Тазабек еще раз поспешил встать на сторону Кыдырбая:
— Правду сказал ты, мирза. Гнев мужчины лишь на пользу женщине.
Кыдырбай в последнее время искал малейший повод, чтобы расправиться с Батийной. Она всем своим видом давала попять, что намерена освободиться от мужа.
— По уговору, — говорила Батийна близким женщинам, — если за три года мой муж не наберется ума, я могу считать себя свободной. Ну что ж… Он как был медведь, что дуги гнет, таким и остался. Словно серая куропатка в клетке, я бьюсь грудью, а уйти не могу. Этот медведь не дает мне свободно дышать. Хватит с меня. Уйду, уйду отсюда. Пусть мой деверь не встает поперек пути. Пойду на поиски своего счастья. И добьюсь свободы!
Встревожившись не на шутку, Кыдырбай сказал жене:
— Неужели эта взбесившаяся женщина бросит нашего братца, чтобы его бог взял! Тогда он пропал…
Но Турумтай, выслушав тревогу мужа, круче ополчилась на Батийну:
— О боже, что за жизнь пошла?! Женщина делает все, что ей взбредет в голову. В дни нашей молодости, бывало, муж глянет тебе в лицо, аты уткнешься глазами в землю. Теперешние женщины не только мужа, — и белобородого деверя, боже мой, берут за бороду. Неужели так и будет: захочет уйти — уйдет, захочет удрать — убежит? Мы ее не неволим, в зиндан[71] никто ее не сажал. Живет в своей юрте. Скот ее пасется по склонам, муж спит рядом. Она даже кобыл одна не доит, а с мужем на пару. До сих пор не разродилась. Бездетная. Давно бы пора ей стать матерью. По-моему, ее демон попутал. Этот бес и балует ее. Если его сейчас же не изгнать из тела Батийны, непокорная и своевольная женщина может натворить много беды, накликать гнев бога. У нас не зря говорят: «Воспитывай жену с первых дней, а ребенка — с рождения». Это ты ее, Кыдырбай, так изнежил. Называл ее не иначе, как таэже. Раз уж она такая распущенная, то за нее возьмусь я сама.
— Что, пожалуй, ты правду говоришь, жена. — Он даже приосанился. — Что со мной? Да, я сам виноват в том, что больно много нянчился с ней… Думал, что она правильно поймет мое уважение. Знать бы мне, что она возгордится, я бы с другого конца начал свою сказку. Разве сорок лошадей не скот, разве это не богатство?
— Сейчас еще не поздно, хозяин юрты. Ничего преступного, если ты самовольную женщину наставишь на путь истины. — и Турумтай подобострастно заглянула в самые глаза мужа.
— Да, жена моя. Если Батийна уйдет, значит, уйдет не только от мужа. Своим уходом опозорит меня. Опозорит всех, кто носит имя Атантая. И падет на землю моя звезда, как она уже пала у Серкебая. Среди людей змеей поползет слух: «Э-э, это глупые сыны Атантая, от них даже жены уходят». Нет, такого допускать нельзя.
Гнев деверя Кыдырбая отозвался на Батийне. Теперь она не смела свободно, как раньше, входить в его юрту, не смела распоряжаться, как раньше. Даст нуждающейся соседке моток шерсти, шкуру, молока чашку или поделится простыми нитками, — Турумтай заметит и сразу бежит к брату мужа:
— Смотри, опять она направо и налево раздает наше добро. Пресеки!
И Алымбай бесшумно, по-медвежьи ступая, обрушивал толстую плетку на плечи Батийны. Раньше она боялась, дрожь била ее, теперь привыкла к ударам, не просила пощады и не падала мужу в ноги. Стало безразлично: пусть хоть зарежет ее… Никто не придет на помощь, никто не отнимет тугую камчу у Алымбая. Да она и не искала защиты, не хотела унижаться. "Все они бессердечные! — думала Батийна. — Никто не остановит этого безумца!»
Тилеп никак не мог примириться с тем, что его юная жена Канымбюбю зачастила к Батийне. Бедняжке хотелось набраться ума у старших. А Тилеп думал иначе: «Ах ты замухрышка. Будешь учиться у этой потаскухи, она до добра тебя не доведет…»
Однажды Тилеп побил, накричал на жену, а сам прискакал к Кыдырбаю.
— Эй, Кыдыке, выслушай жалобу моего сердца, — начал он, не слезая с лошади, побелев скуластым лицом. — Пора тебе прекратить баловство своей невестки-смутьянки! Моя благоверная и богом посланная жена будто рехнулась. Каждый день стала сюда бегать. Что-то неладно… Не иначе как твоя невестка плохому учит мою Канымбюбю. Если ты не прицыкнешь на Батийну, то скоро женщины аила пойдут по неверному пути.
Не успел Тилеп отъехать на почтительное расстояние, как Алымбай принялся истязать Батийну. Тугая камча то хлобыстала о шесты юрты, то клещом впивалась в тело Батийны, но она крепилась.
— О, чтобы тебя сам бог покарал! Чтоб тебя прокляли духи предков!
Вопли Батийны прерывались частыми ударами, и каждый, кто это слышал за юртой, содрогался от боли. Слышали их и в юрте Кыдырбая, но оттуда никто не выходил. «Пусть еще немного похлещет… Ничего, не сдохнет», — думал злорадно Кыдырбай и спокойно попивал кумыс.
Но вот заговорили в юрте старого Атантая.
— О учтивый и достопочтенный отец своих детей, — взмолилась Гульсун, — вели своему младшему сыну оставить бедняжку в покое. Сколько можно бить женщину? Чем моя сношенька Батийна провинилась?
Атантай промямлил:
— О, нечистая твоя сила! Замужней женщине искони положено быть битой. Чем-то, значит, провинилась.
Гульсун стояла на своем:
— Не говори таких слов, отец своих детей. Невестка моя ни в чем не виновата. Если отец не может одернуть своего сына, то не обижайся на меня — его остановит мать.
И, резко отбросив полог юрты, Гульсун покинула ее. Элечек сбился набок, но ей нипочем. Со старушечьей решительностью она сердито направилась к юрте Кыдырбая.
— Эй, Кыдырбай, где ты, мое дитя? — раздался звонкий голосок Гульсун. — Оглохли вы, что ли? Может, у вас сердца окаменели? И никто не слышит стона Батийны? Сию же минуту остановите руку разбойника! Кыдырбай, я, твоя мать, требую. Не послушаетесь меня, знайте же, я вам больше не мать.
Кыдырбай в тебетее чуть высунулся из юрты.
— Что еще там? — небрежно спросил он.
Гульсун, дернув полой наброшенного на плечи халата, добавила:
— Ты еще спрашиваешь, что случилось? Тот дуралей намерен убить мою невестку. А вам тут уши заложило… Если считаете меня своей матерью, хоть и не сосали мои груди, чтоб никогда плетка не свистела над головой Батийны!
Кыдырбай, который с наслаждением прислушивался к свисту камчи и тугим ее ударам, нарочито громко крикнул:
— Неужели он, бог его возьми, бьет свою жену? Хватит! Прекрати, дуралей, говорю!.. Чтобы бог его взял, наверное, от кого-то наслушался, что мужья должны пороть своих жен…
Гульсун строго сказала:
— Сынок Кыдырбай, ты один из главных аксакалов рода. И не притворяйся, будто тебе неизвестно, что творится в твоем аиле. Ты прекрасно все знаешь и понимаешь. Так усмири же своего скандального и самовольного братца, и чтоб впредь не обижал мою невестку. И внуши моему бессердечному сыну — нечего бахвалиться силой с помощью плетки. Не то я серьезно обижусь…
Какое-то время Алымбай пореже пускал в ход плетку. Но свободолюбивое сердце Батийны остыло, как камень в стужу, и ничто больше не могло его отогреть. Раньше будто невидимая, но прочная шелковая нитка дальнего родства связывала ее с этими людьми. Теперь и нитка оборвалась и чувства притупились. Порой она казалась себе совершенно одинокой — вроде бусинки, затерявшейся ночью в густой высокой траве.
Все и вся кругом стало ненавистно: и тупо-жестокий муж Алымбай, и почтенный стареющий Кыдырбай с его жадной и хитрой Турумтай, и загоны скота, и дорогая посуда, и эта роскошная, сложенная тугими скатками постель. Чужое, холодное богатство.
Уйти, уйти куда глаза глядят, исчезнуть бесследно в горах, умереть. Но как тут вырваться из цепких уз брака и не обрушить кары на головы родителей, просватавших ее по сложившимся в незапамятные времена обычаям. А всякий, порвавший брачные узы, виновен перед самим богом, и даже босоногие сорванцы будут распевать:
Впервые разведенная — еще пока жена,
Вторично разведенная — джигиту не нужна,
А трижды разведенная —
Скажу наверняка —
Похуже изможденного худого ишака[72].
Батийна все чаще уединялась в укромных уголках. То заберется далеко на склоны за сухим кизяком или возьмет веревку и на целый день спустится в поле, нажнет серпом вязанку будыльника и чия.
Наедине со своими мыслями, со своей печалью она была спокойна. Тут она вздыхала, разговаривала сама с собой, сколько хотела. Уйдя подальше от юрты, чтобы ее не слышали, укрывшись за безлюдным холмом или в густом кустарнике, женщина во весь голос пела, проливая горькие слезы:
Темнеет свет в моих глазах,
И привкус горя на губах.
Неужто так вся жизнь пройдет —
В стенаньях, муках и слезах?
Вяжу я узелками нить,
Чтобы печаль свою забыть.
О мудрецы, скажите мне,
Как путь к свободе проторить.
Нить в узелках не надо рвать,
Ведь я могу их развязать.
Хочу идти путем свободы
И счастье смолоду познать.
Бежит от горьких мыслей сон,
И день мой в траур погружен.
Меня смущает шариат —
Суров и беспощаден он.
У шариата сто путей.
Но женщина шагнуть не смей!
О мудрецы, скажите мне:
Чем хуже мы своих мужей?
Случалось, что к Кыдырбаю приходили с предостережением: твоя, мол, невестка завывает свои песни и поносит духов предков. Как бы это не кончилось плохо. Но Батийна не то чтобы поносила духов предков, она к ним обращалась с мольбой: «О бог-создатель, когда ты наконец смилостивишься и вытащишь всех обездоленных, как я, из бездонной ямы — зиндана? Когда вызволишь из пут, что связали нас по рукам и ногам? О боже, за что так унижают и оскорбляют меня? Что я сделала плохого? И почему ты не вразумишь этого свирепого медведя? Вразуми, как мне освободиться от него и получить свой талак кат