Речитативом Абыл прочел сперва стихи, в которых было много возвышенных мыслей, поговорок, и его голос понравился, запал в душу, все одобрительно закивали.
Сансызбай терпеливо дождался, когда пришел его черед запеть, откашлявшись, уселся поудобнее и сказал:
— Копя по масти, молодца по речи познают, говорится у нас. По вашей просьбе сват Абыл почитал газели. Но у него есть привычка — оставлять в самой глубине души свою тайну. Я же, друг его, знаю о ней все. Если позволите, я спою его заветную песнь. Найдется ли в этой гостеприимной юрте комуз?
— Эй, Бейшен, ну-ка, сынок, слетай за моим комузом. Живо! — послал Кыдырбай мальчишку из тех, что столпились у входа в юрту.
Кыдырбай редко брал в руки комуз, но очень гордился тем, что держал дома инструмент.
Пучеглазый, шустрый мальчишка в голубой ситцевой рубашонке сверкнул босыми пятками, и не успели люди перевести дух, как он подал Кыдырбаю комуз и снова прижался к своим сверстникам.
Коль в табунах все кони не твои,
То горечь и в самой твоей крови.
Знать, не судьба мне быть с моей любимой.
О Батийнаш,
Горю в огне любви.
Сансызбай пел вдохновенно, будто давно готовился именно к этому ответственному выступлению. Грустные, тихие, даже печальные мотивы перемежались с громкими и торжественными. Волнение певца незаметно передалось собравшимся.
С каждой строкой песни женщины плутовато поглядывали в сторону притихшей, покорно-задумчивой Батийны с мысленным вопросом: «Э-э, милая Батийна, да к тебе вовсе не брат приехал, а любимый? Что это значит?»
А Сансызбай продолжал звонко оповещать слушателей о первой любви Абыла:
Помню озеро — там мы играли,
Золотистые камушки в воду бросали.
И не думали мы о жизни,
О Батийнаш,
Ни разлуки, ни грусти не знали.
Именно эта строфа переполнила чашу терпения Турумтай. Она шлепнула в ладоши и, испуганная, воскликнула:
— Ой, стыд и позор всем нам! Он не брат ей, нет! О люди, они нас обесчестят!
Кыдырбай с самого начала догадывался, о чем и о ком эта песня. Какой скандал! «Не оберешься разговоров. Еще пойдет молва, что к невестке Кыдырбая приезжал возлюбленный и что принят был как сват и высокий гость», — ужаснулся он.
Он сидел злой, оплеванный и, чтоб скрыть свою растерянность, прицыкнул на жену:
— Замолчи! Всегда тебе что-нибудь померещится. Мало ли молодых, что разошлись по разным причинам? Парень поет о чьей-то любви, о чьей-то разлуке. Что тут страшного?
Абыл не шелохнулся, будто ничего не слышал. «Пожалуйста, осуждай меня за мое первое чувство, никому дела нет, где и когда я его воспеваю», — думал он, чуть склонив голову на плечо.
А Сансызбай тем временем закончил песню Абыла.
Атантай, почти все время продремавший, как только песня кончилась, повернул трясущуюся голову к старшему сыну Кыдырбаю:
— Что-то песня нашего свата погрустнела. Может, он торопится в обратный путь? Так не задерживайте человека.
Кыдырбай во всеуслышанье пробасил:
— Спасибо, сват. На все способен ты, как я послушал. Всех нас позабавил, повеселил. Приезжай, всегда гостем будешь. — Все это говорилось учтивости ради. Внутренне же он чувствовал кровную обиду. Все-таки он переломил себя и радушно, даже весело, обратился к Батийне. — С пустыми руками не отпускай брата Абыла, сестра моего рода. Накинь ему на плечи шелковый халат, что сама сшила. Певцы любят красиво одеваться… Из табуна выбери лучшего коня с шелковистой гривой. Подари. Пусть брат не обижается.
Старик Атантай про себя шептал: «Ах, бедный джигит, бедный джигит. Да простится мне, но видит бог, что парень-то славный. Мой дурень и мизинца его не стоит…»
Абыл, вполне довольный гостеприимством Батийны и ее деверя Кыдырбая, нехотя покидал аил: здесь осталась частица его сердца.
Кыдырбай, вернувшись в юрту, не преминул попрекнуть жену Турумтай:
— Что так испугалась, дурочка с длинными косами и коротким умом? Развопилась. Думаешь, у меня лицо не краснело? Разве неправда, что наш лодырь, бог его возьми, медведь и мямля? Неужели ты сама не видела, какой он умный, этот джигит Абыл? Недоставало еще мне лезть с подозрениями об их прошлых связях, тогда бы мы окончательно опозорились. Порой надо обуздывать свою злобу и не выказывать собственную глупость. Запомни, человек красив не только лицом, но и умом, делами своими и поступками. Прошу тебя: отныне зря не груби своей невестке; если она снова собьется с пути, я уж сам выведу ее на дорогу…
У него запершило в горле, и язык, точно сухой лист, едва ворочался во рту.
Кыдырбай неуклюже опустился на свое привычное место и через открытый полог юрты стал всматриваться в даль… По зеленому склону серой извивающейся змейкой уходит тропка. Она пересекает пополам невысокий, похожий на уснувшую рыбину холм Кок-Джон и взбирается на вершину смежного холма. По тропке удалялся Абыл. Он только что задел за живое Кыдырбая, оскорбил его брата Алымбая, показав свою любовь к Батийне… Вот два всадника медленно поднялись на Кок-Джон, попридержали коней, спешились, поправляют подпруги и чересседельники. Абыл обернулся, смотрит на Батийну, — она стояла у своей юрты…
— Что за бесстыдство! О, как я осрамился! Мои враги теперь позлорадствуют: оставь, мол, нас в покое, лучше присматривай за своей невесткой, — почти простонал Кыдырбай.
Кыдырбай, покорись он сейчас обуявшей его злобе, мог позвать младшего брата и приказать: «Эй, дурень, где же твоя честь? Возьми-ка с собой нескольких дюжих молодцов, догоните вон тех двоих и за нашей межой сделайте с ними, что полагается в таком случае».
Возможно, он и поступил бы так, но как раз в ту минуту, когда провожал недружелюбным взглядом всадников, услышал песню Абыла:
Я со скалы на мир взглянул —
О, как под солнцем он блеснул!
И только мой родной аил,
Приют печальных бедняков,
В тумане пепельном тонул.
Веспа цветами всех зовет
И свет живой на душу льет.
Но мой народ не знает дня,
Темна судьба его как ночь,
Его удел нужда и гнет.
Батыр в сраженьях закален,
Сойдясь с врагом, не дрогнет он,
Но плачет, разлучаясь с милой.
Что ждет меня, о Батийнаш,
Тюрьма-зиндан иль смертный сон?
«А что, сама правда в этих его словах», — подумал Кыдырбай. Ему вспомнился его первый приезд к Казаку, совпавший с А появлением Татыны, матери Абыла с жалким калымом: заморенный верблюд и три-четыре овечки, — старуха приехала светать Батийну.
«И Татына уехала тогда ни с чем… А кто виноват, что она так и не смогла женить сына на дочери прославленного охотника? Не Кыдырбай ли, не Адыке ли? Не их ли богатство и скот?»
Кто-то невидимый словно прошептал ему на ухо: «Э-э, кровожадный Адыке, ненавистный Кыдырбай, зачем вы черной неприступной скалой встали на пути двух влюбленных? Дождетесь, их горе обрушится и на вас. Бесстыжие вы, ненасытные вы люди».
Кыдырбай вздрогнул от этого голоса и поежился, как от пронизывающего холода.
Слава об Алтынай давно прокатилась по киргизской земле. Едва ли кто еще так играл на темир-комузе, как умела Алтынай.
Вышла она замуж за джигита из рода кокурёк, человека не богатого и не бедного, тихого, безобидного характера.
Род кокурёк не из многолюдных, но крепкий единством своих людей.
В аиле с утра и до позднего вечера раздавались мелодии Алтынай. Играла она на своем темир-комузе самозабвенно. Суровые аксакалы и те порой приглашали Алтынай. А древние старики и старушки, слушая ее темир-комуз, жмурились, и лучики морщинок разбегались вокруг глаз.
— О, эти руки, о, эти звуки! Как у нее все ладно и складно… Дай тебе бог никогда не состариться и быть вечно счастливой. Сыграй нам своими золотыми ручками еще что-нибудь.
Соловушку, всегда сияющую Алтынай, любили и стар и млад. Она и сама сочиняла. Ее напевы были полны солнца, воздуха и радости, в них сливались журчание родников, и переливчатые трели жаворонка, и пение соловья, и щебет горных птиц.
Кто в пароде не знал полюбившиеся песни Алтынай — «Про луну», «О любви», «Вскину брови», «Жаворонок Алтынай», «Веселая», «Трели свиста», «Вызов девушки», «Соловей Алтынай», «Песни Алтынай и соловья», «Дувальница и Алтынай»…
Даже самые отдаленные аилы звали певицу к себе. Она исполняла все, что просили, и провожали ее с особыми почестями.
Однажды под вечер Алтынай спешилась около юрты Кыдырбая. Свой неожиданный приезд она объясняла тем, что побывала у родных и возвращается теперь к своему очагу.
На ночь глядя путники, задержавшиеся в горах ли, в степи ли, обычно направляются на огонек. Приютить и накормить путников — нерушимый обычай горцев. Испокон веков. Кто не разрешит почему-либо коноку — божьему гостю — провести ночь у своего очага, заслуживал жестокого осуждения.
Доехав до первого аила Карасаза, Алтынай спросила: «Есть ли здесь кто из женатых на дочери из рода кокурёк?» Ей указали на юрту Кыдырбая: жена его Турумтай была уроженкой этого племени.
— О-о, здесь живет наш зять! Едем к нему. Там и ночь проведем, — обрадовалась Алтынай.
Весть о том, что в аил заехала известная музыкантша, быстро облетела всю округу. Не успели хозяева зарезать ягненка и положить его во вместительный казан, как в просторную, в двадцать полотнищ, юрту набился народ послушать игру сестры Алтынай. Далеко не все любители смогли втиснуться в юрту бая, — тогда люди самовольно закатили кверху нижние кошмы, и хозяин не посмел одернуть любителей: попробуй он разгневаться, люди мгновенно пригрозили бы: «Хорошо, бай, коль тебе жаль своей юрты, ну и держись за нее. А сестру Алтынай мы заберем к себе. Она повеселит нас. И мы сами ее угостим».
Упустить почтенную Алтынай — было бы позорно. Поэтому Кыдырбай вынужден был терпеть.