Бедняки в рыжих, дырявых шубах наслушались речей, — чем же опасна людям свобода — и тоже засомневались: «Новая власть на первый взгляд вроде бы стала на хороший путь: ни баев, ни бедняков не будет. Издевательство человека над человеком кончится. Учись сам, посылай детей в школу. Строй свою жизнь… Все ясно, о чем говорит новая власть, все понятно. Словом, то, чего мы ожидали от неба, найдем на земле. Но что случится с нами, если бога не станет и не станет муллы? Кто нас будет соединять брачным союзом? Делать нике? Все дурное, как заразная болезнь, распространится. Жена не станет слушать тебя, бедняк. Вон невестка Кыдырбая совсем распоясалась. А что, если и паши пойдут по ее следу?»
Эти разговоры мужчин, особенно насчет нике, болью отзывались в сердце Батийны. Уже сколько лет она не освободится от невидимых пут, которыми мулла накрепко связал ее с мужем. Она ее верила муллам и их заветам. Словно нике и не было совершено, будто она и не сделала те два глотка воды из пиалы, которой благословлял мулла. Теперь что джигит, что девушка вольны и в любви и в выборе. Так говорит закон. Любви открыты все пути, и девушка не будет продаваться, как скот. И какой-нибудь старый хрыч не возьмет молоденькую девчонку в жены по закону. Но ей-то, Батийне, как вырваться из оков брачного союза?
При старой власти ни красноречивые ораторы, ни старейшины, ни их советчики и помощники никогда не говорили кочевникам: «Отныне бай равен бедному, муж — жене, а сильный — бессильному». Да, они умели блеснуть словцом и покрасоваться знанием легенд и родословных… Да, они умели восхвалять чью-то удаль и отвагу. Но все клонилось к одному: как бы выгородить бая, показать его величие и могущество, заставить босоногую бедноту беспрекословно подчиняться, падать на колени перед ними, сильными мира сего…
Батийна, оглядываясь на пройденные тропы своей жизни, казалось, всем существом проникла в царившую повсюду жестокую несправедливость.
На какое-то мгновенье перед ее мысленным взором встал тот памятный день, когда она навсегда рассталась с рыдающей матерью и отцом, с любимым и желанным Абылом.
Но чей-то умный и честный голос неустанно шептал ей на ухо: «Ты пришла к развилке двух дорог. Не стой, не задерживайся, Батийна. Пойдешь по старой — попадешь в прежнюю жизнь, тебя ждут прежние муки. Пойдешь новой — сперва будет трудно, зато ты устремишься к своей свободе, к светлому будущему. Так иди по новому пути, шагай без оглядки ине прислушивайся к сплетням, к этим ползающим холодным скользким змеям. Не страшись нарушить брачный союз. И не давай себя запугивать духами предков. Ты за все уже с лихвой рассчиталась. Даже завещание покойного Кыдырбая честно выполнила. В лихую годину на чужбине, когда иные джигиты теряли головы, ты одна-одинешенька спасла от голода и холода потомство Атантая. Перед тобой теперь открывается широкое поле — защищать тех, кого продали вторыми женами к баям, кто греет стынущие колени старцев, кто гнет спину от зари и до зари на кухне байбиче. Знай, это твои младшие сестры. И они ждут твоей защиты. Справедливые законы советской власти дают все права женщинам. Стремись, чтобы твои сверстницы и подруги скорее поняли эти законы. Помогай им уйти от зависимости и плетки мужа. Не слушай стариков. Они будут защищать лишь обычаи предков».
Большое собрание лишь укрепило готовность Батийны решительно пойти по новому пути, куда ее звал внутренний голос совести.
Женщины, которых было немало в каждом аиле, даже носа не показали из своих юрт.
— Ой, боже упаси, — слышался сдавленный шепот. — Собрание — мужское дело. Нет, нет. Среди белобородых и сивобородых нам нечего делать.
В прохладном, благодатном местечке Карасаз собралось много людей в черных теплых ичигах, в белых шубах, в больших круглых тебетеях. Только мужчины. Вчерашние баи в тревоге прикидывали: «Вдруг и моя вздумает сюда приехать? Нет, побоится. Столько тут аксакалов… О боже, а если та сварливая баба, невестка Кыдырбая, нагрянет? Тогда не миновать скандала. Она опозорит нас перед всем народом. Даже седые бороды ее не остановят».
Все ожидали, когда откроется собрание и выступит председатель.
В это время на буланом коне показался рослый солдат Якименко, а рядом с ним на приземистой рыжей лошадке скакала Батийна. Шальной ветер забавлялся подолом ее платья, и в эту минуту она похожа была на парящую птицу с ярким оперением.
Серкебай, приподнявшись на колени, нарочито громко сказал:
— Смотрите, кто сюда идет! Чтоб тебе пропасть!..
Аксакалы из-под ладоней поглядели на всадников, недовольно промямлили под нос:
— Отчего бы ей пропасть? Она, кажется, едет на рыжей кобылке с белым пятном во лбу. А рядом с ней гарцует прямо великан… Да ведь это счастливая келин Кыдырбая, подол которой полон блаженства, — послышался язвительный смех.
Тазабек, у которого воспалились глаза, ущипнул себя за бедро и пропыхтел, как филин в темноте:
— Боже, избавь нас от этой ведьмы. Что это значит? На мужскую сходку заявляется баба с широким подолом! Зачем же она идет против обычаев наших предков?
— Не торопитесь. Сейчас увидите, — начальник из города поставит Батийну председателем на это собрание. Что тогда будем делать, старейшины? — сказал какой-то шутник, в улыбке сощурив глаза.
Тазабек готов был от ярости разорвать себя на куски.
— Люди, прошу вас, изберите меня в этот сельрабком. И я вам обещаю — таких вот женщин, что вышли из повиновения, я быстро обуздаю.
Желание Тазабека, возможно, и сбылось бы, кто знает. Но городской представитель решил иначе, по-своему: сельрабкомом поставил восемнадцатилетнего Качыке; он нынче закончил школу и был самым грамотным джигитом в Карасазе.
Он умел не только читать, писать, но уже понемногу разбирался в том, что происходило на земле. Он смог бы возглавить четыре рода, занимавшие горы и долины Карасаза. Он мог бы рассказать о новом правительстве и честно выполнять обязанности, которые возлагались на его плечи.
Городской представитель всенародно пояснил Качыке, как работать и соблюдать справедливые законы новой власти, подсказал, как убедить людей, чтобы они скорее распростились со старыми обычаями. Качыке слушал представителя, а сам думал о влиятельных баях, старейшинах, и ему становилось страшно.
Бывало, человек, добившийся власти подкупом ли, с помощью своего богатства или примирением враждующих родов, уже на другой день выпячивал грудь, свысока смотрел на других простых людей и всячески стремился показать свою власть. Раньше на выборах много было шума, споров, разногласий.
А на выборах сельрабкома все шло удивительно гладко. Четыре рода не тянули в четыре стороны, никто не выдвигал своего человека. В один голос, словно сговорились, восхваляли Качыке.
— Качыке достоин быть нашим предводителем, — неслось со всех сторон. — Он у нас один такой на четыре аила. Закончил третий класс городской школы. Быть ему сельрабкомом. Качыке, мол, и умен, и человечен, он и доброго нрава. — Даже старейшины и баи, сам Серкебай, Тазабек и остальные громогласно тянули за Качыке. Они ходили за ним по пятам, будто самые преданные слуги. Каждый старался чем-то угодить.
— Зайди в юрту, сынок Качыке, дорогим гостем будешь. Твоя большая джене три дня сидела и шила тебе соболиный тебетей. Надень его, не обижай нас.
Другой вторил:
— Вечером ждем тебя, Качыкеджан. Наш дастархан всегда раскрыт для тебя. Я, твой дядя, устарел: не разъезжаю по аилу, как в молодости. Зачем мне горячий иноходец? Возьми, пожалуйста, его. Ты молод… А хороший иноходец — крылья и гордость джигита.
Одним словом, старейшины, смутно, сквозь туман видевшие свой завтрашний день, всеми силами старались покрепче забрать в свои руки нового представителя власти. Каждый старался чем-то угодить Качыке, попасться ему на глаза, завладеть его расположением.
Ничего подозрительного в этом рвении аксакалов Качыке не усматривал. Уважать старшего по власти — непоколебимое правило с незапамятных времен. И никому не дано его отменять.
Если старший брат мог продвинуть в волостные своего младшего брата, то и он ходил козырем и тоже считал себя волостным. Он обязан был защищать и поддерживать брата во всем, всюду и везде. И ничего зазорного, удивительного, тем более противозаконного не было в том, что старшие Тазабек и Серкебай заступались за Качыке, угощали его лучшей едой, делали подношения. Наоборот, все казалось правильным: бывшие старейшины не задирали носа, не показывали, что они недовольны и стремятся к власти. Они просто подчинялись новой власти и услужливо относились к молодому ее предводителю. Это их, мол, прямая обязанность.
Качыке не раз и не два был свидетелем, как его покойный отец Кыдырбай, будучи старейшиной, иногда чрезмерно хвалил одного болуша, а другого хулил и поносил самыми бранными словами. Тем не менее он подчинялся им и невольно склонял голову перед обоими.
Качыке тогда многого не понимал. Подростком, слушая речи отца насчет видных людей разных племен, он думал, что сам бог их любит, поэтому и ставит во главе народа. Таким властелином, в его понимании, должны безропотно подчиняться не только бедняки с заскорузлыми руками, но и баи, и аксакалы, и старейшины. Он до сих пор твердо верил, что человек, дотянувшийся до высокой власти, безусловно счастлив и всесилен.
На другой же день после избрания Качыке председателем сельрабкома около юрты Кыдырбая спешились с крупных и гривастых коней все старшие мужчины, вся знать Карасаза.
С неторопливым достоинством Серкебай провел ладонью по короткой бородке и повел речь:
— Под счастливой звездой, видимо, появился ты, сынок Качыке. Новая власть возвеличила имя твоего отца, дала тебе большое счастье. Но счастье, если его не беречь, может улететь, как птица. А чтобы оно не улетело, вот мы, все старейшины Карасаза, и приехали к тебе в юрту, чтобы дать свое благословение на вечные времена. — Серкебай, сидевший выше всех, как гриф, шевельнул широкими плечами, повысил голос: — Да, сынок Качыке. Мы дадим тебе бата