И только в тени северных склонов белыми, серыми и темными точками бродил скот по лугам, по берегам речек и ручьев.
Пестрые сороки, учившие летать свое горластое потомство, сверкая на солнце крыльями, шумной стаей перелетали с южного склона на северный, а с северного опять срывались на южный.
Там, в вышине, ближе к ледникам, в суровой стуже каркал старый ворон, накликая морозы и снега; откуда-то с южного склона доносился клекот орла, высматривающего добычу среди пышущих жаром камней; а где-то неутомимо, как цикада, цвинькала наскальная пичуга, то ли дувальница, то ли козодой; да среди нагроможденных мелких камней, широкой рекой осыпавшихся по склону, раздавался неистовый свист красноватошелковистых сурков.
Но вся эта вольная, радостная музыка Великих гор, не утихавшая, казалось, от зари и до зари, скользила мимо ушей Батийны и Зуракан. Погруженные в мелодию своей печальной судьбы, женщины забыли обо всем на свете.
Вдруг то ли тучка набежала на солнце, то ли дневное светило укрылось наконец за пикообразной вершиной, стало прохладнее, и на увлеченных женщин наползла серая тень. Только теперь Батийна заметила, что по щекам Зуракан ручьем бегут слезы.
— Э-эх, сестричка моя! Сколько ни плачь, слезами счастья не вернешь. Думаешь, я мало пролила слез за свою жизнь? Ты сейчас слышала, как меня просватали еще в чреве матери, под корень подрубили мою судьбу. Такова доля девушки. Ну, а за что моему Абылу с юных лет обрезали крылья? Чем он провинился?.. А Канымбюбю — крохотная пичужка, насильно выданная замуж в уплату за какую-то шкурку для тебетея? Чем она виновата? За что срубили веточку рябины? Хорошо. И я, и Абыл, и Канымбюбю — мы дети бедняков, у кого нет ничего за душой. Над нами может издеваться каждый. А Айнагуль и Гульбюбю? Казалось бы, они-то проведут жизнь в счастье и благополучии. И что же? Невеселая и у них жизнь!
Зуракан вздохнула, глотая комок обиды.
— Ой, эже, я думала, вам весело живется на свете. Оказывается, вы все испытали, разве что кроме могилы…
Батийна задумчиво смотрела вниз, словно прислушиваясь к чьему-то голосу из-под земли, потом махнула рукой и добавила?
— Терпение мое лопнуло, сестричка! Столько напастей на одну голову. Не слишком ли? В чем только меня не обвиняли, как только не пытались опозорить… Дольше ждать у меня нет сил. Сама буду искать, как сбросить ненавистные путы. Если хочешь, едем вместе. А не веришь мне, так носи дрова своей байбиче, гнись ради нее в три погибели, грей ей воду, чтобы она блаженствовала. Но знай: сколько бы ты ни старалась, из лохмотьев не вылезешь… Что, неправду я говорю?
— Правду…
Зуракан, склонив голову, теребила кончик слинявшей косынки. «В самом деле, — думала она, — сколько ни работай на Букен, доброго слова от нее не дождешься. А вдруг заболею или старость подойдет, буду валяться в овчарне под копытами ягнят… Кому я нужна буду беспомощная? Не приведи, создатель, дожить до таких дней».
Мысли у нее путались, в глазах затаилась грусть.
Не дальше чем вчера Букен бурей налетела, обругала ее: «Что, у тебя болячка на заду вскочила, что ли? Дохлая ходишь! Поесть ты за двоих мастерица, а как до дела, толку от тебя не добьешься! Ну-ка, живо за дровами!»
Сгорая от стыда, Зуракан до поздней ночи работала не покладая рук. Когда весь аил уже давно спал крепким сном, она добралась до своего шалашика, постелила мужу постель и не сдержала слез.
— Чем такие оскорбления переносить, лучше остаться голыми, но жить самостоятельно. Нет моих сил терпеть издевательства байбиче.
Текебай любил свою молодую жену, но вместо того, чтобы пожалеть ее и сказать: «Конечно, давай уедем куда-нибудь, не позволю, чтобы байбиче измывалась над тобой», — он, не раздевшись, безмолвно опустился на постель и заплакал вместе с Зуракан.
Она сейчас вспомнила эту ночь, согнутую фигуру мужа, и ей стало жалко самое себя, жалко его, Текебая.
— Мы в безвыходном положении, сестра. Нам никак не уйти от бая, я уже много раз говорила своему: давай уйдем, будем жить своей юртой, не пропадем. А он у меня какой-то безответный… Знает только одно — плакать вместе со мной. Уйти без него тоже нельзя. Как его одного оставлю? Свекор мой в большом долгу. Мы хотели помочь ему, чтобы он скорее рассчитался с баем. Свекор говорит: «Перетерпи, доченька. Недолго страдать…» Ума не приложу, что нам делать?
Батийна погладила выбившиеся косички Зуракан, посмотрела ей в глаза, как на малое дитя, тяжко вздохнула:
— Кажется, теперь ты знаешь, кто я? Я думаю не только о своей голове… Вместе лучше, не страшно… Понадеялась, что ты будешь со мной. А ты, видимо, очень любишь своего мужа. Это хорошо, что любишь. Уважение в семье — большое счастье. Все бы так жили. Он любит и ценит тебя. Но одними слезами он не избавит тебя от Букен байбиче.
— Как раз этого я и боюсь, эже милая…
— Не бойся. Лучше поговори с мужем, и мы вместе поищем пути освобождения.
— Как? Как мы освободимся, эже?
Батийна коротко изложила свой план побега.
— Я постараюсь найти трех коней, одежду на троих и еды на семь дней. За это время мы должны добраться до Чуйской долины. Так и скажи своему Текебаю, что поедем в Чу.
— Ой, сестра!.. Неужели правда?
— Да, да. Двинемся в Чу. Я решила. Ведь твои родители живут там. И ты встретишься с ними.
— О, если бы так, эже! Но успеем ли мы далеко отъехать? За нами, наверно, будет погоня. А если нас догонят? Что тогда?
— Не пугайся. Я все продумала. Перед тем, как пуститься в дорогу, я наголо обреюсь и надену все мужское. Текебай тоже переоденется. Тебе же я подберу такую одежду, что и во сне не привидится. Да, да… Я наряжу тебя богатой девушкой, в атласное платье с оборками, парчовый халат, плюшевый жакет, высокий, кипельно-белый элечек, в косы тебе заплету янтарь и жемчуг, подвешу много цветных монет и бус. Под тобой нарядный конь, — сбруя будет сверкать и переливаться. Знаешь, кем ты будешь? Дочерью богача, которая отправляется в гости к своим родителям. Мы же с Текебаем — твои провожатые… Мы прихватим с собой три запасные лошади. На случай, если наши кони устанут. Тронемся в дорогу, когда аил заснет крепчайшим сном. До восхода солнца, думаю, успеем покрыть хорошим ходом верст сорок, а то и пятьдесят. Сейчас такая пора, след на земле не остается. Пусть доищутся, куда мы пустили своих коней. Встречные, пожалуй, ни в чем нас не заподозрят. Пока там будут думать да гадать, день пройдет. А за это время махнем далеко. Даже если и на след вдруг нападут, все равно нас уже не догнать. Лишь бы добраться до Чуйской долины, до Токмака, а потом до Пишпека. Коней продадим на базаре, сами наймемся работать. Пусть даже на подхвате у повара будем воду носить или подметать улицы, зато свободные люди. Увидим большой город, как там живут. Помаленьку научимся читать и писать, у нас откроются глаза. А человек с открытыми глазами больше других знает. Так что ты хорошенько посоветуйся с мужем. Уговори его расстаться со своими родными. Потом сможем чем-нибудь им помочь. Давай на этом и порешим. Через недельку приеду за ответом. Если вы не присоединитесь ко мне, то я вас оставлю на волю божью и одна пущусь искать свободу.
Зуракан дрожь охватила, так ей было страшно.
— Лишь бы он согласился, а с вами я на край света готова ехать, эже.
— У тебя целая неделя. Постарайся его уговорить. А сейчас давай заготовим дров. Засиделись мы с тобой. Поздновато.
Вдвоем они быстро набрали сухих веток и коряг, и Батийна, помогая Зуракан поднять на плечи вязанку, сказала:
— До свидания, сестричка. Хватит сказок о свободе, давай искать вместе наше затерявшееся где-то счастье.
Зуракан из-под тяжелой вязанки отозвалась:
— До встречи, эже. Если откажусь, не дожить мне до вечера.
Хотя небо и было ясным и солнце по-прежнему светило, повеяло вечерней прохладой.
В малых аилах, где было десять — пятнадцать юрт, стояла чуткая предвечерняя тишина: вот-вот с вершин и склонов прошумят горластым потоком овцы и козы, с гулом прокатятся коровы и лошади. Редко от юрты к юрте пройдет человек, внезапно высыпет стайка увлеченных игрой ребятишек.
Вдали на ребристом холме несколько всадников гоняют во весь опор косяк диких коней.
Простившись с Зуракан, Батийна любовалась знакомыми до мелочей картинами. Кобылка, вволю нащипавшаяся, пока женщины разговаривали, зеленой травки, теперь шла ходко. «За неделю, если бог даст, подготовлюсь», — утешалась Батийна крылатой надеждой.
Отдохнувшая серая кобылка вдруг понесла, и Батийна не стала сдерживать ее стремительный бег.
Вблизи аила, с ближнего склона донеслось протяжное «Оойт! Оойт!». Это длинным шестом с петлей на конце отлавливают лошадей и собирают в косяки.
Батийна придержала бег кобылки. Так и есть — правая рука и подхалим болуша Маралбая Джарбан с каким-то джигитом отлавливали коней. Среди них был широкогрудый табунный гнедой жеребец и несколько отменных скакунов. Джарбан крепко держал за повод гнедого. Именно на этих копей Батийна рассчитывала.
В последнее время неожиданные угоны скота были не в редкость. Власть царя все чувствительнее прижимала народ разными поборами. Джигиты волостного все чаще навещали аилы, отвязывали лошадей, которые стояли на привязи, а то угоняли отборных коней прямо с пастбища. И стоило кому из хозяев встать на защиту своего скота, как подхалимы болуша набрасывались с угрозами:
— Ты против кого идешь? Белый царь дерется с германцем, а вам охота на скакунах разъезжать? Не выйдет! Давай сюда коня! Я его не съем. Он нужен болушу, нужен солдатам. Попробуй мне хоть словечко пикнуть!
Батийна, завидев, как Джарбан ловит их коней, пришла в ярость и помчалась навстречу Джарбану.
— Эй, ты! — закричала она еще издалека. — Кто тебя просил ловить этих коней! Это тебе не бродячий скот! А ну-ка сейчас же отпусти жеребца!
Джарбан и не подумал отпустить гривастого гнедого. Крепко держа его за повод, он огрызнулся:
— Эй, сука, с каких это пор ты стала хозяйкой над скотом? Ну-ка, поведай мне об этом!