За холмами верблюды остались,
И людей там сморила усталость,
И, влекомый злою судьбой,
Идет, словно нищий с сумою,
Народ, богатый когда-то.
Там остались кони за взгорьем,
Там за взгорьем — голод и горе.
О народ мой, большой, справедливый,
Скоро ль день настанет счастливый,
Когда в ярости ты разрушишь
Тот капкан, что давно тебя душит.
Правда, хорошая песня? А сколько таких песен хранится в памяти народа? Иногда мне кажется, что все обиженные люди — прирожденные акыны. Наверно, не один наш народ любит петь и сочинять песни. Кто знает, может, добрый джинн-отец песен — провел ночь на земле и передал свой дар нашему народу… Посмотришь — ободранный, как облезлый верблюжонок, опухший человек, а сидит себе на базаре и как ни в чем не бывало поет, сочиняет свои песни. Заметил старика, где мы покупали толокно? Белобородый, все лицо в морщинах, в чем у него только душа теплится, а голос до чего же чистый и звонкий! Как он поет! Слова так и переливаются, как бусинки да шелковой нитке. И поет он ласково, вольно, прошибает насквозь своими словами. Поет о нас с тобой, о всех беженцах, о бездомных и бесприютных. У нас есть акыны, у которых слова летят, как брызги огня из-под горна кузнеца; у нас есть сказители, они долго-долго могут рассказывать сказки, похожие на медленное движение каравана в пустыне; есть у нас и мудрецы, доподлинно знающие всю историю, все легенды и предания, нравы и обычаи народа.
Почему же нам не дано строить дома, воздвигать города, выращивать сады, озеленять землю? Почему у нас нет своих медресе, где учились бы дети? Живи мы в городах, как русские, мы тоже, наверное, стали бы сильным народом, пустили бы глубокие корни. Кто бы посмел нас тронуть, согнать с насиженного места?… А мы кто? Кочевники, вечные странники. Весь наш груз — серые кошмы да легкие юрты, озаряемые светом очага. Всю жизнь в седле. Куда подул ветер жизни, туда мы кочуем. Как перекати-поле. Наши кони быстры, наши сборы легки… Вот обдало нас ветром страха, и мы разлетелись песчинками, мой кичи жээн[97]. Видел на базаре, сколько там нищих, полураздетых, голодных людей бродит? Это все наш киргизский народ. Если бы не доброе гостеприимство уйгурских дехкан, многие наши беженцы давно лежали бы под землей. Простой люд, оказывается, добросердечный. Как забудешь отзывчивых в беде кашгарских братьев?
Батийна, придерживая клячу, остановилась на мгновение, глотнула слюну и, поудобнее переложив посох, дальше застучала им по ухабисто-каменистой дороге.
— А видел ты, Качыке, как старая-престарая горбатая бабушка прощалась с девочкой? То, наверное, ее внучка. Слышал, как она причитала: «Счастье ты мое… Иди, иди с этим дядей. Лучше поживи у чужих, чем умереть с голоду. Не бойся… Будем живы, найдем тебя… Заберем домой…» Слышал, как она стонала? Как только сердце у нее не разбилось? Разве легко расстаться со своим ребенком? Когда она села на плоский камень и разрыдалась, я тоже не выдержала. А ты сдержался. Все-таки ты мужчина. Крепче меня. А может, ты просто еще многого не понимаешь. Я почувствовала — рвется в клочья сердце бабушки, тяжко расставаться с внучкой, но толкает ее нужда на это. Я видела, у этой бабушки и внучки давно во рту крошки не было, они изнывали от жажды. Как она наставляла внучку быть послушной у чужих… Эх, Качыке, Качыке! Ничего-то ты еще не понимаешь. А я и сейчас слышу дребезжащий голос старушки, листва засохшего тополя так шелестит на ветру…
Батийна, подкладывая в огонь сухой травы, варила жарму[98] из купленного на базаре толокна.
Полог шалаша вдруг приподнялся, и вошел, как тень худющий, человек; он был чернее сажи на днище казана. Подумав, что пришелец нищий — много их брело тогда по уйгурской земле, — Батийна продолжала помешивать деревянным черпаком сбегающую жарму. Жарко горели стебли карагача, треща и постреливая во все стороны искрами, и сквозь треск и шипение огня Батийна уловила тяжелое дыхание человека.
— Эй, мой свет, Батийна, не узнаешь меня?
Батийна обернулась на усталый голос. А он продолжал:
— Конечно, дорогая, где уж меня узнать? Я сам себя не узнаю. Люди бегут от меня, такой я страшный. Джусуп я, друг твоего отца Казака. Помнишь, как в местечке Толоктун-чаты я тебя освобождал от Адыке? Так и не смог защитить. Власти на то не хватило.
— Ой, дядя Джусуп! — обрадовалась Батийна, порываясь обнять старика.
Но он замахал рукой.
— Не подходи ко мне, доченька. Я болен. Не заразилась бы от меня. Спасибо тебе, что признала своего человека… А болезней на свете развелось! И все они прилипают к беглым киргизам. А тут еще голод… Хоть бы дотащиться до родной земли… Да и нельзя не возвращаться. Говорят, местные власти силой будут выдворять отсюда беженцев. Кое-кто из наших киргизов уже потянулся обратно… Я потерял там всю семью, родных и близких. И теперь остался один, никому на свете я больше не нужен…
Джусуп был в старом, видавшем виды сером чапане, подпоясанном грязным, выцветшим кушаком. Справа под мышкой у него что-то выделялось, вдруг это что-то зашевелилось, и из-за пазухи Джусупа тоненько, по-кошачьи запищало. Батийна вздрогнула, Джусуп улыбнулся, объяснил:
— Не бойся, доченька… Я только что тебе сказал, что совсем один-одинешенек. Был. Но теперь нас двое. За пазухой у меня мальчик, трех- или четырехмесячный. Лежал около мертвой матери у обочины дороги. Сосал безжизненную грудь. Губы шевелятся, значит, ребенок еще живой. Я не мог глаз оторвать. Жалко стало дитя, и я решил: ведь он все-таки живой человек. Если оставить, пропадет ни за что. Дай-ка, думаю, возьму его с собой. Хоть какое-то живое существо будет утешением одинокому путнику. А повстречается добрый человек, покормит и малыша, и меня. А умрет, не составит большого труда зарыть такого крохотного человечка в какой-нибудь ямке. Вот я и оказался у тебя… вдвоем, Люди показали, где твой очаг, доченька.
У Батийны даже черпак выпал из рук.
Джусуп присел, как живая тень, у входа и опять заговорил:
— Ужасно! Не найдешь, кто где… Кто уцелел, а кого уже нет. Все-таки я, бог даст, потихоньку как-нибудь проковыляю к своим горам. Ты покорми меня жармой, доченька, и я пойду. Зачем вам лишняя обуза?
— Вы же одиноки, Джусуке, — взмолилась Батийна. — оставайтесь с нами. Поделимся, чем есть.
Но Джусуп твердо стоял на своем:
— Спасибо, дочка. Не хочу обременять тебя…
От горячей жармы ослабший Джусуп вспотел. Вытирая пот и пряча за пазуху сверток с чашкой толокна, что дала Батийна, он спросил:
— Нет ли вестей от отца, Батиш?
— Я его однажды видела. Прошло дней десять, как мы бежали сюда. Он ехал на лошади. — Батийна виновато как-то отвела глаза. — Встретились мы у самого перевала. Скота и народу столько скопилось, что всем сразу не пройти. Я ехала вместе со своим аилом. И прямо на пути повстречался всадник в вислой войлочной шапке на гнедой кобыле. Сразу и не узнала, что отец. Он окликнул меня. Я не заплакала. Не плакал и он. Мы просто приветствовали друг друга. Он тогда сказал: «Наши пожитки везут сзади. Твои братья и сестра плетутся пешком, помогают людям подгонять скот. Узнал, что ваши уехали вперед, и поспешил за тобой, чтобы хоть напоследок еще раз повидаться». Но тут Кыдырбай стал поторапливать: стада ушли, мол, вперед — и не дал нам поговорить. Мне пришлось спешно проститься с отцом.
Джусуп задумчиво и сокрушенно сказал:
— Досталось, наверное, бедному Казаку…
Батийна опять виновато отвела глаза.
— Отец, наверное, приезжал просить у нас лошадей. Он еще долго стоял и смотрел нам вслед. А я, дура, не догадалась! Надо было отдать ему своего жеребца. А самой пешком…
Джусуп стал прощаться.
— Ну, до свидания, Батийнаш! Ты нас с малюткой поддержала. Спасибо тебе, родная. Буду жив, еще увидимся.
И Джусуп вышел из шалаша, неуверенно ступая отекшими ногами.
Когда весна оделась в зеленый наряд, в безжизненные, казалось, скупые серые горы стали стекаться беженцы из Кашгара.
— О боже, открой перед нами все перевалы, чтобы мы хоть разок увидели стойбища отцов! Верни нам былую спокойную и сытую жизнь, — говорили с надеждой люди, мечтая о родных местах.
Изо всех ложбинок, впадин, котловин появлялись новые и новые семьи. И опять, как при бегстве с киргизской земли, они заполнили все горные тропинки и ущелья.
Одно тревожило сердце каждого киргиза: что ждет его впереди? А вдруг вооруженные солдаты разгневанного белого царя перебьют всех на родной земле?
Каждый прислушивался к разговорам, навострял уши, словно скакун перед опасностью.
Те, у кого были быстрые кони, скрывали их от чужого, недоброго глаза, покрывали всяким тряпьем и хламом, иные обрезали хвосты и гривы жеребцам, превращая их в кургузых лошадок. Каждый хозяин опасался: «Как бы солдаты не позарились. А хвост и грива отрастут скорей, чем за год».
Побаивались и за взрослых девушек. Их нарядили в мальчишек-подростков, заставили подгонять скот. Некоторых облачили по-нищенски — в рваную шубу и штаны из кожи — и не позволяли умываться. Так-то будет спокойнее.
Слухи были разные. Одни говорили: «Русские собрали большие силы и ждут киргизов на перепутье. За то, что, мол, киргизы взбунтовались, царь намеревается перебить не только людей, но и скот».
Другие начисто опровергали эти россказни. «Совсем они и не ждут нас. У них появились какие-то белые русские и красные русские. Они по всей стране дерутся меж собой. Есть слухи, что красные русские уже одолевают белых. А что там в самом деле происходит, не поймешь».
«Будь что будет, — решили беженцы, — поедем дальше, лишь бы добраться до родных мест, а там и умереть не страшно. Чем скитаться голодными, пусть уж нас всех перебьют».
Суровый Кашгар с каждым шагом оставался позади.