На Серкебая по-прежнему работали вторая жена Каликан и Зуракан с мужем. Поэтому Букен, не видавшая и тысячной доли трудностей, выпавших на долю людей, даже помолодела и держалась вызывающе, — сама, что называется, не скинет сапог. Она нередко говорила: «Отец моих детей, у нас есть поговорка: «Пусть сорок лет тянется сражение, но и муха напрасно не умрет». Скажи мне спасибо, что я не дала тебе уйти в Кашгар и спрятала род наш в укромных горах. Теперь сам видишь, каково там пришлось людям. Ни одной семьи без потерь. Многие вернулись нищими и бездомными бродягами. А ты живешь, будто ничего и не случилось: вся семья в сборе, скот при тебе, богатство в юрте, мой бай».
Серкебай, важно восседая на своем месте, с подобострастием отвечал:
— Что верно, то верно. Поэтому-то я тебя и называю златошеей красавицей, сокровищем моей юрты.
— Так, так, мой бай. Приласкай свою байбиче, которая как сыр в масле сама блаженствует и тебе приносит благоденствие, — звонким смехом рассыпалась байбиче Букен.
Букен уже перевалило за пятьдесят, однако она считала себя еще молодой и полноправной хозяйкой и, пользуясь расположением мужа, по-прежнему помыкала наемной работницей Зуракан, да и не только Зуракан, но и Каликан, второй женой Серкебая.
Привез токол Серкебай пять лет назад. И с тех пор Каликан не только не управляет хозяйством, не смеет даже взглянуть в глаза своему мужу и его байбиче. Букен сразу взяла молоденькую наивную девушку, что называется, в ежовые рукавицы. И Каликан постепенно превратилась в служанку байбиче: сползет ли с плеча байбиче шуба, она спешит поправить ее, намеревается ли Букен выйти из юрты, токол услужливо подает ей калоши, а понадобится Каликан что-то спросить, она спрашивает упавшим голосом, опустив глаза в землю.
Токол вскакивала с постели, как только слышала, что поднимается работница Зуракан. Первым делом она разводила огонь и грела в казане воду для утреннего омовения бая и байбиче, потом брала два громыхающих ведра и шла вместе с Зуракан доить коров и овец. Затем собирала дрова и кизяк, ухаживала за малыми детьми, словом, ничем не походила на токол прославленного бая. Как ни старалась она угодить, все равно Букен шумно налетала на нее:
— Эй, Каликан, где там возишься? Сколько можно ждать, пока подашь чай? Бай гневается. Пошевеливайся. Молодая женщина должна быть шустрой, а ты ходишь, будто чугунная.
И токол торопилась поскорее исполнить желание байбиче и уйти подальше с глаз долой.
С тех пор как Букен возомнила о себе, будто она одна приносит счастье в просторную юрту Серкебая и единственная хозяйка всего его состояния, она стала есть с мужем вместе.
Зуракан выполняла одну черную работу на улице и не должна была входить в байскую юрту. Каликан же расстилала дастархан, насыпала разные лакомства и с поклоном подавала пиалы с чаем, шурпой, кумысом.
Вот и сейчас она сидит, по обыкновению, ближе к выходу из юрты и занимается своим делом: готовит завтрак баю и байбиче, достает посуду. Кажется, токол и не прислушивается, о чем толкует бай с первой женой. Он глубокомысленно поглядывает на Каликан и говорит так, чтобы и до нее дошел смысл:
— Тошно мне называть имя этой негодяйки. Что ни день, изменяет мужу, разъезжает в красной косынке, с чужаками носится, как бешеное пламя на пожаре.
Букен поддержала мужа:
— Э-э, господи, а какую работу может выполнить скачущая женщина? Расхвасталась. То носится рядом с солдатом, то наперегонки с красным учителем. Тьфу! Стыд и срам. Не приведи господь такое видеть.
— Как бы эта потаскуха не совратила наших дурочек! Одна грязнуля мутит целое озеро.
Залаяли псы, и послышался близкий топот копей.
— Ничего, — погрозился Серкебай. — Она плохо кончит. Думаю, найдется у нас молодец убрать с дороги эту смутьянку!
С улицы донесся громкий голос Батийны:
— Эй, Каликан, Зуракан, где вы?
Каликан, вместо того чтобы отозваться, растерянно уставилась на байбиче. С открытым ртом застыли Серкебай и его жена.
Зуракан еще не вернулась из дальнего похода за топливом.
— Видимо, в юрте никого нет, — послышался голос учителя Сапара.
Но Батийна, дернув коня за поводок, крикнула:
— Куда они могли запропастись?! Конечно, в юрте сидят. Эй, Зуракан, Каликан, выходите, живо! Пора в школу. За хозяйством пока Букен-джене присмотрит. Приехал уполномоченный по образованию. Что-то важное… Обязательно надо прийти.
Серкебай глазами дал попять байбиче: «Скажи, что никто не пойдет». И из юрты раздался гневный голос байбиче:
— Зуракан нет дома, а Каликан занята по хозяйству. Куда уж там учиться женщине с двумя малышами!
Батийна отозвалась:
— Вы неправы, джене! Есть указание, чтобы все киргизы, от мала до велика, выучились читать и писать. Не только Кали-кап, и вы еще пойдете в школу. Всех уже внесли в списки. Кто уклонится, будет наказан. Скажите Зуракан и Каликан, чтоб не опаздывали. Все, все приходите!..
Под перестук удаляющихся копыт Батийна поскакала в дальний аил.
Подвязав волосы красной косынкой, в белом шелковом платье и в плюшевом бешмете, в сапожках на высоких каблуках, она, как ветер, носилась от аила к аилу, созывая девушек и молодух в школу.
Однако Батийна не любила рисоваться. Ни шею ее, ни косы, ни грудь не украшали ожерелья, бусы, монеты. Даже конское седло было простое — вырубленное из дерева, с плоским широким сиденьем, удобным для джигитов, кто подолгу ездит верхом или участвует в состязаниях. Женщины из именитых семей обычно пользовались легкими разукрашенными седлами, на которые высоко настилали толстые одеяльца.
Батийна, возвышаясь в мужском седле и выкидывая вперед камчу, со страстной убежденностью говорила Сапару:
— Нет, учитель, раз советская власть призвала нас к свету и свободе, настало время отказаться от устаревших обычаев. Мы добиваемся, чтобы в школу ходили все притаившиеся по углам и за ширмами девушки, все токол и батрачки, молодые, забитые женщины, замарашки, что день-деньской крутятся возле очага и посуды. А пользы с того никакой. Не ходят они к нам в школу. Сами бы они не прочь и всякий раз обещают прийти, да их не пускают: кого — темные родители, кого — ревнивые и злобные мужья. Они говорят, много раз я сама слышала: «Пусть пока эта испорченная Батийна поучится. А тебе в школе нечего делать. Лучше присматривай за своим хозяйством да ухаживай за мужем». Разве это порядок, бес его возьми! Мы теперь вольные птицы… И если кто напрасно обижает свою жену, поднимает на нее плетку, такого изверга нечего жалеть. Пора кончать с мирным упрашиванием. С заставы надо кликнуть Жашке, чтобы он упрятал подальше двух-трех из ретивых мужчин, кто притесняет своих токол!
Батийне вместе с учителем Сапаром приходилось по многу раз объезжать аилы. Сильные кони, взращенные на воле в горах, казалось, не знали усталости. Они мчались во весь опор, пугая дремавших псов, игравших мальчишек и девчонок, укрывавшихся в тени юрт крохотных резвых козлят и ягнят. С их приездом в аилах начинался настоящий переполох. Люди, до того спокойно сидевшие в своих юртах, поднимали головы, прислушивались, с испугом спрашивая друг друга:
— Кто бы это мог быть?
Сперва выходила прислужница. Бросив на ходу: «Я сейчас, быстро соберусь», она спешила на свое место.
— Там невестка большого дяди (так молодайки величали Кыдырбая) и рядом с ней волосатый представитель власти.
— Значит, эта женщина уже с правителями разъезжает? И тут с улицы доносился возбужденный голос Батийны:
— Эй, кызыке, пошли! Из большого города приехал красный учитель. Хватит вам сидеть около своих казанов. Идемте! Чтоб никто не оставался дома! Слышите?
Из юрты мужской голос недовольно отвечал:
— Эй, Батийна. Зачем неволишь? Или вы силком всех тащите?
— Ничего, аке. Терпели же мы молча разные поборы и налоги, которые собирали с нас волостные тираны белого царя? Теперь вот пришла свобода, равенство, и сам отец зовет нас и все народы Востока к науке и знаниям.
Случалось порой иначе. Навстречу высыпала шумная толпа.
— Ладно, милые! Кто откажется от учения? Мы сами сейчас придем и еще приведем вам… Хватит, что до сих пор темными были.
Девушки, что до замужества сидели с низко опущенной головой около сложенных стопкой одеял, молодухи, что с утра и до поздней ночи топтались на кухне, обихаживали скот, токол, что безропотно повиновались мужу, даже подневольный народ — батрачки вроде Зуракан, — словом, все женщины душой и сердцем потянулись к знаниям. Всех сзывала Батийна. Многие родители, которых она не ленилась убеждать, сами стали посылать своих дочерей учиться. Но еще многие, увы, противились.
— Брось пороть глупости, — говорили они. — Где это слыхано, чтобы в школу бегала девушка? Кто сошел с ума, пусть себе учится. А ты еще не научилась красиво вышивать.
Но уже все больше и больше девушек и молодаек не обращали внимания на уговоры и угрозы. Нарядившись во все новое и красное, они цепочкой тянулись к трем юртам, что были установлены у косогора. Шли те, кто не хотел жить с ненавистным мужем, те, кого купили за скот, и те, кто стремился к лучшей жизни. «Хоть чему-нибудь да научусь. А потом, если надо, дойду до большого городского правителя, пожалуюсь, расскажу все начисто и отделаюсь от дряхлого старика…» И каждая спешила закончить дойку и вовремя прибежать к трем юртам, где обучали грамоте.
Кое-кто, ехидно посмеиваясь и поправляя дорогую шубу на плечах, бросал женщинам едкий стишок:
Настала жизнь, когда полынь
Высокой ветвью мнит себя,
Когда вертлявая токол
Мнит в небе соколом себя.
И тут же один бай утешал другого:
— А стоит ли нос вешать? Говорят, настало время, когда все женщины должны учиться… Признавать не одного мужа, а всех мужчин и лицезреть их. Пусть идут… Все равно теперь их не остановить. Скажешь, что против, грозят властью. Нет у нас управы на них.
А наиболее упорные, не стерпев, седлали коня и по пятам мчались за женой.