Перевалы через горы и переправы через реки забил многотысячный скот. Вьючные животные, с боками в глубоких полосах от тягловых веревок, падали одно за другим и больше не поднимались. Стонали от боли пешие — у них ноги изрезаны острыми, как бритва, наскальными отложениями, кровоточат, Жеребцы, что вначале, налитые силой, храпели, били копытами, рвались вперед, теперь едва переставляли ноги, хромали, приседая на зад.
У людей, день и ночь не смыкавших глаз и валившихся от усталости, не было мочи идти дальше.
Грудные дети, которых еще вчера матери заботливо пеленали, нежно прижимая к теплой груди, остались на перевалах, под сугробами снега.
Сытые псы, которые только вчера, повиливая хвостом, покорно жались к ногам хозяина, сегодня уже, одичав, со свирепым рычанием тащили за ноги в овраг умерших в пути.
То там, то здесь слышался горестный шепот:
— О создатель, за какие прегрешения ты наслал на нас столько бед и муки?
И, пожалуй, труднее всех пришлось тем, кто и в обычной-то жизни, чуть поклонишься, показывал голые бедра. Бедняки, кое-как сводившие концы с концами, в своих ущельях и ложбинах, на родной земле, теперь уподобились коню, с которого содрали всю сбрую. Тоненькая, невидимая веревочка, державшая их на привязи у жизни в насиженных местах, безжалостно оборвана этим уркуном[95], свалившимся лавиной на их головы в погожий весенний день. Скудные запасы истощились, и за одни сутки люди оказались на грани гибели от голода и холода. Голодные, измученные, поддерживая друг друга, они шли навстречу своей смерти, по не теряли надежды так же, как не теряли ее зажиточные люди, в чьем владении находился весь скот и богатство во вьюках.
К беженцам неизвестно откуда и от кого доходили слухи один страшнее другого.
— Солдаты Каран-Тюн перебили каждого, кто сильно отстал. А помните большое племя Кыдыка? Ни один не дошел до предгорий Тона… Дотла сожжены аилы огромного рода сарбагыш. Никто из них не перевалил через Балгарт. У саяков перестреляли всех бедняков, как воробьев, около перевала Сары-Джон… Надо поторапливаться к перевалам Ак-Огуз, Бедел, Тарагай — и оттуда в Кашгар. Не то не останется ни одного киргиза не земле.
У беженцев от этих страшных слухов стыла кровь в жилах, холодный пот выступал. Люди метались из стороны в сторону, как дикие птицы в клетке.
Возможно, этим слухам и не поверили бы. Но направленные в разведку посланцы привезли не менее устрашающие известия.
— Говорят, в родные места пришел настоящий конец света. Я видел человека, у которого отрублено ухо. Он сказал, что спасся от солдата, который хотел его убить, под крутым берегом реки, — сообщал один.
— О люди. Не зря говорят, у человека душа столь же вынослива, как у кошки. Я сам видел джигита с пробитой головой, он скончался только на перевале Соок. Знаете, сколько прошагал он, теряя кровь? Здоровому столько не пройти!.. — вторил другой.
Старики и старухи, измученные дальней дорогой и ездой на волах и верблюдах, проклинали свою судьбу.
О господи, сколько еще предстоит крутых подъемов и перевалов!.. Неужели не уйдем от преследователей? Если Каран-Тюн настигнет нас, все пропадем в этих сугробах, в этих обрывистых скалах… Джигиты и молодайки, не обращайте на нас внимания. Уезжайте вперед, спасайтесь. Пусть уцелеет хоть горсточка киргизов. Заберите всех детей. Они вырастут и не дадут исчезнуть нашему народу на земле. А мы, больные и старые, останемся здесь. Нам все равно помирать. Какая разница, где нас настигнет смерть?.. Торопитесь же перебраться через самый крутой и длинный перевал. Только бы успеть на него взобраться. А там можно хоть на животах сползти. Дальше будет Кашгар, Учтурфан, Ак-Су. Не пропадете. Спасайте племя, племя хоть спасайте!..
О, эти же старики, как только услышали, что их детей хотят забрать в солдаты, обрекают, мол, на верную смерть, твердо порешили:
— Не дадим смерти заглотнуть наших сыновей в свою пасть. Лучше сами пойдем сражаться и все до последнего погибнем.
С каждым днем прибавлялось больных.
Как ни упрашивали старики покинуть их в горах, никто, конечно, их не послушал. Более выносливые, поддерживая хворых под руки, кое-как волочились с ношей все выше и выше: сын вел обессилевшего отца, дочь поддерживала мать. Народ бежал по всем ущельям, словно дичь от пожара. И никто не рисковал оглянуться назад. Было страшно повернуть голову.
Аил Кыдырбая тронулся в путь, когда огненно-красный закат купал в кровяных лучах крайние вершины гор.
Все семьи из аила держались вместе — не вырывались вперед, не отставали.
На другой день их догнали табунщики, они оставались на старом месте, чтобы собрать по пастбищам весь скот, что разбрелся в пути, и переловить лучших коней.
Не было вестей только от Алымбая, который должен был пригнать два косяка лошадей. Возможно, он оторвался от своих аильчан или примкнул к беженцам и пошел по другому ущелью. Кыдырбай послал на розыски младшего брата несколько человек и поручил им во что бы то ни стало найти Алымбая и пригнать более ста голов коней.
Но и эти люди вернулись ни с чем — брата и след простыл. Неизвестно было: то ли он попал в руки солдат и они убили его, то ли уснул где-то и у него угнали всех коней. Исчезновение младшего брата, конечно, тяжелая утрата. Каждый раз, вспомнив о нем, Кыдырбай ронял слезу и, вытирая глаза широким рукавом чапана, вздыхал:
— Где же он, непутевая моя ворона? Что его ждет, бедняжку, если только он остался в живых?
И все же, как вспомнит о двух косяках лошадей, Кыдырбай сокрушается куда сильнее: «Каково мне без коней? Разве для того я выращивал косяки, чтобы они в одночасье пропали? С утра еще баем зовешься, а вечером ты уж полный бедняк. О боже! Кому я нужен с пустыми руками на чужбине? Пропаду ни за денежку… Куда же ты подевался, дурья голова? Куда угнал коней?»
Батийна, услышав, что муж исчез бесследно, даже и бровью не повела. «Такого дурня и мать-земля не захочет принять в свои недра».
Она безотказно исполняла в это время все мужские работы: подгоняла разбежавшихся и отстающих овец, клала на место сползающий или упавший скарб, на остановках заготовляла дрова, кипятила воду, тех, у кого пересохло во рту и язык стал как бревно, поила из бурдюка, притороченного к луке седла.
Не в пример женщинам, проливавшим слезы и умолявшим создателя о помощи, Батийна мужественно держалась да еще заботилась о людях.
Несметные стада запрудили перевалы, крутые подъемы, узкие, как берцовая кость, ущелья. Продвигаться вперед было почти невозможно.
Людей угнетал несказанный шум мычащих и блеющих животных, завывания пурги, свист ветра, зловещий вой хищников.
Хотя внизу было еще тепло, на самых верхних перевалах уже лютовала зима. В нескольких шагах не разглядеть, что творилось впереди, что сзади, по сторонам…
Трудно было разобрать: то ли рассвет наступил, то ли солнце скрылось за острыми вершинами Великих гор. И самих гор не стало видно. Куда девались звонкие скалы, по которым гордо носились винторогие и седобородые козлы, — исчезли, растаяли в низко ползущих молочно-мягких облаках, в снежном крошеве и липком тумане. Мир, несколько дней назад открывшийся перед горцами во всей своей необъятности, мрачнел за непроглядной пеленой.
Козы и овцы едва держались на ногах, лошади тряслись всем телом; когда-то ретивые жеребцы ржали, били копытами по льду, злились и, прижимая уши к гриве, норовили куснуть каждого. Коров было гораздо меньше, — спасаясь от холодного ветра, они попрятались внизу в укромных местах под перевалами и в оврагах, многие сбили копыта на острых камнях и после-тали с крутых склонов.
Непрестанно слышались голоса плутавших в тумане людей. Только окликом и по голосу беженцы находили друг друга.
— Эй, Акмат! Куда девался навьюченный вол? Я что-то его не сыщу!
— Эй, Эсен, ты где? Не вижу тебя.
— О-о! У-уу! Откликайтесь!
— За детьми, за детьми смотрите!
В такие тяжкие дни познается настоящий человек и его доброта. Иные джигиты, которые раньше только и умели, что гарцевать на упитанных жеребцах, бахвалиться своей силой и кичиться, что они-де кормят весь народ и оберегают его, превратились в немощных стариков. Многие щупленькие женщины, что раньше безропотно, неприметно выполняли женскую работу и день-деньской замухрышками пропадали около очага, взвалили всю тяжесть беды на себя, будто в них кто влил эликсир бодрости и здоровья. Позабыв про сон, еду и отдых, они спешили к больным, укутывали замерзающих, на груди отогревали детей.
Батийна ехала не на своей серой кобылке, а на гнедом жеребце, которого отбила у джигита волостного Джарбана. И ехала в противоположную от Чуйской долины сторону. Она чувствовала себя примерно так, как хороший скакун, оступившийся и повредивший ногу. Она так была захвачена мыслью увезти с собой Зуракан и ее мужа в Чу и надеялась на этого выносливого жеребца. Но не успела даже оповестить их, как началось неожиданное бегство перепуганных людей.
Сначала гнедой шел без устали: взбирался на склоны вслед за стадом, спускался с хозяйкой за водой, а теперь трудно было узнать в истощенной, с впалым животом и костлявой грудью лошаденке былого табунного жеребца, своей ретивостью наводившего страх на собратьев. Он так исхудал, будто на нем целый месяц возили соль через крутые перевалы. Но постепенно все неувереннее становилась поступь его натруженных ног, он спотыкался и дремал на ходу. Ненадежный конь под ней мог в любую минуту упасть.
Все ее помыслы сосредоточились на беженцах. Не отстал бы где вол с вьюком. Не заблудился бы кто. Не напали бы на стадо ночью хищники. Что там с Зуракан? Где она сейчас? Тоже едет или с мужем дождались русских казаков? А что стало с Овчинкой — Канымбюбю? Еще закоченеет в такую стужу где-нибудь в сугробе…
Уже несколько дней непроглядный липкий туман неотступно преследовал беженцев.
То ли ей показалось, то ли на самом деле кто-то плакал, но Батийна попридержала коня, прислушалась. Где-то в стороне дрожал одинокий затерявшийся голос.