[73]? Хотя бы твои наставники на земле вступились за меня, забытую сиротку…»
Однажды темной ночью, облачившись в старое отрепье, совершив ритуал омовения и повесив на шею обрывок кёгён[74], она пришла на кладбище. И, не сомкнув глаз, встретила рассвет в одной из провалившихся могил. Ночь напролет умоляла аллаха смилостивиться, открыть ей путь к свободе.
Назавтра Батийна запаслась большим мешком и ушла собирать кизяк. Но цель у Батийны была своя. Она решила пойти к мулле Тагаю, который жил отшельником неподалеку в ложбине. Мулла слыл добрым и простым наставником. Батийна слышала, что к нему за божьей помощью часто обращаются люди. Приглашали прочесть молитву за душу усопшего, советовались насчет божьих законов. Он мог прочитать молитву за упокой одноаильчанина, за отпущение грехов пожилому человеку.
Для знавших его людей Тагай был незаменимым муллой: Тагай-де наизусть знает весь Коран. Если позвать его к женщине, которая бьется в припадке, она сразу же придет в себя. В долине этой нет лучше муллы Тагая. Он читает религиозные книги «Чаар китеп», «Сополдияр», «Сорок ремесел» — заслушаешься. По биению пульса он предсказывает будущее человека.
Батийна давно мечтала встретиться с Тагаем — не укажет ли он ей спасительный путь к свободе?
Обрядившись в лохмотья, с перекинутым через плечо серым мешком, она подходила к скромной юрте Тагая.
Пес с толстым обрубленным хвостом бросился было на нее с громким лаем, но тут же раздумал! «Похоже, ты бедняжка, как и я. Не стоит кусать свояка» — и пронесся мимо. На почтительном расстоянии опустился на землю и завыл.
Она оставила мешок около юрты и вошла. В белом войлочном тебетее, в белой рубашке и черном бешманте Тагай гадал на кумалаке[75]. Губы его беззвучно шептали, а мыслями, он, кажется, витал где-то в неведомых краях: раскладывая свои камешки, Тагай не обращал внимания на оборванную женщину.
Батийна низким поклоном приветствовала старца. Женщина бесправна нарушать мысли старого человека.
Тагай, даже не повернув головы, сказал:
— Да благословит тебя бог. Садись, дитя мое.
Батийна без единого звука опустилась на корточки у входа.
Мулла погладил короткую гладенькую бородку, точно благодаря бога за то, что тот ему поведал все, и не спеша собрал камешки. Потом с удивлением вопросительно посмотрел на Батийну.
— Кто ты такая, дитя мое?
Батийна назвала свое имя и, преодолевая смущение, сказала, что пришла познать у муллы-аке пути шариата.
— Вы, молдоке, сами, наверное, слышали обо мне. Привезли меня, правда, в богатую, именитую юрту, но муж попался балбес среди двуногих. Я много лет терпела, надеялась, что он наберется ума и станет человеком… Меня напрасно позорили. Теперь, что ни день, я живу под побоями. Деверь, когда брал меня за своего младшего брата, обещал: поживешь три года, и если брат не станет человеком, ты будешь свободна. Но прошло уже два раза по три года, а свободы и краешка не видать. Я пришла к вам за советом, как мне освободиться по шариату. Скажите мне правду, что сказано об этом в ваших книгах?
— А ты что, разве не уважаешь своего мужа? — спросил мулла не без интереса.
— Совсем не уважаю. А за что, молдоке? С первого взгляда я видела, что мне попался не человек, а зверь.
Тагай, будто испугавшись чего-то, в недобром предчувствии невнятно вполголоса забубнил молитву.
— Скажи скорее, дитя мое: лаи-алавна-иллала! Грешно человека сравнивать с животным. На том свете душа за это непременно попадет в ад.
— Простите меня, молдоке, но как его еще назвать по-другому? — Батийна все-таки решила говорить прямо. — Он настоящий медведь… Скажите мне, получат ли свободу безвинные женщины, мученицы, испепеленные побоями своих мужей? Я с открытой душой пришла к вам, молдоке. Помогите моему горю.
Тагай жестко бросил:
— Ты должна жить с мужем!
— Себе наперекор? Вы же нас соединяли в брачный союз. Тагай пропустил эти слова мимо ушей.
— А как твои родители? — спросил он, помолчав.
— Да их вынудили меня отдать сюда.
Тагай, будто о чем-то вспоминая, снова умолк, уставившись в одну точку. Потом потрогал кончик бороды, слегка подался вперед и сердито сказал:
— Когда я вас соединял, ты, дитя мое, говорила, что принимаешь мою молитву и согласна жить с этим человеком?
— Сама я не давала согласия.
— А свидетели говорили?
— Говорили… Я же промолчала, потому что была не согласна стать женой этого человека, молдоке. Это они сказали за меня: «Она согласна». Врали свидетели.
— Э, дитя мое, при совершении нике[76] есть три условия. Первое — любовь между будущими супругами. Второе — если женщина и не согласна выйти за этого человека, важно согласие родителей. Третье — это мнение свидетелей… Да, да! Я теперь вспомнил: тогда все свидетели закричали, что ты согласна вступить в брак. Так что брак твой с сыном Атантая Алымбаем угоден самому аллаху. Ты нареченная жена сына Атантая, и до тех пор, пока Алымбай не даст своего согласия на развод, тебе нельзя от него освободиться. Таков истинный путь шариата, дитя мое.
Батийна разрыдалась:
— Молдоке, неужели изо всех путей шариата для меня не найдется ни одного?
— Да, дитя мое. Ты у меня спрашивала о путях шариата. Я тебе все растолковал. Что еще?
Батийна с тяжелым чувством обиды пошла из юрты, куда повели ноги, и, заламывая пальцы, повторяла:
— Нет свободы и на путях шариата. Но я не устану ее искать, даже если придется сбрить косы и превратиться в отшельника и дервиша.
Все складывалось одно к одному: в шариате Батийна не нашла поддержки, на которую все-таки понадеялась, и Кыдыр-бай оказался обманщиком, не сдержал слова.
Что делать? Она безысходно прикована к Алымбаю невидимыми скрепами постылого брака.
До родителей путь долог и труден. А бедным старикам не под силу часто навещать дочь. Одной же Батийне ехать никто не позволит.
На третьем году жизни с Алымбаем она провела у родителей около месяца. Тогда ей бросилось в глаза, что мать с отцом сильно сдали. Казак, лишившись единственного коня, беркута и ружья — все пошло в покрытие иска Адыке, — долго не мог промышлять охотой.
Куда девались его широкие плечи, крепкие ноги и острый орлиный взгляд! Он неузнаваемо похудел, выпирали скулы, спина согнулась, — ну, совсем дряхлый старик. Не так давно он, как неутомимый джигит, подолгу бродил по горам, а теперь шел на охоту, словно на похороны, с низко опущенной головой, забросив костлявые руки за спину. Батийна даже прослезилась:
— Бедный отец, бывало, как ветер носился по склонам и скалам… Чем только ему помочь…
Мать тоже не порадовала. В когда-то густых иссиня-черных косах Татыгуль все заметнее пробивалась седина. На румяное, тугое, обветренное лицо прежних лет легла печать страданий. У глаз, около ушей и даже на щеках время сплело паутину из мелких морщинок. Следы старости! Мать и садилась, и вставала со стоном кокуй[77], опираясь на руку. Другой все время держалась за поющую поясницу.
Крепкие когда-то руки не знали устали: обрабатывали овчины, с треском и хрустом выворачивали корневища усохших кустарников, готовили домашнюю дерюгу, ткали и пряли шерсть, день-деньской проводили у порога бая, давая себе лишь короткий ночной отдых, а теперь отяжелели, дрожат и обидно бессильны.
Батийна вспомнила бабушку Данакан в дни далекого детства. Жесткие, огрубевшие пальцы, побитые до синевы ногти, потрескавшиеся, заскорузлые ладони пугали Батийну. А бабушка, бывало, разговорится: «Это они такие потому, что я юность свою провела у порога юрты Арстаналы. Чего только не переделали эти руки! Только ты их не бойся, милая, это мои руки, не какой-нибудь бука». Голова у бабушки странно тряслась, глаза слезились. Дребезжащим голосом она говорила: «Видела я настоящий ад на солнечной земле. Смилостивился бы аллах да вас избавил, моих детей, от подобных мук. Хоть вы пожили бы по-человечески».
Батийна верила тогда: «Бог, конечно, послушает бабушку. И нам не придется страдать. Все муки достались бабушке, и она их с собой унесет».
Вспомнив про бабушку, Батийна невольно задумалась над своей женской долей. «О несчастная и глупая я! Бог не только не смилостивился над нами, он самое трудное, горькое оставил на нашу долю. А какая мать у меня была красивая! И уже состарилась… Как быстро все проходит! Неужели жизнь наша скоротечна и темна, как ночь? Неужели человек вечно обречен мыкать горе? В чем же тогда смысл жизни? Ой, мама, мама… Лучше бы ты родила меня мужчиной. Я не дала бы тебя в обиду и кормила бы до старости. Из-за меня вам и досталось… О, когда сгинут бесправие и скудость на земле?»
Вот и погостила Батийна у близких родственников. Она вернулась к себе с щемящей болью в сердце. Неумолимо донимал ее вопрос: «Почему, создатель, одни рождаются имущими и задирают к небу нос, а тысячи других таких же людей рождаются бедняками, маются в неизбывной нищете и рабстве у богатых?»
И ответ на свой вопрос не находила.
Шли годы, Батийна больше не навещала родных. Не случайно хитроумный Кыдырбай ее не отпускал: «Если она уедет к своим старикам, то больше не вернется, скажет, нарушил-де слово». Весной он отговаривался тем, что подоспел сев; приходила осень — ссылался на то, что скоро выпадет снег, а когда ложилась зима, то убеждал Батийну, что путь далек и труден, что можно пропасть в дороге и не вернуться. Одним словом, Кыдырбай откладывал ее поездку к родителям с одного времени года на другое.
Батийна отдавала себе отчет, почему ее не отпускают. Она могла бы настоять на своем, если бы решительно сказала деверю: «Разве я здесь на положении проданной за выкуп рабыни? На скачках меня выиграли, что ли? Я равноправный член вашей семьи. Поэтому извольте дать мне лучшего скакуна, лучшую сбрую, достойную одежду, ценные подарки, спутников, и я отправлюсь к своим родителям».