивали Батийну по достоинству, в особенности ее талант слагать прощальные песни.
Джигиты, что любят покрасоваться своей бравой осанкой в седле, небрежным взмахом плетки и ухарски сдвинутым на затылок тебетеем из курчавой мерлушки, те, что при виде молодой женщины норовят поддеть ее колючим словом, а то и стегнуть плеткой, с Батийной не смели так обходиться. Увидев ее, лихие всадники напускали на себя степенность, старались и так и этак привлечь ее внимание, покрасивее усаживались в седле, поправляли тебетей, одергивали задравшиеся полы чепкена, взбадривали коня, чтобы шел с приподнятой головой. И, лишь далеко миновав Батийну, развязывали языки:
— Э-э, дьявол, так и подмывало ее кольнуть. А страшновато, больно у нее язычок остер, не посмотрит, что при народе, — обрежет.
— Да, с такой опасно заигрывать. Скажет, как отрежет.
— Не гневи бога, аке. Какая бы она золотая ни была, все равно ей не подняться выше даже самого захудалого мужчины.
— Э-э, батыр, что там толковать? Хороший человек и есть хороший. Батийну от настоящего мужчины отличает разве что белая косынка. Батийна на все горазда. Досталась бы мне такая умница, посадил бы я ее в седло своего серого иноходца, нарядил бы во все лучшее да повез показывать отцу-матери. Через все аилы и кишлаки… И кто бы встретился по пути, непременно пялил бы на нас глаза: «Смотри, с какой красавицей он едет!.. Где это он отхватил прелестную фею?» Я попросил бы ее спеть своим заливистым голосом. И ехал бы я, ехал с ней хоть на край света!
Кыдырбай по-хорошему оценил добро, сделанное Батийной для его дочери Эркеган. Да и Турумтай с той поры перестала дуться и морщить лоб: чересчур, дескать, бойкая и строптивая невестка.
Батийна, как полновластная хозяйка, по своему усмотрению могла привечать званых и незваных гостей, могла распоряжаться, кому резать ягненка, а кому — барана, какие дать подарки, а кого наградить конями.
Величаво восседая за дастарханом, Кыдырбай бахвалился перед своей Турумтай: «Видишь, жаркын (в прекраснодушном настроении он всегда называл жену ласковым словом «жаркын» — милая), все-таки я не напрасно отогнал Адыке сорок лучших коней из моих табунов. Не вслепую отдал ему это сокровище. Я вперед знал, что Батийна заслужит почет среди женщин нашего рода. За какую-нибудь плюгавую неряху Кыдырбай не отдал бы и самой шелудивой лошаденки…»
Раскрасневшись от выпитого кумыса, довольный благами жизни и процветанием семьи, Кыдырбай, позвал к себе Батийну.
Она вошла с низким поклоном.
— Садись, милая таэже. Ты, наверное, догадываешься, зачем я тебя позвал. Дело важное для меня… — сказал он, сверкая еще очень живыми глазками. — Ты хорошо знаешь Эсена-мирзу. Он мой лучший друг. Не раз он бывал нашим гостем, покрывали мы его плечи меховыми шубами, седлали ему отменных коней. В последний приезд он сказал: «Друг, пришли мне своего человека. Я для тебя вырастил несравненного коня, второго по всей округе не сыщешь. По имени Тигренок. Мой тебе подарок». Алымбай, чтоб его бог покарал, не справится с делом, как того требует обычай. Поэтому поезжай-ка за Тигренком ты. Немедля отловите в табуне — хочешь скакуна, хочешь кобылу. Оденешься получше и передай другу Эсену большой салам. Скажи, мол, так и так. Я прискакала за обещанным Тигренком.
Батийне, которая по своей воле раньше не могла отлучаться из аила, пришлось по душе это предложение. Она проворно собралась: надела расшитый орнаментом белдемчи[64], голову украсила белым высоким тюрбаном и с видом бывалого всадника, проведшего жизнь в седле, покинула аил. Те, что провожали ее из аила, что встречались в пути, все невольно отмечали, как свободно держится в седле и уверенно управляет конем Батийна.
— Вот келин — загляденье! Интересно, кается ли тот, чья она жена, о создатель!
Встречные верховые то и дело оглядывались, вот-вот, казалось, свалятся наземь. Долгим пристальным взглядом провожали одинокую всадницу.
— Крепкая у нее, видать, кость. Под стать любому батыру.
Эсен издали узнал Батийну. Он приветливо улыбнулся ей, когда она подала ему повод от коня, и сказал:
— О-о, я-то подумал, что за красавица пожаловала к нам?.. Оказывается, наша любимая невестка. Да, где нашим молодайкам тягаться с тобой! Иная сядет в седло, так у нее и подолом и рукавами ветер вволю играет… Спасибо, что приехала.
Покачиваясь на коротких ножках своим грузным телом, Эсен принял у Батийны коня и крикнул в сторону юрты:
— Эй, байбиче, постели-ка нам на почетном месте лучший кёлдёлён[65]. Видишь, кто к нам приехал? Твоя любимая Батийна, которую ты частенько поминаешь добрым словом.
Эсен не был ни баем, ни бедняком, но жил безбедно. Весельчак и советчик, он был уважаемый человек в своем аиле. Щедрый и добродушный, он умел брать, умел и отдавать. Любил слушать песни, любил и сам играть на комузе. Краснолицый, с коротенькой козлиной бородкой, он бывал особенно потешен, когда брался за инструмент. Озорно поглядывал на своих слушателей, раскачиваясь из стороны в сторону в такт мелодии, он играл древние, идущие из поколения в поколение песни. Эсен не сочинял свои, зато быстро схватывал их у других. Понравится ему какой напев, он, проиграв, говорил: «Это я подслушал у одного комузиста». И мелодия в его исполнении звучала не менее совершенно, чем у того, у кого Эсен ее позаимствовал.
Эсен всегда радовался гостям и щедро привечал: мог и коня прирезать, мог и подарить скакуна. Иные любители вкусно поесть, порой даже именитые баи, аильная знать, волостные, нет-нет да заглядывали в гостеприимную юрту Эсена. Угощаясь, распивая кумыс, откинувшись на подушки, самодовольно покряхтывая, торопили хозяина сыграть на комузе, повеселить их души.
Жена Эсена, Джийде, под пару ему. Кто бы ни приехал, она готова выложить все на дастархан. Не в пример склонным к полноте женщинам, Джийде сноровиста в ходьбе, в движениях, в работе. Миловидно-округлое лицо ее с маленьким, как пуговка, носиком сияло.
Изредка смахивая мелкие капельки пота кончиками цветастой косынки, Джийде радушно прислуживала гостям: то и дело подсыпала на дастархан кусочки дробленого сахара, боорсоки, ставила поближе курт[66], придвигала свежее, желтое, как цветы лютика, масло.
Была у Джийде привычка — все мешать с боорсоками и подавать полусладким. Сушеный же сыр — курт — она подавала в раскрашенной чашечке. Эсен, привыкший к такому порядку, не обращал на это внимания. И лишь жены близких родственников, бывало, в шутку скажут:
— Э, Джийде, что ты наделала? И почему курт у тебя всегда в расписной чашке? Отчего ему такой почет?
— Так уж привыкла, — добродушно улыбается Джийде. Эсен пояснял гостям:
— Моя байбиче выше всех кушаний и яств почему-то считает курт. Это блюдо, говорит, пришло к нам от далеких предков. Ягоды растут на кустах у сартов, не в обиду будь сказано. А вот курт сварен из овечьего молока Чолпона-аты[67]. Почетно ему лежать в расписной чашечке.
Смахивая мелкие капельки пота с лица, Джийде спокойно добавляла:
— Верно говорит муж. Если ягода и изюм обидятся на меня, что я их смешала с другими кушаньями, так пусть убираются к себе, откуда их привезли торговцы. А я по-прежнему не изменю курту моих предков… Да вы, гости наши, ешьте то, что бог послал.
Батийне было и смешно и приятно слышать рассуждения душевной и простой хозяйки. Она с удовольствием ела и изюм, и курт, и джийду, улыбалась и хотела что-то сказать, — но в это время с улицы послышался шумный лошадиный топот, перезвон уздечек и удил.
— Эй, в юрте есть кто? — окликнул зычный голос.
Все разом притихли.
Худенькая, с острыми плечиками и впалой грудью женщина, что сидела ближе к выходу и наливала душистый чай в расписные пиалки, поспешно встала, выглянула в щелочку туурдука и тут же, отступив назад, сказала:
— Какие-то незнакомые, чужие люди…
Нетерпеливый голос повторно донесся:
— Эй, есть ли в этом доме хозяин? Или здесь не принимают коней у приезжих гостей?
Эсен только что положил в рот пышный боорсок и, не прожевав его, заторопился: