Лишь после поминального аша[85] с вдовы снимают черное покрывало, и она прекращает слагать кошоки. Может ездить по гостям. Родственники отменно угощают ее, одаривают особым платком и чапапом. Теперь вдова считается свободной от замужества и может устраивать дальнейшую свою жизнь.
Осень была на пороге. Словно выщербленные зубы верблюда, вершины Великих гор прятались в мглистых прядках тумана.
Уже две недели, как аил Кыдырбая перекочевал на осеннее стойбище, кругом была жухлая, переспевшая и примятая морозцем трава.
Гульсун плохо почувствовала себя с первого дня переезда — хваталась за бока, охала и приседала.
— Ой, невестушка, что-то живот у меня нестерпимо болит. Что это значит, а?
— А вдруг это схватки, эже?
Гульсун то бледнела, то все лицо словно заливало краской.
Батийна тревожно заторопилась:
— О боже, да это настоящие схватки, эже!
Гульсун уложили в постель и вызвали повитух. Трое суток продолжались схватки.
Чего только не делали старухи повитухи: разминали живот, массировали спину, щупали пульс и, взяв Гульсун за руки, качали и переворачивали то налево, то направо, и все напрасно.
Наконец положили стонущую роженицу на спину и принялись крутить большую чашку на округло-вздутом животе. Не помогло.
Повитуха Маты изнемогла, призналась:
— Таких родов я еще не встречала. Скажите Кыдырбаю, надо скорее послать за бюбю — знахаркой из аила Каба. Может, она чем поможет, а я бессильна уже…
Человек, выехавший с запасной лошадью в аил Каба еще утром, привез знахарку после обеда — широкую в плечах мужеподобную женщину.
Спешившись, знахарка тщательно вымыла руки горячей водой из медного кумгана и совершила омовение. Осмотр Гульсун показал, что ребенок задохся в животе матери, и смерть неотвратимо нависла над женщиной.
Лицо повитухи посуровело.
— Зачем так поздно меня позвали? Да еще обманули, что роды только начинаются, — накинулась она на Кыдырбая. — А можно было спасти ребенка и мать, если б я своевременно помогла. А теперь слишком поздно. Хотите, я могу извлечь трупик младенца… Только напишите мне расписку, что по вашему собственному желанию. Иначе такой грех я не возьму на себя. Бог мне этого не простит.
Гульсун лежала с едва уловимым пульсом всю ночь без сознания.
Под утро она как-то вся выпрямилась, чуть слышно прошептала:
— Позовите сюда всех моих детей… Вместе с невестками. Пусть немного посидят около меня…
Постель страдалицы плотно окружила вся родня Атантая. Гульсун едва дышала. Опустив седеющую голову, Кыдырбай растирал ее хрупкие безжизненные пальцы.
— О дети мои, вы не сосали мою грудь, но принимали еду из моих рук. Значит, я ваша мать, — тяжело дыша, говорила Гульсун. — Взяли вы меня за вашего отца, когда я еще была девочкой. Но считаю вас своими детьми. Я ухожу с мыслью, что оставляю здесь своих сирот. А вы проводите меня в мой последний путь.
Напрягшись, она вдруг внятно сказала:
— Да, ваш отец был стар, я была молода. Если что не так делала, простите меня. Вас же сам создатель простит.
Кыдырбай был неузнаваем. Сидел у изголовья Гульсун притихший, озабоченный. Даже заплакал и, поглаживая остывающие руки Гульсун, проговорил:
— О милая и умная наша мать, ты ни в чем не виновата. Виноваты мы, что по уберегли тебя. Прости нас и не обижайся на своих детей. Своим духом и прахом поддерживай нас, живых, дорогая мать. Прощай!
То ли слезы блеснули в глазах Гульсун, то ли сверкнула в них последняя живая искринка, она с лаской посмотрела на Батийну:
— Дети мои, прах мой будет вашим телохранителем. Только прошу вас — не обижайте мою невестку Батийну. Она добрая. Сынок Алымбай, не бей ее напрасно.
Гульсун смолкла, с трудом глотнула слюну, и голос ее донесся откуда-то издалека, словно его принесло эхо:
— Это мой вам аманат.
Гульсун безмятежно спала. На ее детском веснушчатом лице не успела угаснуть немного наивная, немного горькая улыбка. Шелковое одеяло приспустилось от последнего вздоха, и тело Гульсун замерло, подобно срубленному острым топором деревцу вербы.
Кыдырбай печально сказал:
— С какой замечательной матерью мы расстаемся. Не ценили мы ее… Думали, какая-то сирота среди нас… Почтим ее память, родные мои.
Во все аилы поскакали гонцы с вестью: скончалась байбиче Атантая-аке. И хоронили ее не как бездетную, одинокую женщину, а как старшую байбиче властелина и аксакала Атантая, как мать достопочтенных детей.
На пегом жеребце приехал и Асанбай. Кажется, джигит причитал всех громче, но в общем плаче на это никто не обратил внимания. А он, бедняжка, оплакивал свою первую любовь, которая так и прошла мимо него.
На погосте, что занял холмик между трех тропинок, где никогда не прекращалось движение всадников, спустя пять месяцев после смерти Атантая снова собралось множество людей, чтобы проводить в последний путь Гульсун.
Могилу вырыли рядом с усыпальницей старика. Прекрасное, юное тело Гульсун скрылось под серым холмиком.
Муллы во весь голос прочитали положенные молитвы, пожелали покойнице небесного счастья и вечного сна, после чего толпа покинула холм.
Есть поверье: покойника незамедлительно начинают допрашивать Ункур-Манкур[86]. Может быть, поэтому все присутствующие на похоронах — мужчины из четырех родов Карасаза — поспешно сели на коней и двинулись к аилу. Как только они миновали половину пути, Кыдырбай, Тазабек, а с ними и все ехавшие всадники начали причитать по покойной.
— О милая и родная наша мать! На кого ты нас оставила! — витал над землей слитый хор причитающих голосов.
Детская улыбка Гульсун, ее умная, рассудительная речь, ее тихая и ровная походка так и стояли перед глазами Батиины. Каждую ночь она видела Гульсун, но та, удаляясь, говорила: «Батийна, не подходи ко мне. Ведь я умерла». Батийна торопилась вслед за ней. Искала. Взбиралась на пригорок. Гульсун уходила еще дальше. Батийна поднималась на носки, вытягивала шею, кричала: «Ой, эже! Где ты? Зачем покинула меня одну? Без тебя мне страшно, эже». Но Гульсун укрылась где-то за скалой. Батийна горько плакала, как брошенный матерью ребенок, и вспоминала, как Гульсун с доброй улыбкой на лице наставляла: «Ты не давай им помыкать собой, сношенька. Пока я жива, не позволю, чтобы тебе делали больно. Будь же самостоятельной и никого не бойся».
Бывало, Батийна тайком от Турумтай, жены деверя, нет-нет да и припрячет то клубок разноцветной шерсти, то овчину и передаст это беднякам. Теперь же на помин души покойников она без оглядки стала отправлять даже крупных ягнят. А одной женщине, которой нечем было покрыть свою юрту, она передала целые кошмы.
— Разоришь ты меня! — кричал Алымбай, замахиваясь палкой.
На это Батийна лишь звонко смеялась.
— Ты на меня, дурень, не очень-то покрикивай! Не ты наживал. Посмотри-ка на мои мозолистые руки! Не судья ты мне!
С каждым днем Батийна действовала решительней и бесстрашней.
Однажды у юрты Кыдырбая спешилось несколько человек попить кумыса. Они часто разъезжали по аилам. Почетное место в юрте, как и полагается, заняли наиболее именитые, знатные гости. В середине круга расселся пришлый из саяков мулла. Все его восторженно слушали.
Турумтай за загородкой вытирала белоснежным полотенцем с пушистой бахромой расписные пиалы под кумыс. Батийна взбивала напиток в большом кожаном бурдюке. Между делом она прислушивалась к назидательным речам из божьего писания. Вдруг Батийна остановила маслобойку и обратилась к мулле:
— Молдоке, по вашим словам выходит, что пути шариата неисповедимы и неисчислимы. Почему же в таком случае вы не нашли тот самый путь, по которому бедняжка Канымбюбю получила бы свободу? Вы же ее хорошо знаете?
Не принято женщине обращаться к мулле непосредственно, да еще в присутствии старших мужчин. Он немного замешкался и ответил:
— Шариат принимает во внимание только первый ответ. А в своем первом ответе она заявила, что желает старика Тилепа.
— Но ведь это же не было ее действительное желание?
— Не имеет значения.
Батиина вспыхнула.
— Такой шариат, который не принимает правды, зачем он мне! Значит, он лживый. Отныне у меня пропала вера!
Мужчины подняли удивленные глаза. Кое-кто про себя читал молитву, другие с опаской перешептывались.
— Ты провинилась перед богом, — сказал мулла Батийне, — сейчас же прочитай молитву, грешное дитя мое.
— Не буду, молдоке. Такой шариат, который не видят слез бедняков и не слышит их стоны, я отвергаю. Даже если попаду в ад, даже если сам аллах создал обманчивый, неустойчивый шариат, все равно я недовольна. Если можете, то обрушивайте на мою голову все громы и молнии!
Гостям было не до кумыса. Напиток застревал в горле. Мулла несколько раз вслух прочитал молитву, неутешительно подумал: «Лайлова-иллала, какое кощунство! Безбожница этакая! Так поносить бога! Женщины, не смеющие прямо смотреть на мужчину, плюют на создателя, не стыдясь белобородых старцев. Что творится на белом свете, эгем![87]»
Взбив кумыс, Батийна наклонила горлышко бурдюка, налила верхом глиняную корчагу и с независимым видом покинула юрту. Внезапно уйти от почтенных гостей, которым она обязана была прислуживать, что может быть постыднее?
— Если эта женщина не бросит свой гордый норов, — сверкая опухшими глазами, взвинтилась Турумтай, — она принесет нам изрядную беду. Сам черт ей потакает! Перестала уважать не только младших, но и старших. Умнее всех хочет казаться. Бесстыдница! Опоганить так свой рот!..
Кыдырбай крякнул, давая понять жене, чтобы прекратила этот разговор при чужих, а вслух сказал:
— Э-э, байбиче, махни на это рукой. Наливай нам кумыса, и все обойдется. Или ты считаешь ниже своего достоинства прислуживать именитым людям?
Турумтай успокоилась, притихла.