[104].— Трясясь грузным телом, он тихо засмеялся и добавил: — Сам видишь, перед тобой сидят и белобородые, и чернобородые, и седобородые старцы. И никто из них не пожалеет благословить тебя. Пусть будет так… Но мы пока не взяли в толк все законы милой новой власти, обогревшей всех нас своими теплыми, будто весенними, лучами. По слухам, получается, что новая власть будет изгонять и религию, и всех мулл. Говорят, она всех непослушных призовет к порядку. Усатых уездных чиновников больше нет! Это мы одобряем. Однако нашим людям не по нраву, что новая власть собирается дать полное равноправие тем, у кого длинные волосы. Конечно, среди них встречаются настоящие женщины. К слову пришлось, так давайте вспомним Каныкей — жену прославленного и великодушного батыра Манаса. Она была не менее отважной, чем лучезарный Манас. Она была столь же дальновидной, как старый мудрец Бакай. Мы преклоняемся перед матерью Каныкей… Но разве наших баб можно сравнить с ней?.. Какие-то косматые демоны… День-деньской торчат возле костров, а тоже возомнили, что им дали свободу. Что станется с нами, если они мужей начнут хватать за бороды, потеряют стыд перед старшими и младшими? Некоторые сорвали косынку с головы и, задрав нос, ходят с непокрытой макушкой. Ты и сам, Качыке, догадываешься, о ком я говорю.
На какое-то время притихший, а теперь опять сыпавший шутками, Тазабек громко рассмеялся и, хлопнув Серкебая по плечу, сказал:
— Э-э, Серкебай, старый бай, старый волк в женщинах знает толк.
Серкебай промычал что-то невнятное и, будто собираясь с мыслями, уставился в землю. Покряхтел некоторое время, выжидая, пока люди насторожатся, что он еще скажет. И нарочито тихо повел речь дальше.
— Да, Тазабекбатыр. Я-то знаю, какой вред бывает, когда не в меру балуешь и ласкаешь женщину. Это хуже, чем заразная болезнь. Опасно их распускать. Вот о чем я хотел просить тебя, Качыке… Об этом же тебя просят и все старшие. Знай, Качыкеджан, не все, что написано в законах, подходит простым людям. А делать то, что не нравится целому роду, все равно что переть против сильного течения. Ничего не получится… Такой совет решили дать тебе старшие братья. Воля твоя — применишь ты его или отвергнешь. Законы, по которым ты хочешь править нами, новые. Сам ты тоже молод. Многого еще не знаешь. Поэтому ты открыто не отвергай бога. Вызовешь только гнев у народа… Кобылиц мы никогда не пускали на скачки. Ты это сам знаешь. Поэтому укороти язык у своих джене, пусть они поменьше ворочают им во рту. Я далеко вперед вижу, что случится, если им дать полную свободу. Свободу для них я понимаю так: меньше бейте женщин, больше уважайте. Та, что сидела все время на почетном месте, пусть побудет и на кухне. А та, что всю жизнь провела на кухне, пусть поблаженствует на почетном месте. Лучше их наряжайте, пусть они у вас будут сытые. Если у хорошего мужа плохая жена, пусть он на нее не гневается. Лучше купи ей новую косынку и погладь по спине. Еще что… Надо совсем запретить нашим старцам жениться на малолетних девочках… Калым — другое дело. Запретить его, видимо, не удастся никому. Мать с отцом не продают свою дочь за скот: они по обычаям отцов берут за нее только калым, чтобы ее же проводить с почестями. Так что ты, Качыкеджан, не выступай против калыма. Одним словом, сынок, никто не против того, чтобы нашим женщинам дали равноправие. Только пусть и они не задирают подол коромыслом и не очень заносятся. Покрепче держи их в своей узде, Качыкеджан…
Не узнать прежнего Серкебая, — давно ли он за отару овец лишил молодости красавицу Гульбюбю. Куда что девалось! Сама чистота и степенность. Теперь перед людьми он выступал, как мудрый аксакал, безропотно принявший законы новой власти.
Не стало, кажется, и прежнего крикливого, всем угрожающего карой Тазабека. Если раньше он был опасен, как верблюд в брачную пору, то ныне его почти не слышно. Заставив Серкебая говорить за всех, Тазабек лишь ехидно улыбался.
Серкебай считал своевременным равенство женщины и вместе с тем говорил, как многоопытный и справедливый человек.
Когда происходил этот разговор, в юрте находились не только одни мужчины. Здесь же были Турумтай, Батийна, Маты-эне и еще женщины из именитых семей.
Турумтай и Маты-эне одобрительно кивали каждому слову Серкебая.
Только Батийна не всегда была согласна с Серкебаем, ее так и подмывало возразить: «В школу наравне с мальчиками должны ходить и девочки. Пора как-то повернуть судьбу вторых жен, что живут с мужьями, не зная любви». Но так как в юрте сидели пожилые люди, она постеснялась открыто высказываться.
И еще Батийну сковали слова Серкебая: «Качыкеджан, не давай самовольничать вертлявым джене, натяни им уздечки». Она догадалась, кого имел в виду самодовольный бай. В аиле пока не было ни одной женщины, которая так рвалась бы к свободе, к знаниям, к самостоятельности и нарушала обычаи предков, как она, Батийна.
Батийна не могла пропустить мимо ушей предупреждение Серкебая, — камень был в ее огород.
Серкебай не из тех людей, кто бросает слова на ветер. К мнению Серкебая и его единомышленников не мог не прислушаться и Качыке. Прежде всего, казалось ему, он обязан учитывать советы тех, «кого уважает все племя», и беспрекословно выполнять их волю. Молодой джигит и сам не раз приходил к мысли, что если женщин чрезмерно распустить, то, как говорит Серкебай, к добру это не приведет. Поэтому, сколько бы Качыке ни уважал свою близкую джене Батийну, которая часто делилась с ним своими житейскими тайнами, он все-таки не одобрял, что она так свободно держится.
После того, как старейшины, досыта наевшись свежего мяса и благословив Качыке, разошлись по юртам, семья Кыдырбая осталась одна и взяла в оборот Батийну. Первой внушительно заговорила Турумтай.
— Великие и мудрейшие люди покинули сейчас нашу юрту, — сказала она с важным видом, как и положено уважающей себя байбиче, обводя юрту холодным взглядом и поправляя на плечах сползающую шубку. — В былые времена не только какие-то там женщины-вдовы, а безбородые старцы не могли на коленях зазвать их к себе в гости. Будь бы прежняя жизнь, они даже не заглянули бы к нам. А сейчас оказали такую высокую честь. Раньше все свои решения они принимали сами и ни с кем из простолюдинов не советовались. Это они считали своим величайшим достоинством. Теперь пришла новая власть, завела новые порядки. Моего сына сделали большим человеком. Дали равную свободу и женщинам. Вот почему к нам зашли и благословили моего Качыке люди в возрасте самого пророка. Значит, они ценят нас, уважают, раз оказывают такую честь. Они дали нам хорошие советы. Все слова бая-аке (так Турумтай звала Серкебая, который был старше ее мужа), хоть и говорились с особым смыслом, они относились к тебе, золовка. Помнишь поговорку: «Ругают кошку, а метят в невестку». Ты должна правильно понять мои слова, доченька. Я намного старше тебя, а назвала тебя дочерью. Думаю, ты это оценишь. При жизни мужа я заменяла тебе свекровь. Но его не стало, царство ему в раю. После него я стала хозяйкой в родовой юрте. Веди себя благоразумно, чтобы о тебе не повернулся язык сказать: «Невестка, мол, такого-то совсем испортилась».
Батийна попробовала возразить:
— А что я, собственно, дурного сделала? Я…
Но ее оборвал Алымбай, он все это время молча извивался, будто у него болели зубы:
— Ты давно добиваешься тумаков. У-у-у…
Угроза мужа не испугала Батийну. Она посмотрела ему прямо в глаза.
— А чем я заслужила твои тумаки? Какое блаженство я видела с тобой? Хоть раз ты меня приласкал? Бил только напрасно. Посмотри на мое тело. Оно все в рубцах, как дубленая кожа. Что днем, что ночью стегаешь плеткой, топчешь сапогами. А за что? Ну скажи, кроме побоев, что я видела от тебя? Может, напомнить, как ты, словно безмозглый бычок, затерялся в родных горах, когда люди бежали, как не смог уберечь лошадей? Или восхвалять за то, что ты оставил пешим родного брата в возрасте пророка?
Алымбай позеленел от злости, глаза налились кровью.
— Получай! Вот тебе! — сипло приговаривал он, нанося удары ногой, обутой в растоптанный валенок. — Ах ты проклятая сучка! С ума сошла, как услышала про свободу. Получай! У… свободу, чтоб тебе пропасть!..
Но Батийна не унималась:
— Перестань издеваться, дрянь! Прошло время, когда ты безнаказанно избивал меня…
— Видали? Она еще грозит?! Ах ты потаскуха! Вот тебе свобода… Задушу-у-у-у…
— Эй, Качыке! — не вытерпела Батийна. — Мы избрали тебя сельрабкомом. Где же твоя власть? На глазах у тебя медведь этот размахивает плеткой… Где твоя справедливость?!
Не успел Качыке рот открыть, Турумтай предупреждающе махнула рукой:
— А что Качыке может сказать? Что искала, то и нашла. Язык больно у тебя остер. Родного мужа, который спит с тобой в одной постели, обзываешь медведем. Хорошо еще, что он до сих пор не выпустил из тебя кишки. По заслугам тебе…
И, не договорив, Турумтай встала, гремя вплетенными в косы украшениями, и с вызывающим видом покинула юрту. Она будто хотела сказать Алымбаю: «Бот, я ушла. И теперь, если ты мужчина, всыпь ей хорошенько. Проучи языкастую стерву». Это поняли и Батийна и Качыке. Понял даже Алымбай, он трясся от бешенства.
Качыке, хотя тоже был раздражен поведением слишком уж бесстрашной джене, не дал на этот раз дяде Алымбаю распаляться. Успокоил и усадил его на место. Он прикинул с опаской: «Если я, сельрабком, не разниму их, то джене может завтра сказать, что муж ее бил, а он, Качыке, не заступился».
Качыке всегда обходился с Батийной просто, как младший брат. И она многого от него ожидала. Особенно возросли ее надежды, когда джигита избрали председателем сельского рабочего комитета. «Что ни говори, а ведь вырос на моих руках. Сам видел, как я живу. Где-нибудь, да поможет советом, словом. Разделит мою печаль», — думала Батийна.
Но эта тайная надежда вскоре угасла. С каждым днем она все меньше узнавала своего заботливого помощника Качыке. Тот, прежний, был ясный и близкий. А этому подавай новенький, да чтоб красивый, костюм, на выбор он выискивал иноходца, и непременно самого лучшего, и с каким-то вызовом поглядывал на нее сверху вниз, покачиваясь в седле. Он как бы говорил: «Нет у меня времени разговаривать с женщинами. У нас свои мужские дела».