Увидеть прославленную женщину, послушать ее мелодии хотели все: старики и дети, пастухи и табунщики, старухи и девушки…
Стройная женщина с худощавым лицом сидела, опершись на колено, на четырех мерлушечьих подстилках. Атласное белое с оборками платье веером прикрывало ей ноги. Из-за складок высокого, красиво уложенного элечека она достала свой темир-комуз. На средних пальцах и безымянном правой руки сверкнули серебряные кольца с вправленным камнем-янтарем. Тонкие, гибкие, словно без косточек, пальцы нежно поднесли темир-комуз к розовым губам. На мгновение блеснули ровные, как зерна риса, белые зубы, и она ловко зажала меж губ инструмент.
Вначале темир-комуз взял звуки широкого диапазона: багг-багг-багг, потом неожиданно ручейком полилась хорошо знакомая мелодия, украшенная частыми переборами дрожащего оттенка. Алтыпай вся вытянулась, устремленная вдаль за своей мелодией, и черно-жгучие глаза музыкантши чуть сузились. Правый указательный палец все чаще и чаще стал касаться пестика, он вибрировал, стонал, рождая звучную, трепетную песню. Темир-комуз плакал, смеялся и свистел на разные голоса и уносил на своих звуках мысли и чувства слушателей неведомо куда. Шея Алтынай от легкой натуги подрагивала, широкие рукава скатились к локтям.
Исполнительница перемежала дыхание, то усиливая, то понижая опорные звуки, которые через круглое отверстие юрты летели в мир безмолвия. Белые кисти ее рук напоминали только что очищенную от коры ветку молодой ивы, они были прелестны, музыкальные руки Алтынай.
В юрте стояла тишина, будто никого здесь, кроме одухотворенной женщины и ее звонкого, говорливого инструмента, и не было. А темир-комуз ее то заливался соловьем в полночный час, то бил перепелом в овсах, то звенел трелями жаворонка ранним весенним утром. И все слушали, затаив дыхание, и видели только одно: чудесницу с неуловимо быстрыми пальцами у розовых тонких губ.
О, бог свидетель, такого веселья, вероятно, не было в этом апле очень, очень давно. Участившиеся распри между родами, ранневесенний падеж животных — не до веселья было. Люди, подавленные горем и печалью, слушая мелодии Алтынай, будто рождались заново, перенесенные в волнующий мир музыки.
Аксакалы, пожилые и почтенные женщины разместились в юрте. Джигиты, ребята, девушки, молодухи оставались снаружи.
Каждая женщина горестной судьбы слушала Алтынай с упоением.
Батийна была растрогана. «Вон какие у нас бывают женщины!.. Интересно, а какой муж у Алтынай? Конечно, хороший. Будь это недалекий, грубый человек, разве мастерство Алтынай дошло бы до людей? Оно мгновенно погасло бы, все равно что кучка золы от сухой полыни, и ветер бесследно развеял бы пепел».
А замарашка Канымбюбю, затерялась среди женщин, будто тень тоненькой веточки на закатном солнце.
Конечно, заявился сюда и Тилеп. Одну Канымбюбю он ни за что не отпустил бы. Он давно внушил девочке: «Чтобы ноги твоей не было у блудливой невестки Кыдырбая. Дома сиди! Не то я научу тебя, как ходить к распутницам!»
Проникновенные, западающие в душу переливы темир-комуза заставили женщин глубоко задуматься, покачиваться и вздыхать, иные смахивали невольно набежавшие слезы.
— Вот это женщина! Соловей!
— Дай бог ей всяческих благ!
— Пусть сбудутся твои мечты, милая. Спасибо, что заглянула к нам…
На другой день люди не отпускали Алтынай в путь. «Пусть ваши кони хорошенько отдохнут. Погостите еще у нас, не обижайте», — просили они. И упросили поиграть на темир-комузе. А на третий день послушать ее мелодии собралось еще больше людей.
Будь Батийна свободным человеком, она непременно оседлала бы лучшего коня и пустилась бы проводить Алтынай. Увы, это было не в ее воле.
Прощаясь с Алтынай, Батийна сказала:
— Дорогая эжеке, я очень рада, что увидела вас, послушала вашу замечательную игру. Земля не без женщин, которые могут свободно ездить…
Алтынай участливо посмотрела на Батийну.
— Что с вами, сестрица?
Батийна тихо вздохнула:
— Тесно мне на земле, эже. И не вольна я рассказывать о себе. Прошу только об одном одолжении…
Алтынай вопросительно посмотрела на Батийну и, не перебивая, стала слушать.
— Милая эже, только что вы видели девочку в белом платке. Это Канымбюбю. Еще молоко матери не обсохло у нее на губах, а ее уже отдали замуж за человека много старше. Скряга он. Издевается над ней. Грозит. Ревнует. Девочку совсем застращал. Она вечно в слезах. Мне очень жаль бедняжку, я готова в огонь и в воду, лишь бы ее освободить от этого скряги Тилепа. Но мне не под силу, милая сестра. А сиротка не знает, на кого бы она могла опереться. Слышала я, у вас живет один ее родственник. Зовут Найманбай, он, говорят, знатного происхождения. Если бы он приехал сюда, наверное, смог бы освободить Канымбюбю. Увидев вас, я подумала: вот кто сможет помочь бедняжке. Доверяю вам эту тайну и надеюсь. Навестите, пожалуйста, Найманбая, передайте ему привет от сиротки Канымбюбю, скажите, что племянница ждет не дождется его. Хорошо, если он узнает, как можно развести ее по законам шариата. Ради бога, сделайте это, и мы не забудем вас ни на этом, ни на том свете.
— Я знаю одного Найманбая. Если это её дядя, я ему всё передам. Действительно, он уважаемый человек.
И Алтынай отправилась в путь.
Батийна и Канымбюбю всю зиму не отрывали взора от тропки, уходящей через ближайшие холмы, и не теряли надежды, что и к ним придет радость. Да, надежда — это не ветка таволги, которую можно смахнуть одним движением острого, как бритва, топора. Надежда — невидимая и бесконечная нить человеческого сердца.
— О боже, — говорила Батийна, глядя вдаль, — вот бы показались всадники… И среди них твой дядя, Канымбюбю, а? Вот радость!
— Ой, что вы, эже… Конечно! Но я боюсь, что дядя Найманбай не приедет. Сколько же дней мы поглядываем на тропку, а его все нет и нет. А удастся ли ему освободить меня?
В Кокуреке, где жила Алтынай, нынче выпала суровая зима — снегом завалило лучшие пастбища, ложбины, впадины. Даже горные козлы и косули и те остались без подножного корма, спустились к людям, а некоторые до того осмелели, что шли прямо в загоны для скота.
По слухам, зима нынче за темп высокими горами выдалась немилосердная. Обычно слухи обогащались фантазией рассказчиков и иногда превращались в небылицы. Все зависело от рассказчика: любит ли он говорить то, что видел и слышал, или не прочь приврать. Возможно, зима в Кокуреке и в самом деле суровая. И дядя Найманбай не осмелился пуститься в такую коловерть. А что, если Алтынай забыла передать ему просьбу Батийны? Как бы там ни было, женщины не теряли надежды и с нетерпением поглядывали на тропку.
Как хищный гриф медленно взлетает с места, где он вдоволь попировал над падалью, так неторопливо отступала зима все выше в горы, к вечным ледникам.
В низинах звонче зажурчали ручьи, набухла земля, лопаясь на солнцепеке под мелкими зелеными брызгами травы.
Из нор, щелей и трещин стали осторожно выползать еле живые змеи, ящерицы, жуки.
В голубизне неба живыми трепещущими камешками повисли звонкие жаворонки.
С зимовий за солнцем и теплом тронулись первые аилы кочевников. Замаячили юрты серыми и белыми цветами по зеленому ковру у самых склонов, где трава растет быстрее. Козлята и ягнята, счастливые от тепла и солнца, росли на глазах, резвясь возле своих матерей.
Малые ребята, повыше закатав белые штаны и задрав рубашки, с чашками в руках бегали из юрты в юрту, довольные сытостью и свободой. Все, что засиделось, залежалось, застоялось, ожило и запестрело, рванулось единым потоком навстречу весне.
Аил Кыдырбая и аил Тазабека, куда входила и юрта Тилепа, заняли обширную ложбину, чтобы вместе провести первые еще неустойчивые весенние дни. Аилы стояли близко друг от друга: крикнешь в одном, тут же аукнется в соседнем. Как говорится, между ними впору устраивать скачки жеребят.
Скоро, скоро аилы размежуются: каждый отправит скот на свои летние угодья, на джайлоо. Если до этого времени дядя Капымбюбю не приедет, девочка окажется в полном одиночестве. Батийна уедет со своим стойбищем, и не с кем бедняжке будет поделиться горем. Батийна, боясь, как бы Канымбюбю не натворила что-нибудь над собой, отвлекала, как могла, ее от дурных мыслей:
— Каныш, твой дядя обязательно приедет, и ты избавишься от сатаны Тилепа. Если есть рай на том свете, о котором любят разглагольствовать муллы, то мы с тобой непременно туда попадем. Все грехи наши," наверное, давно уже смыты плетками наших мужей. Что бы там ни было, надо ждать. Говорят ведь аксакалы, что живой человек непременно когда-нибудь попробует пищу из золотой чашки…
В один из дней, когда аилы готовились в дальний путь к большим летовьям, в сумерках нагрянул Наймаибай и с пим пятеро почтенных аксакалов. Усталые, они спешились около юрты Тазабека.
Всякий, кто приезжает в аил по спорным делам, как сейчас Найманбай, обязательно бросит повод у юрты главного старейшины рода. Не мудрено, что Найманбай остановил своего коня около юрты Тазабека, покровителя Тилепа.
Но аплам быстрее нули облетела весть:
— Приехал какой-то Найманбай. Говорят, он дядя сиротки, которую взял себе в жены Тилеп.
— Э-э, этот дядя приехал, видимо, не зря. Он сведет еще счеты с вредным Тилепом. Ведь скряга, считай, силой взял себе в жены беззащитную девочку.
— Так ему и надо! Какая она ему пара!..
— А что скажет, интересно, Тазабек? Он тоже человек беспощадный. С ним нелегко справиться. Когда он рассвирепеет, то не посмотрит и на дядю Найманбая.
Об этом Тазабеке вот что рассказывали люди.
Однажды, нахлебавшись до отвалу кумыса, он вызвал к себе, потехи ради, муллу Тагая и, моргая по-кошачьи узенькими глазами, спросил:
— Тебя, мулла в белой феске, принято считать проповедником божьего слова. Коль это правда, шепни-ка мне на ухо: разрешает ли аллах и наш шариат взять в жены девочку-подростка? Ну, шепни!.. Я слушаю тебя.