Алымбай, весь дрожа от злости, отошел прочь.
Батийна решила от слов перейти к делу: поехать в город и там встретиться с большими муллами. «Возможно, они справедливые люди, знают истинную правду. Может, скажут что-то новое, дадут совет».
В ее аиле не было повидавших жизнь, грамотных людей, приехавших из больших городов. Лишь седые старики, совершившие паломничество в Мекку. Вернувшись в белых фесках и пересчитывая косточки финиковой пальмы, с упоением рассказывали о богатстве, о всемогуществе божьем, о своих приключениях в дороге. Больше они ничего не умели. Даже узкоглазый Тазабек, на днях ездивший в Чуйскую долину, с восхищением поведал, что какой-то старик, побывавший в Мекке, из подражания самому пророку, женился на девятилетней девчонке.
Те, кто жил в городе, были русские. Они там учились. Батийна их языка не знает. Ей казалось — пойди она в город, как ее сразу же прогонят. Жены городских ногайцев и сартов, конечно, могли знать и понимать русский. Но они, говорят, такие гордые и чванливые, что не подступишься. Иногда торговцы приезжали в киргизские аилы по двое на тряских тачанках. Они даже сметану не пили из местных чашек, не говоря уже об айране. А недавно приезжал тёрё[89], который обучает русских детей. Глядя на местных киргизов, он качал головой и наполовину по-татарски, наполовину по-казахски говорил:
— Ай-ай, что за жизнь? Чем кочевать по горным отрогам, лучше строили бы дома, обсаживали их садами, учили бы детей в медресе.
Но учитель не приезжал больше в аил. Однако раз уж он проявлял такую заботу о киргизских детях, значит, желал им добра. Видимо, и на этой земле есть радушные, заботливые и умные люди.
Когда Батийну впервые привезли в дом Кыдырбая, его младший сып Качыке еще бегал без штанов. Теперь он повзрослел и вот уже вторую зиму обучался в русской школе в городе. Его приезд обрадовал Батийну. Услышав, что приехал ученый сын Кыдырбая, родные и знакомые собрались на кумыс. Подростка буквально засыпали вопросами:
— Ну, дорогой Качыке, рассказывай, что там нового в городе? Как учишься? Как вас обучают по-русски? Получается ли что-нибудь у мусульманских ребят?
— А свинину не заставляют есть?
Качыке стеснялся разговаривать с седыми стариками, отводил глаза.
Пришлый мулла осторожно спросил:
— Сынок, вас обучают Библии или Корану?
— Нет, мы не учим ни то, ни другое.
Мулла с удивлением глядел на мальчика.
— Нам показывают буквы. Учат разговаривать по-русски. Иногда решаем задачи. Потом учат жарапия[90].
«О создатель, не зря, видно, говорится в писании, что мусульмане постепенно выйдут из своей религии и станут иноверцами. Наверное, это время подходит», — подумал мулла, хватаясь за воротник.
Невеселые мысли обуяли, вероятно, и аксакалов. Они вскоре благословили мальчика, пожелали ему доброго здоровья и разошлись по юртам.
Батийна стала потихоньку выспрашивать ученика:
— Миленький, Качыке, расскажи мне, что это такое жара-пия? Что вы в ней читаете?
Качыке Батийны не стеснялся и любил, как сестру.
— Жарапию мы еще не учили. Ее читают старшие ребята. А мы читаем такую большую книгу, в которой много разных-разных картинок.
— Большая? Как наш Коран? О боже, не грешно ли, что я русскую книгу сравнила с Кораном?!
Качыке звонко рассмеялся. Батийна погладила мальчика, нежно поцеловала.
— А русские бьют своих жен? — спросила она.
— Не знаю, джене. Я не живу у русских. Русские, говорят, пьют какую-то воду, называют ее самогоном. Некоторые даже дерутся. А кулаки у них знаешь какие большие? Во! Как сложат пальцы в кулак, так он получается вроде нашей шумовки. Наверное, этими кулаками они, когда пьяные, и жен своих бьют. Но плеткой не дерутся.
— А женщин сартов и ногайцев ты видел?
— Все городские сарты прячут своих жен в домах, за высокими заборами. С улицы ничего не видно. Когда женщины выходят на улицу, то их головы, лица и туловища закрыты чем-то черным. Ходят по нескольку человек. Мужчины, все торговцы, продают манты… Жены ногайцев свое лицо не скрывают. Одеваются в разноцветные платья и часто ходят друг к дружке в гости.
Батийне, никогда не видевшей чужой жизни, нелегко все представить. И она снова и снова спрашивает:
— А в городе киргизы есть?
— Пригоняют скот. А продадут скот, идут на старый базар, ходят по магазинам.
— А таких, чтобы в домах жили, разве нет?
— Есть. Только мало. Две или три семьи. И бузу варят, потом продают ее. Живут в старых, закопченных юртах прямо на скотном базаре. Весь день сидят дома и громко разговаривают. Иногда разные люди, перепив бузы, дерутся прямо на улице. Разбивают друг другу носы, лица, бьются кинжалами. Я боюсь таких драк. Киргизы, которые продают скот, тоже боятся таких драк и стараются угнать подальше свой скот. Говорят: «Убегайте скорее, это головорезы. Они нарочно затеяли драку, чтобы потом отнять у нас скот». В городе есть и кашгарцы. О, как страшно дерутся их ган-гуны[91]. Люди тогда разбегаются, как мыши от кота.
— А кто такие ган-гуны?
— Они учатся в какой-то школе. Их обучают драться. Прямо подошвами бьют по щекам друг друга. А головой как даст по носу, так кровью зальешься. Ох и страшные драчуны…
— А учатся в городе девушки?
— Русские и татарские девушки учатся в медресе. Они бегают вместе с ребятами, прыгают, как козы, и ничуть не стесняются. Сарты своих дочерей не учат. Киргизских девушек не видел ни одной.
Батийна глубоко задумывается, смотрит перед собой. Интересно, как те женщины, что учатся, потом живут ли с мужьями? О боже! Когда же наконец дочери киргизов будут учиться в медресе, когда откроются у них глаза? Дожить бы до такого дня, и умереть можно. Ничего бы не было жалко.
Шло время, но Алымбай не менялся, по-прежнему был нелюдим и мрачен. Когда Батийна просила его рассказать аильные новости, он злился:
— Дьявол ты, не женщина! Ты думаешь, большие люди мне новости рассказывают?
— Несчастный рохля! Ни за что ни про что избить меня плеткой тебе ничего не стоит. Вроде бы грозный мужчина. А мужского слова от тебя не слышу. Как бычок мычишь… Настоящий мужчина раньше других знает, что делается в мире. Ты сын уважаемого человека. И никто тебе не мешает побывать на сходе и посидеть среди старших. Последнее время стало очень неспокойно. Говорят, белый царь воюет то с жапаном, то с германцами, царь больше стал собирать податей. Солдаты волостного — эти пройдохи и сорвиголовы — прямо с пастбищ угоняют лошадей и верблюдов. Даже веревки, арканы, мешки отбирают. А наши честные хвастуны и горлопаны им поддакивают раболепно. У Асантая, который едва-едва сводит концы с концами и содержит сирот Сыяды, был единственный конь. И его только что угнал этот брехун и негодяй Джарбан.
Толстые губы у Алымбая вздрогнули, и он буркнул:
— А что я поделаю, если у Асантая угнали единственную лошадь? Если надо, рассыльный болуша заберет и моего жеребца.
— Об этом я тебе и толкую! — объяснила Батийна. — Все, кто стоит над бедняками, слишком распускают руки — отбирают, присваивают, что ни попадя. Жалобу бедняка никто не выслушает. Даже такие, как ты, не хозяева над своими конями. Недавно прошел слух, что скоро джигитов начнут брать в солдаты. И, чтобы хоть немного пронять мужа, Батийна сокрушенно добавила. — А вдруг тебя посадят, как коршуна, на жеребца и увезут в солдаты? Что тогда мне делать?
Алымбай насупился.
— Ты посмотри на нее! Ей хочется поскорей отправить меня в солдаты. Ах ты потаскуха! Пусть попробуют взять меня в солдаты! Я не уйду, пока тебя не зарежу, нечистая твоя сила!..
Батийна вздыхает: «Ну и послал мне бог счастье! А что, если я потихоньку убегу в город? Смогу ли там я в женской одежде показаться на улице? Наверное, нет. Женщин ведь не берут на работу. А если я сбрею косы, оденусь мужчиной? Пойду подметать дворы богатых сартов и татар, а ночью буду ходить в медресе, а? Как было бы хорошо научиться самой читать! Я попросила бы у главного муллы Коран и узнала бы всю правду про шариат. Потом можно бы поспорить с муллами-недоучками из аила и доказать им, что они отъявленные лжецы, что их шариат — сплошной бред и вранье. Потом я стала бы защищать всех обездоленных и обиженных, как Канымбюбю, стала бы им помогать шариатом».
Батийна теперь редко бывала дома. Нарядно одетая, она без лишних слов уезжала погостить в другие аилы.
Иногда Батийна седлала свою покорную кобылку, легко вскакивала в киргизское седло без подстилки, вешала плетку на кисть руки и, как молодой джигит, ехала осматривать скот. Но это она делала для вида. А хотелось ей послушать, о чем на пригорках толкуют сведущие люди, какие ходят вокруг слухи. Люди чувствовали себя свободно, раз нет «чужих ушей», говорили открыто, не таясь:
— Волостные нынче пошли очень строгие. Раньше говорили: «Давайте ради аллаха и всемогущего царя». Теперь приезжают и прямо требуют: «Отдавайте» — и никаких!.. То ли царь им приказал, то ли кругом прибавилось жадных прихлебателей и сборщиков податей… Одним словом, туго приходится. Обирают со всех сторон, кто только может. Налоги за налогами, поборы за поборами. Говорят, скоро наших джигитов возьмут в солдаты. В народе говорили, что белый царь сотню лет не тронет киргизов, не будет касаться их земель и скота, не возьмет их детей в солдаты. Где оно, это обещание? Значит, все сплошное вранье? Прислали сюда каких-то казаков, и строят они большие аилы возле зеленых лугов, на обширных равнинах, вдоль рек и озер. Попробуй один проехать по улицам их городов! Крикливые малыши мигом собьют камнем с головы твой тебетей. А жирный бай вовсе не запрещает им так баловаться. Поглаживая широкую, как щит, бороду, громко хохочет и кричит еще: «Айда, шайтан, дальше езжай». Можно ли терпеть столь оскорбительное унижение!..