— Кажется, голос Джарбана.
— А кто такой Джарбан? — спросила Джийде.
— Правая рука болуша. Шире расстилай дастархан, байбиче, болуш приехал!
Действительно, пожаловал болуш Маралбай, прозванный белолобым за открытый блестящий лоб. С ним — пять верноподданных джигитов. Компания, похоже, завернула сюда по пути из верхнего аила — лишний раз убедиться в гостеприимстве Эсена.
Полог откинулся, и в юрту ввалился высокий, костлявый Маралбай. Все поднялись: пришел гость — уступи ему удобное место.
Новые гости расселись, и воцарилась тишина.
— Путь добрый, болуш-аке, — обратился Эсен к вновь прибывшим. — С чем пожаловали? То ли с делом, то ли так, по пути?
Болуш, откидываясь, прокряхтел что-то невнятное. Узколицый, острый на язык Джарбан тут же выручил своего хозяина:
— Э-э, Эсен, зачем ты допрашиваешь? Или тебе хочется, чтобы прославленный, достопочтенный болуш еще у нас спрашивал, куда и зачем ему ехать? Просто скачем и видим: стоит большая юрта, в ней курится дымок, мы и завернули.
«А-а, тебя потянуло на свежее жирное мясо», — подумал про себя Эсен и с лукавой улыбкой произнес:
— Все понял. Вы запросто отправились по гостям. Стало быть, смерть пришла к одному из валухов с курдюком в казан величиной. Если, Джарбан, ты посчитаешь, что валух стар, то у Эсена найдется и ягненок со сладким, нежным мясом. Кстати, у меня уже вон сидит одна уважаемая гостья. Это Батийна. Смогу вас позабавить своей трехструнной, не прочь послушать и ваши шутки-прибаутки.
Маралбай Белый Лоб, — было ему уже под сорок, — словно строптивый конь, выпятил широкую, костлявую грудь, погладил реденькие усики и стрельнул в сторону Батийны узкими, будто бритвой прорезанными, глазками. Пунцовые щеки его жирно лоснились. Он всегда по горло был сыт мясом, а в голове у него не переставал бурлить кумыс. И где бы он ни появлялся, своим видом он показывал, что перед ним, полновластным правителем, все должны трепетать. Джарбан, правая рука болуша, давно и тонко изучил все прихоти и повадки своего господина.
Встретив Батийну в юрте Эсена, Маралбай и Джарбан обрадовались: тут, мол, есть чем позабавиться. Джарбан бросил на начальника взгляд, который недвусмысленно намекал: «А что, болуш, ты, верно, сегодня встал с правой ноги?!
Ну и везет же тебе! Смотри, на какую фею мы неожиданно наскочили! Ликуй!»
Болуш глазками-прорезями дал знать: «Э-э, мой Джарбан. Разве мне, Маралбаю, когда-нибудь не везло в этих делах? Займись своим делом, а я свое справлю».
Неуклюжей посадкой головы, узкими глазками-щелочками Маралбай с первых же минут заставил Батийну давиться смехом. Представься удобный случай, она готова была спросить: «О боже, и как только этими глазами человек отличает белое от черного?» Но, отдавая себе отчет, что эти глаза-щелочки принадлежат не кому-нибудь, а самому волостному, молодая женщина, как ни трудно было, сдержала порыв смеха.
Джарбан кулаком ткнул в ляжку старшину, сидевшего рядом, и прошептал:
— Знаешь, кто она? Невестка Кыдырбая. Ну и язычок у нее. Ты только послушай…
Эсен догадался, о чем Джарбан шептался, и решил их отвлечь расспросами: кто, да где, да как живет и есть ли свежие новости в аиле…
Тут полог открылся, и кто-то попросил у сидящих благословения на убой предназначенных почетным гостям животных.
Эсен взял комуз, стал наигрывать мелодии.
Болуш Маралбай, сладко щуря глазки и самодовольно покряхтывая, понемногу клонился на бок.
Джарбан, как на пожаре, вскочил, словно его жгло пламенем:
— Аяш[68], скорей подайте подушку под изголовье болуша. Только ту, что побольше да помягче!
Он обратился к Батийне, ожидая, что и она со всех ног бросится угождать болушу. Батийна и ухом не повела. Джарбану пришлось самому потянуться за подушкой и снять с головы начальства тебетей из куньего меха с красным бархатным верхом и положить его на джук. У Маралбая была странная, похожая на кубышку, голова. К тому же в свои сорок без малого лет он здорово облысел и со лба и с темени.
Батийна, глуша смех в себе, подумала: «Лысый, а корчит из себя бога. У него и головы-то настоящей нет, где ему властвовать над народом! Место ему в пастухах, а он, видите ли, ходит в болушах».
Эсен показал свое гостеприимство полной мерой, на славу угостил болуша с его свитой, повеселил их, как мог, и, так как было уже далеко за полночь, упросил остаться ночевать.
Маралбай и сам не собирался покидать юрту, где оставалась на ночлег столь очаровательная молодая женщина. Да и не только болуш, вся его свита везде и всюду располагалась, как дома. Чванливым молодцам мерещилось, что весь белый свет обязан их существованию. Каждый держался так, будто на их крик «По-по» слетятся отовсюду дрессированные соколы, а на вызов «О-ой» сбегутся красивейшие девушки и окажутся у них объятиях.
Весь вечер болуш вился вьюном около Батийны, пробовал с ней заигрывать и Джарбан, подшучивали и остальные дружки. Однако ни Батийна, ни хозяйка юрты Джийде не обижались: им это было в привычку.
…Давно погас очаг, плотно задернут тюндюк, юрта погрузилась в кромешный мрак.
Батийна, вдвойне устав от езды и долгого сидения у очага, сладостно подремывала, как вдруг почувствовала: кто-то осторожно откидывает ее одеяло. Чья-то холодная рука коснулась ее груди. Сон мгновенно слетел. Она ударила по растопыренным пальцам и до подбородка натянула одеяло.
— Как только не стыдно лазить в чужие постели, — прошептала тихо Батийна.
— Это я, аяш. Болуш. Пусти меня… — сказал он бесстыжим голосом.
— Вас называют болушем, а вы — просто наглый…
— Не говори таких слов. Я хочу с тобой спать.
— И вам не стыдно?
Болуш жарко дыхнул ей в лицо. Батийна съежилась и внятно сказала:
— Убирайтесь отсюда! Здесь нет для вас шлюхи!..
Она со всей силой тряхнула рукой. Послышался шлепок по мягкому телу, и Маралбай с шумом перевернулся с бока на спину, что-то прошипел и умолк.
Успокоившись, Батийна погрузилась в сон.
Болуш, получив решительный отпор, не посмел утром присесть рядом с Батийной за дастарханом и, сославшись на разные причины, поспешно покинул юрту Эсена.
Солнце озарило верхушки гор пылающим румянцем, когда, держа за поводок Тигренка, Батийна пустилась в обратный путь. Она ехала спокойной иноходью, прислушиваясь к цокоту четырех пар копыт: двух пар уже изрядно побегавших по горным тропкам и двух еще совсем неокрепших пар. Среди безмолвной тишины даже этот звук отвлекал ее мысли.
Батийна ехала и вспоминала ночное происшествие. Ей было и смешно и обидно. «Хотел ни за что ни про что оскорбить, поганый человек. Так бы уж я ему и поддалась. Еще слабо его двинула. Голова — плоская кубышка, а туда же… Недаром говорится, пусть у женщины даже золотая голова, а мужчина и с лягушечьей все равно стоит выше».
Словно ветер, принесший дурные запахи, о Батийне со временем поползли слухи. Свое начало они брали с памятной ночи, которую Батийна провела в юрте Эсена.
Маралбай, проученный тогда как следует, не мог женщине простить этого и приказал Джарбану и всей свите во что бы то ни стало опозорить Батийну.
С этого дня, у кого бы он ни находился, кстати или некстати Джарбан занудливо повторял:
— Э-э, люди, даже женщина-тигрица, оказывается, не что иное, как забава для любого мужчины. Ну хоть невестка Кыдырбая. Языкастая и зубастая… Так вот мы однажды ночью впятером ею забавлялись… Правда, сначала побаловаться пустили болуша, как ни говорите, наш хозяин. Потом уж пошли мы.
Из брошенной искры мало-помалу поползло, разрастаясь, грозное пламя. Молва донесла сплетни до Кыдырбая, до его жены Турумтай, даже до преклонного старца Атантая, который, считай, одной ногой уже стоял в могиле.
Похабный слух резанул сердце Кыдырбая, и он, стиснув зубы, сказал: «Ох, мне этот болуш. Швырнул он в мое лицо куском грязи. Неужели невестка тут оплошала? Не верю… Все это сущая сплетня!»
Она касалась не только имени опозоренной женщины. Сплетня затрагивала честь, достоинство и славу всего рода. Избавиться от позора — один путь: доказать невиновность невестки и наказать брехливых джигитов болуша.
Однажды Джарбан хвастал легкой победой над Батийной в кругу людей, где оказался Джакып, готовый в огонь и в воду за честь своего рода.
— Врешь ты, Джарбан, — решительно наступал Джакып, — Батийна не слабосильная женщина, которой не дано защищать свою честь. Все мы ей верим. Если это не брехня, попробуй-ка взять в зубы пулю и прикусить ее…
— Ой, — подскочил Джарбан. — Ваша сноха замарала свой подол, а я должен за нее грех принимать?! Нет уж, если чиста, пусть сама пулю берет в зубы. Тогда посмотрим… Иначе…
Джакып стоял на своем.
— Хорошо. Я буду защищать честь своей джене. Если она окажется виновата, я каждому из вас пятерых дам по лошади. А ее, как потерявшую честь, мы просто прирежем… Если она окажется чистой, то свою вину вы определяйте сами.
Джарбан и его приспешники пустились наперебой застращивать Джакыпа:
— Парень, ты очень рискуешь — еще опозоришься. Никогда не верь свободному от пут жеребцу и пришедшей в охоту кобыле. Конечно, я не боюсь с тобой спорить, но пожалей своих коней. Советуем подумать и о своей чести. О тебе пойдет дурной слух: «Это, мол, тот самый Джакып, который собирался вытереть замаранный подол своей распутной джене!» Потеха — и только. Сам понимаешь. Пока не поздно, брось пререкаться.
Эта перепалка с джигитами дошла и до старшего брата Кадыра, который много лет заменял отца Джакыпу. Он вызвал к себе Джакыпа.
— Я слышал, ты вступил в спор с джигитами болуша. Правда это, брат? Веришь ли ты до конца в невинность Батийны? Допустим, она неповинна. А если эти хвастуны договорятся между собой и подтвердят ее вину. Что тогда? Брось, дорогой, дело скандальное. Лучше подумай о хлебе насущном. Пошел бы траву покосить. Бедному человеку это куда полезней, чем ввязываться в клятвенные перепалки.