Батийна взмахнула плеткой и с маху огрела свою кобылку по крупу. Лошадь от неожиданного удара взвилась и понесла всадницу прямо на Джарбана.
— Ох, как я благодарна создателю за эту нашу встречу! — И Батийна устремилась отомстить за нанесенную ей обиду. — Сейчас ты увидишь, кто из нас сука, а кто кобель!..
Разгоряченная бегом и обиженная ударом хозяйки, кобылка грудью наскочила на Джарбана.
Женщина быстро ухватилась за ворот его чапана и резко рванула на себя, будто нацелилась вырвать с корнем куст табылги[93]. «С божьей помощью хоть этому кровопийце отомщу и опозорю его перед пастухами».
Батийна не шелохнулась. Джарбан с трудом удержался в седле, но от такого рывка с его головы слетел дорогой тебетей. Бритая до блеска макушка сверкнула перед глазами Батийны. Не успев замахнуться камчой, чтобы огреть его по лысине, она сильно тюкнула его кулаком по макушке, да так, что у него голова ушла в плечи.
Выпрямившись, джигит ошалело посмотрел по сторонам: не видел ли кто, как он чуть не полетел с коня от толчка женщины?
Свидетелей было двое: его дружок, с которым Джарбан ловил коней, и посыльный болуша — он сгонял по склону неуклюжих двугорбых верблюдов. Первый стоял почти рядом, разинув рот от удивления.
Джарбан рассвирепел и замахнулся плеткой на Батийну:
— Ах ты потаскуха, принесшая несчастье… Да я убью тебя сейчас и отвечать не буду!
Батийна и не думала отступать. Она с вызовом бросила:
— Если не можешь убить, собака, так жениться тебе на собственной матери! Продажная шкура! На что ты способен, тварь поганая? Блюдолиз волостного!
И она взмахнула плеткой. Конь Джарбана попятился.
— Уйди, баба! — завопил в страхе Джарбан. — Ты не хозяйка этого скота. У тебя, блудливой кошки, никогда ничего своего не было! Скажи, была ли у тебя когда-нибудь своя лошадь?
— Хозяйка я или не хозяйка, не твое собачье дело. А ты, пока цел, сейчас же отпусти гнедого!
— Он нужен волостному.
— В могиле я бы хотела видеть твоего волостного! Сам можешь лизать ему пятки. А для меня он — кусок сухого конского помета. Не дам я для него своего коня.
— Смотри-ка, до него она храбрая!
— Конь мне самой нужен. Немедленно отпусти жеребца!.. Вскоре на место перебранки прискакали, размахивая плетками и поводьями, табунщики, Они хорошо знали Джарбана, этого ярого служку болуша. Он иногда набрасывался с угрозами не только на бедных пастухов, но, пользуясь поддержкой волостного, оскорблял и состоятельных людей.
Вот и теперь без разрешения старейшин племени Джарбан самовольно отлавливал коней и напал на уважаемую женщину.
— Ловите этого пса! Грязный сплетник поносит ваших жен, утоняет с пастбища ваш скот, угрожает каким-то волостным. Мужчины вы или бабы? Есть у вас мужская честь? Так защищайте ее! — подбодренная подоспевшей подмогой, кричала Батийна.
Группа всадников мигом окружила Джарбана. Куда девалась его спесь! Он поспешно соскочил с коня и, умоляя Батийну о пощаде, затрусил жирными короткими ножками прочь.
Батийна преследовала его, напирая грудью своей лошадки, а пастухи с размаху опускали на бритую голову Джарбана удар за ударом.
— О милая джене, прости меня, — вопил Джарбан, прикрывая лысину, — я твой раб и сдаюсь тебе. Любую вину возлагай: я отвечу перед тобой как за жеребца, так и за нанесенные тебе оскорбления. Ой, не бейте! Останови своих людей! Меня послал сам болуш. Это все он, а мне кони не нужны. От самого уездного пристава пришло указание — наложить поборы на население. Попробуй откажись. Сдаюсь и покоряюсь. Не оставляйте рубцов и пятен на моем чистом и белом лице…
Батийна с злорадством рассмеялась:
— Эй, Джарбан, я-то думала, ты огневой мужчина, а ты — самый последний трус и хвастун. Теперь мы все убедились. Занимаешься сплетнями не хуже паршивой бабы… Хорошо, не бейте его. Этот храбрый джигит болуша прячет свою золотую голову в подоле женщины. Кто еще видел такой позор? Хватит с него на первый раз. — Потом с ненавистью посмотрела на Джарбана. — Видишь, храбрец, как времена меняются? Ты над нами повластвовал, теперь мы над тобой. Ты никогда не считал меня за человека. Пришлось за это расплачиваться. Предупреждаю тебя — вы не очень-то топчите народ… Подними тебетей и убирайся с наших глаз долой!
Пастухи кричали вслед Джарбану:
— И передай своему плешивому волостному, чтобы он не трогал нас. А не послушает — вспорем живот. Нам терять нечего!..
Пастбища почти наполовину опустели.
Киргизы были урезаны в своих правах: на сыновей бедняков, которых раньше не трогали, где-то, оказывается, велись списки. И теперь их забирали в солдаты, в царскую армию.
Подвязав на круп коней теплую одежду, сами налегке, чтобы ловчее орудовать пикой, джигиты съезжались в группы по десять — пятнадцать верховых.
По большой дороге, ведущей в город, двигалась на жеребцах, на трехлетках и на кобылах черная живая масса всадников, многие были повязаны красными косынками. В руках пики, копья, нагайки, свинчатки, кое у кого тяжелые, из сырых стволов таволги либо рябины дубинки, редко у кого прихваченные старенькие берданки. Огнестрельною оружия почти нет.
Старики, провожая всадников тревожными взглядами, беззвучно шептали:
— О боже, сохрани свое племя от смуты и беды!
Джигиты помоложе молодцевато горячили коней, гоняя их то взад, то вперед, и неистово шумели:
— Ну, поехали же! Сколько можно ждать!
В поход собрались и все мужчины из аила Кыдырбая. А сам он, опасливо озираясь по сторонам, прошептал:
— Идем с вами против белого царя. Чем все это обернется для нас? Кто поднимался против царя, всегда кончал кабалой.
Батийна поймала серую кобылку и с ходу оседлала. Мятущаяся ее душа не терпела бездействия.
Турумтай с отеками под глазами, увидев Батийну, заохала:
— О боже, куда это ты собираешься?
— Куда молодцы с пиками, туда и я!
Турумтай, хлопнув в ладоши, даже присела от удивления:
— Дьявол не слышал бы твоих слов, тьфу, тьфу на тебя! Разве женщине место на поле сражения? При одном твоем виде все мужчины, да что там мужчины, даже дети и те надорвут животы от хохота. Брось эту затею. Осрамимся перед людьми, как пить дать… Тебя же мигом свалят с седла, а кобылицу на убой погонят. Не дури.
И, дрожа от возмущения, она шагнула к Батийне, сорвала уздечку с серой кобылы и, смахнув через ее круп седло, отпустила на выпас.
— Вся жизнь шиворот-навыворот пошла. Даже женщины какие-то сумасшедшие стали, тоже лезут в драку. Брось, говорю, тянуться за джигитами, лучше садись сшей новый кементай мужу. Может, пригодится.
Батийна сердито отрезала:
— Нет, я не отстану от наших всадников. Я тоже хочу бороться за правое дело.
Турумтай бросила на бунтарку уничтожающий взгляд.
— Где ты видела, чтобы женщина в возрасте ехала на священную борьбу с пикой наперевес? Боже тебя упаси нарушить обычай. Иди-ка ты лучше к своему казану. Когда женщины начинают будоражиться, то в аил приходит смута. Вот видишь, к чему все это привело?
По аилам пронеслась молва: «Все сыны киргизской матери, поднявшиеся против белого царя и его святого престола, скоро будут уничтожены до последнего повстанца. Против киргизов двинулась целая армия под названием Каран-Тюн[94].
Солдаты не местные, зовутся русскими казаками. Вооружены пятизарядными винтовками. Они из Верного, Ташкента, Пишпека и Токмака волокут большие пушки. Сам уездный начальник собрал свое войско и намерен участвовать в истреблении всех, кто поднял этот бунт.
В аилах оставались одни старики да старухи, женщины и малые дети. Слух этот прежде всего и дошел до них и перепугал окончательно. Пожилые люди с утра допоздна выстаивали на коленях, просили бога смилостивиться над ними, то и дело принимались читать молитвы.
Многие из тех, кто вчера еще шумно воинствовал против царя, в ту же ночь поодиночке вернулись к своим юртам. Они рассказывали, что никакого сражения не было, а просто «забрали мед у пасечника в одном ущелье», «где-то отняли груженную хлебом подводу, которую бай собирался угнать на базар». Всадники, вооруженные чем попало, но только не огнестрельным оружием, не смогли вторгнуться даже в мало-мальски населенный поселок. Наскочив на заслон, при первых же выстрелах повстанцы откатились назад.
— Теперь царь не оставит нас в покое. Увязывайте юрты, сгоняйте скот. Надо уходить за высокие горы в Кашгар. Только там, может, найдем прибежище, иначе пропадем до последнего, — загудел народ, словно потревоженный рой диких пчел.
…Кругом стоял невообразимый гомон: телята ошалело мычали; кобылицы, потерявшие свое потомство, неистово ржали; брошенные хозяевами псы истошно выли. Казалось, в горы пришел конец света и все живое прощается с жизнью.
Плач малолетних детей, заунывные, надрывающие сердце кошоки женщин, окрики мужчин, оглушительные молебствия мулл наполнили каждый уголок гор.
Ошалевшие от кромешной темени, овцы не понимали, чего от них хотят мечущиеся люди, и ни за что не желали продвигаться. Сплошной лавиной они шарахались назад и сбивали все, что попадалось под копыта.
У кого-то упал, дернувшись в сторону, навьюченный домашним скарбом вол и лежал черной копной, не в силах подняться. Где-то стонала только что опроставшаяся верблюдица — ей некому было помочь.
Движущиеся в сумраке ночи массы скота и людей тянулись вверх по ущельям, карабкались к перевалу и внезапно пропадали где-то вдали, словно их поглощала бездонная пропасть.
Людей терзал страх и тоска в ожидании конца света. Те, у кого не было лошаденки, даже козла, чтобы навьючить единственную кошму и одеяла, весь свой жалкий скарб несли в котомках за плечами и тащились где-то в хвосте этой вспугнутой человеческой массы.
О бесприютные, обездоленные люди! На кого же вы оставляете землю отцов? Где приклоните свои непокрытые головы? Кто на чужбине подаст вам кусок хлеба?