Батийна, возбужденная радостной вестью, рысью погнала коня во главе каравана. Старичок, словно старый ворон сидевший на крупе тщедушной хромой лошади, подал голос:
— Эй, доченька Батийна, не запомнила ли ты имя того светлейшего человека, который дал свободу всем народам?
Батийна, придержав повод коня, звонко ответила:
— Ульянуп Ленин.
— Дай бог тебе счастья, доченька Батийна. Да, да, он так и сказал, что Ленин. Теперь и я, старый, вспомнил.
— А вот мы не спросили, из какого он народа?
— Солдат ведь сказал, он из русских.
— Знаю, что из русских, а из какого он роду? — не унимался старик.
— Неважно это. Важно, что он дал людям свободу. Значит, он настоящий, умный человек. Сам бог его, значит, любит, благословляет, — сказал кто-то.
Люди, ехавшие в страхе от мысли, что их ожидает завтра — то ли избиение, то ли новое бегство, услышав сбивчивый рассказ солдата о новой власти, обрадовались, как радуется усталый, едва волочивший ночью ноги путник, увидевший в минуту отчаяния спасительный огонек человеческого жилья.
Весть о том, что велено прийти на собрание всем мужчинам и женщинам старше восемнадцати лет, быстро облетела каждую юрту. Хотя весть и облетела, но многие не смогли прийти: чабаны, что кочевали далеко в горах, и немало женщин, занятых стряпней и другими домашними делами. Женщинам, никогда не сидевшим на сходах рядом с мужчинами, ехать на шумное сборище казалось чем-то несуразным, даже постыдным. «Кобылица бежит, да приза на скачках не получает», — любили повторять баи. Больше того, самим женщинам думалось, что они не вправе присутствовать на сходе. «Разве что какая-нибудь бесстыжая, — рассуждали они, — заявится туда, где аксакалы восседают на кошме». За подобное самовольство даже жену именитого, знатного человека осмеяли бы в аиле, а муж и свекровь ее бы возненавидели. Это было яснее ясного.
Случись, что иной более сознательный муж и скажет жене: «А что, правда, давай сходим на собрание», она непременно возразит: «Нет, иди лучше сам. Разве я ходила когда-нибудь на собрания? Ведь там аксакалы. Каково мне смотреть им в глаза. И твой старший брат там. Что он скажет? Оставь меня…»
И муж только доволен. «Как знаешь. А я пошел».
И Батийна поступить иначе не могла. Мужчины уходили на общий сход, а она тоскливо смотрела им вслед и вздыхала. Как ей ни хотелось последовать за ними, она чего-то боялась. То входила в юрту, то выходила, терпеливо ждала, авось кто-нибудь скажет: «Эй, Батийна, почему не идешь на собрание? Туда зовут не только мужчин, но и всех женщин. Поторапливайся!»
Однако ни муж Алымбай, ни вдова Турумтай, ни юный Качыке, с которым она делилась своими тайными мыслями, — никто не сказал ободряющего слова. Она тоскливо думала: «Представитель новой власти бедняков хочет что-то важное нам сказать, неужели никто из нас не услышит его?»
Терзаясь тяжкой обидой, Батийна задумала испытать Турумтай, вдову Кыдырбая.
— Джене, — сказала она громко, входя в юрту байбиче, — представитель новой власти позвал на собрание всех мужчин и всех женщин. Будь жив наш большой джээн (так она величала Кыдырбая), конечно, он бы поехал… Но его нет с нами. Может, за него вы послушаете, о чем там будут толковать?
Вдова давно оправилась после болезни, лицо разгладилось, и она стала похожа на прежнюю байбиче покойного Кыдырбая. Бросив надменно-холодный взгляд на Батийну, Турумтай встрепенулась:
— Ты что, посмеяться надо мной решила, Батийна?
— Нет, джене, я вполне серьезно.
— Чтоб таких слов я больше не слышала. Что скажут люди? «Вдова Кыдырбая, видите ли, похоронив мужа, уже ищет на собрании другого».
Батийна, пересилив охватившее ее смущение, выдавила из себя улыбку и спросила:
— Значит, никто из наших женщин так и не поедет на интересный сход?
— Ну и что? Зато мужчины поехали. Тебе самой туда, наверное, сильно хочется? И не стыдно? Люди, как пить дать, скажут: «Жена Алымбая самовольно повадилась ходить на собрания». Брось!.. Нечего там тебе делать!..
Батийна, униженная, глядя в землю, оставила юрту. Она шла вдоль косогора. Ни души крутом. Мужчины разъехались, а женщины занимались своим извечным делом: молчаливо и безропотно пряли пряжу, мотали шерсть, кроили овчины, разводили огонь.
«Даже при новой власти, которая разделяет горе и печаль всех угнетенных, женщины не смеют вмешаться в мужской разговор. А ведь обещали: свобода одинаково что для мужчин, что для женщин. Где же это? Звали-то всех, а мне вот нельзя поехать на собрание! Почему же?..» У Батийны от этих горьких мыслей стучало в висках.
Она шла, растерянная, со слезами на глазах, и все посматривала в сторону холма — где-то там созывается собрание, на которое ей не попасть. И в это время она увидела прямо перед собой всадника. Он скакал на полном ходу к аилу.
Батийна успела заметить, что держался он в седле не по-киргизски. С каждым прыжком коня — у него были тонкие высокие ноги — стройный всадник подпрыгивал в седле, как ловчий сокол перед взлетом с насеста. «Кто бы это мог быть? Вроде солдат с заставы, что стоит в верховьях Карасаза. А может, представитель из города?»
Батийна, как завороженная, следила за всадником. Вот он прискакал к крайним юртам. И тут она заметила, что он вовсе не один, следом скакали еще двое: у них развевались полы просторных чапапов, и, похоже, это были здешние люди.
Забрехали собаки, и на топот конских копыт из юрт высунулись любопытные женщины.
Да, это были солдаты верхней заставы. Они и раньше заглядывали в аилы, что неподалеку от их стоянок. Командир, с красной звездой на фуражке, с портупеей из коричневой, блестящей кожи через плечо, не раз привозил с собой этого солдата к ним в аил: солдат этот понимал по-киргизски. Еще в первый свой приезд он рассказывал, что до новой власти был малаем[102] у богатого русского. Тогда еще все, кто слышал его, растерянно задумались: «У всех баев, значит, нет ни стыда, ни совести. Мы думали, они помыкают лишь киргизами, но получается, что и русских солдат заставляют работать! Значит, на свете есть и русские малаи?»
От этого же солдата Батийна впервые услышала, что при новой власти и мужчины и женщины равноправны.
Это был Якименко, веселый, шутливый человек, тот самый, что встретил их тогда, в дни безысходного отчаяния у моста, и порадовал приходом новой власти.
— Здрасти, Жашке. С какой вестью приехал? — возрадовалась Батийна, будто родного брата увидела.
И, не ожидая ответа, заторопилась навстречу солдату. Казалось, ноги сами несли ее.
Понукая тяжело дышавшего коня, Якименко еще издали вскинул руку и громко ответил:
— Аман, Батийна! Прибыл представитель. Расскажет новости. Почему не пошла? Зови всех женщин. Надо сельрабком избирать. Много полезного узнаешь. Своими ушами услышишь. А то глаза не откроются. Есть лошадь? Садись! Поехали.
Молодухи, опасливо выглядывавшие из-за прорезей своих юрт, быстро попрятались обратно и жарко зашептали:
— Ой, этот большой русский Жашке зовет нас на собрание. Разве нам можно туда? Нет, нет. Стыд какой!
— Да разве женщпны когда-нибудь ходили на сход старейшин! — подхватывали старухи.
Только Батийна почувствовала себя счастливой: нашла на земле то, чего долго ждала от неба.
— Масла бы тебе в рот, Жашке. И откуда ты взялся на мое счастье! Я обязательно поеду. Все есть — и конь и шуба… Только воли не хватало. Теперь ты позвал. Значит, мне можно ехать.
Звонкий, возбужденный голос Батийны долетал до каждой юрты. Девушки и молодухи, сгорая от стыда, вполголоса возмущались:
— О, крикливая горлопанка! Смотрите, она решилась ехать следом за большим Жашке. С чужим мужчиной. При живом-то муже. И не краснеет даже! Бесстыдница!
— Похоже, что солдаты с заставы совратили шальную бабенку с пути истинного! — недоуменно всплеснул кто-то ладошками.
Батийна слышала гнусавые голоса женщин, но ухом не повела. С тех пор как в округе расположилась застава и военные люди наводили порядки среди населения, Батийна открыто встречалась с военными.
— Чтоб ей пропасть, этой плутовке!.. Мало ей, что мужу изменяла, теперь с русскими начала крутить! — говорил Серкебай своему другу Тазабеку. — Если каждая женщина пойдет по ее пути, то мы все скоро останемся без жен. Спасибо новой власти!.. Кто выдумал такое равноправие, пусть на здоровье и пользуется им! Мы скотом платили калым за жену. Честь по чести, как положено… Сам мулла благословлял. Неужели ж мне позволение спрашивать, бес их возьми, как управлять своей женой, неужели я не могу делать с ней, что я хочу?!
— Э-э, пустой разговор. Во всяком случае, взбесит меня, ну и стукну ее разок. И она стукнет разок. Вот и все…
— Эх, болтун ты, мямля. Чем пробовать на себе кулак жены, лучше трижды умереть. Если хочешь знать, даже самый плохой муж — второй бог жены. Не только поднимать руку на мужа, даже переступить через его сапог, что стоит у порога, баба не смеет. Пусть меня загонят в дальние горы Койкапа[103], но я не позволю своей жене, как медведь Алымбай позволяет, таскаться с какими-то солдатами!..
— Эй, бай-аке, не думай, что у нас нет души. Но что поделаешь, если тебе прикажут власти? Придется подчиниться, — подливал масла в огонь Тазабек.
— Не мели чепухи. Если прикажут! А ты не будь дураком. Купи ей косынку, погладь по бокам. И все. Женщине и не нужно никакое равенство. Коль скоро возьмет власть над мужем, вся земля перекувырнется вверх дном. И тот, кто выпускает законы, сам потом будет не рад, если жена резво вскочит ему на шею. Вот до чего может довести их равенство и свобода.
Тазабек с улыбкой слушал Серкебая. Расхохотался:
— О, Секем! И я хотел о том же сказать! Резонно ты толкуешь, наш пророк Серкебай, насчет женской свободы. Вы только посмотрите, как торжествуют эти албарсты в лохматых войлочных калпаках! А их жены? И они туда же подолы задирают. А если женщины начнут возбуждаться, подобно козлам, к добру это не приведет. Хорошо, пусть баям и старейшинам прижмут язык и разгонят ростовщиков. Но что тогда ждать от этих скверных баб? Они сядут нам на голову. Не станет белобородого муллы, который своими заклинаниями отгоняет злых духов, что совращают наших женщин. Не станет и меня, чтобы плеткой наводить порядок среди баб. Твоя же байбиче схватит тебя за бороду и начнет трепать, ты и пикнуть не посмеешь… Дойдет ли тогда наш голос до бога?