Но Батийна не разжигала себя. Просить, требовать — значило унижаться. «Нет, пусть сами снаряжают меня в дорогу, как это полагается в лучших семьях. Раз они забыли про паши обычаи, придет время, и я кольну им в глаза. Буду терпеливо ждать. Мать с отцом переживут как-нибудь. Младшие братья и сестра, вероятно, помогают старикам. Ничего, будем живы — увидимся», — решила Батийна.
Дети в семье Казака давно подросли. Сарала, приезжавший прошлой осенью в аил Кыдырбая, рассказывал, как играли свадьбу младшей сестренки Акиймы, любимицы Батийны. «Правда, Акийма вышла не за сына бая, но нельзя сказать, что она попала в бедняцкую юрту. Семья со средним достатком. Немного овечек, немного коз и кров над головой. И кони свои. Неожиданных гостей родители жениха приветят и угостят, не побегут у кого-то клянчить взаймы ягненка или козленка!.. Словом, Батийна дорогая, о младшей сестренке можешь не беспокоиться. В хорошую семью попала», — заключил Сарала.
Батийна ясно представила веселое личико Акиймы, всегдашнюю ее шаловливую улыбку, в которой обнажались два ряда белых точеных зубов.
Вспомнила вдруг Канымбюбю — Овчинку, которая из-за несчастной шкурки попала в лапы Тилепа. Дай бог счастья сестричке! Погоревала тут же о своей судьбе…
Батийна сравнивала себя то с топориком, затупившимся о твердый гранит скал; то со скакуном, павшим на все четыре ноги; то с соколом, растерявшим свои рулевые перья и камнем рухнувшим на землю; то с белой косточкой, заброшенной в густую высокую траву, — и тут случилось самое неожиданное: она въяве увидела свою первую любовь и первую надежду — Абыла.
Не его мимолетный силуэт, что мелькал перед ее взором не однажды, — перед ней стоял ее Абыл, да, ее Абыл, тот же и вместе с тем совсем не прежний, веселый Абыл. Видимо, жизнь его не очень-то баловала. Он стал как-то пониже ростом, правда, в плечах раздался, возмужал. На лбу пролегли морщины. Когда-то белое лицо почернело. Может, подолгу работает в открытом поле или в горах? Может, это разлука так скрутила его? На щеках нездоровый налет, будто Абыл и не был румянощеким джигитом. Нос расплылся, а щетинистые усы вздыбились торчком, словно от холода, и местами в них проглядывали серые волосинки… Лишь печальные глаза напоминали прежнего Абыла. Притушенный взор его как бы говорил: «Да, Батийнаш, я тоже настрадался по тебе. Очень много думал. Не раз ты являлась во сне. Сердце мое изранено, ноет посейчас… Никогда уж не заживет…»
Батийна была безгранично рада и в то же время опечалена этой встречей.
Стараясь не выдать себя, утаить свое душевное потрясение от чужих глаз, она засуетилась, захлопотала на кухонной половине юрты. Но всей душой была с ним, а Абыл следил за каждым ее движением.
«Слава богу, что дал нам встретиться. Я счастлива, Абыл, что вижу твои глаза. Возможно, ты заглянул, проезжая мимо. Все равно я всегда с тобой, я — раба твоих желаний и твоей мечты, — мысленно говорила она с Абылом. — Да, ты не имел права забыть меня. И не забыл. Приехал. Я увидела родное мне лицо. Правда, ты немного постарел. И тебе досталось, как верблюду караванщика. Наверное, не один перевал осилил… Немало горя хлебнул. Правда, милый?»
Батийна виду не подавала, что это и есть ее единственный, желанный человек. На глазах у родственников и молодых женщин она вела себя так, словно Абыл ее старший брат: она засыпала его сбивчивыми вопросами — о новостях в аиле, о житье-бытье, как обычно расспрашивают родного человека, с которым давно не виделись.
Сердце ее трепетало, а мысли птицами порхали в голове: «Что же делать? Чем его угощать?» Однако все еще не торопила мужа скакать за убойным бараном, сзывать гостей и певцов на вечер.
Она ставила самовар, взбивала сметану. В закопченной из черной урючины чашке принесла терпкого кумыса, налила его в расписную, узорчатую миску и подала «брату». Все у нее спорилось, все ладилось.
Батийна то и дело бросала нежные взгляды на Абыла, вспоминала прошлое, и ей страстно хотелось, чтобы он почувствовал себя свободным, рассказал что-нибудь или спел песню… Но сразу просить об этом было бы неприлично, стыдно. И она, безмолвно наблюдая за ним, догадывалась, о чем он думает и о чем мечтает. «Неужели ее Абыл по-прежнему беден? Неужели его родственники и братья не вылезли из нужды? Люди без своего скота. Все-таки годы прошли! И немалые годы! На ком, интересно, он женился? Вдруг попалась какая глупенькая? Но Абыл — человек разумный и сумеет ее перевоспитать. Нет, все-таки жена скорее заботливая. Догадываюсь по его старой, поношенной, но чистой и аккуратно заштопанной одежке. Воротник белый, все скроено ладно, по нему… Лишь бы жили хорошо. Что еще им пожелать…»
Абыл сидел с видом безучастного, сильно притомившегося путника. Однако все его существо, все мысли и чувства были поглощены Батийной, его Батийной. «Соловей ты мой, знаешь ли ты, сколько я о тебе передумал за все дни и ночи? Знаешь ли, сколько испытал я боли? Что бы там ни было, я не мог не увидеть тебя, моя звездочка. Нас с тобой разлучили, как двух выросших вместе жеребят. И заблудились мы, как эти жеребята в горах. Осиротели друг без друга. Но тебя никогда не забывал я и не забуду. Когда мы расстались, я перенес много страданий. Поначалу дал себе слово: никогда не женюсь. И долго жил в одиночку. Но жизнь берет свое. Она меня взнуздала, как необъезженного коня, и заставила покориться судьбе. Взял жену в помощь престарелой своей матери. На мое счастье, попалась милая, честная женщина. Не писаная красавица, но с хорошей душой. Не укоряй меня, что так случилось, что я взял другую. Кому теперь жаловаться? Значит, это наша судьба. Между нами, как неприступная скала, встал Адыке. Ни переедешь, ни обойдешь эту скалу. Кроме проклятий за нашу разлуку, я ему ничего не желаю!.. А тебе чтобы в этой юрте жилось хорошо, чтобы никто никогда не обижал тебя…»
Мысли Абыла прервал резкий голос откуда-то вернувшегося Кыдырбая. Услышав, что от дяди и свата Казака приехали люди, он привязал коня к среднему колу и заспешил в юрту, где сидели гости.
— Э-э, да у нас гости издалека!.. Ассалом алейкум! Нет, нет, вы не двигайтесь, сидите, сидите. В нашей юрте гостей не тревожат. Молодцы, что приехали. Небось трудно было? Кони пристали, сами как, а?
Не дослушав ответа гостей, он обратился к Батийне:
— О-о, милая сестра племени, — давно Кыдырбай не называл этим ласковым словом Батийну; теперь перед гостями ему хотелось показать, что любит и уважает невестку, — сама знаешь, как встречать дорогих гостей. А где тот?.. — Запнувшись, Кыдырбай поправился: — Где Алымбай? Пусть расседлают коней, а когда остынут — пустят травы пощипать. Пошли ребят за кизяком и водой. Да пусть шевелятся побыстрее…
Едва Кыдырбай успел распорядиться, кто-то попросил благословить на убой огромного валуха с тучным курдюком; женщины испекли груду румяных боорсоков, вскрыли новые карыны — хранилища масла и наполнили чашки солнечной горкой. На дастархане появились желтый, как молозиво, сладкий сушеный сыр, нават, сахар…
Вместительная юрта быстро заполнилась — пришли родственники с женами и молодые женщины посмотреть на брата Батийны; пришли и близкие подруги Батийны, посвященные в её сердечные тайны.
Вполголоса они перемолвились меж собой: «Слышите, кто приехал? Батийна говорила, что ее Абыл умеет читать газели. Пойдемте послушаем, увидим, что за человек, от которого Батийна без ума».
Одним словом, в юрте было полным-полно званых и незваных, добрых и злых, коварных и чистосердечных людей.
Давно у Абыла зрела мечта увидеть Батийну, может, в последний раз в жизни. Признаться в этом своей жене Гульжан Абыл не решался, и вместе с тем он не мог уехать тайком, скрытно от жены. Да и как поедешь один за тридевять земель? Это и небезопасно в горах. Не вор он, не конокрад, чтобы отшельником скитаться по горам и долам…
После долгих размышлений он решил, что лучшего спутника, чем закадычный друг Сансызбай, ему не найти.
Еще в ту пору, когда Батийну увезли неведомо куда и Абыл загрустил так, что хоть помирай, он подружился с Сансызбаем и открыл свою тайну: нет для него жизни без Батийны.
Сансызбай добродушно улыбнулся и успокоил Абыла, пообещав женить его на своей родственнице Гульжан, дочери Бекболота, и заверил, что свататься поедет сам и устроит это дело как нельзя лучше.
— Брось, мой друг, огорчаться. Одной красотой сыт не будешь. Понимаю, ты любил эту прелестную девушку. Но пойми, что главное в жене, пожалуй, не миловидность, а умная доброта и мягкость характера. Такой человек — настоящий клад. Я тоже кое-что понимаю в женщинах. Моя балдыз[78] Гульжан, сам увидишь, девушка с крыльями. Она будет тебе лучшей подругой жизни. Жалеть не будешь. Забудь про свою печаль, подумай о будущем, друг мой.
И вправду, Гульжан оказалась веселой, простой, любвеобильной женой и работящей хозяйкой в своей юрте, а через год родила ему сына.
У каждого кочевого племени, как бы оно малочисленно ни было, есть свои обычаи, свои песни и мелодии, свои любимые игры.
У одних аксакалы любят вечерами сумерничать на ближнем пригорке и вспоминать легенды про былые походы батыров.
У других зимой и летом варят крепкую бузу и собираются на шумные пирушки, устраивают жоро[79], улуш[80], проводят борьбу и в который раз оказывают соседям свое особое гостеприимство.
У третьих не только зеленые юнцы, но и убеленные сединой старики не против оседлать горячего скакуна, лихо промчаться и подхватить с земли монету на полном скаку или исполнить грустные мелодии на комузе, спеть песни и заставить заговорить чоор[81].
В аиле Абыла больше, чем у соседей, сказителей и умельцев, замечательно играющих на комузе, чооре, сыбызги[82]. Почти каждый мужчина владел инструментом. Абыл еще с детских лет от стариков научился играть на комузе довольно сложные мелодии. И особенно хорошо у него звучали печальные кюи. Теперь они были ему в утешение. Иногда он и сам сочинял. Взяв комуз, Сансызбай оповещал: «А сейчас я вам сыграю и спою «Песню Абыла». Постепенно по горным аилам распространилась эта песня, и в исполнении Сансызбая она звучала не слабее, чем в устах ее автора.