— Эй, потаскуха, — останавливали ее на полпути, — кто тебе позволил ходить в школу?! А ну-ка шагай назад!
Но с каждым днем становилось меньше женщин, которые пугались бы мужниных угроз. Холодно поглядывая на своих суженых, они решительно отвечали:
— Буду учиться! Я не хуже других!
— Кому говорят, возвращайся в юрту! Не позволю! С нас довольно и одной грамотной потаскухи…
— Не вернусь! Бей, если тебе так уж не терпится. Первый раз мне, что ли, получать колотушки…
Муж терял власть над собой, бледнея и брызгая слюной, взмахивал плеткой над головой, яростно хлестал жену по плечам, по спине. Не давал ступить шагу, пугая задавить конем.
Но женщины порешительнее все равно добивались своего.
Разумеется, и Серкебай, и Тазабек, да и остальные мужья давно бы смирились, если б их жен обучали уважаемые муллы вроде Тагая. О нет, они не были бы против, а сказали бы: «Что же, пусть учатся истинам пророка».
Но беда в том, что красный учитель из города был к тому же молод и красив. Кудлатый — чистый демон! Да и одевается не по-мусульмански… Видимо, к его одежде не прикасалась рука киргизской женщины. Все на нем базарное. Если бы только базарное! А то на голове шапка, какие носят безбожники, узенькие русские штаны, тесный бешмет на двух-трех пуговицах да сапоги без голенищ с прорезями. Словом, красный учитель не вызывал доверия у имущих.
— Какой-то страхолюда! Говорят, будто он и на кошме не может сидеть, словно скован железным нагрудником.
— А-а, иноверец, нечистая сила! Теперь я понял, почему он стоя испражняется.
— Эй, байбиче, слышала новость? Говорят, новый учитель учит девушек и молодаек повторять все его действия. Как тебе это нравится? Оставляйте, мол, дома свои элечеки, смело открывайте подбородки, приходите в школу в коротеньких красных платьях. В коротких, мол, удобнее сидеть… Ну и чудеса! Дожили, скоро заставят наших жен ходить нагишом.
Те, кто любил посудачить, винили Батийну — от нее, мол, все зло. А Батийне стоило убедиться, что молодуху ле пускают в школу, она смело налетала: «Я вам покажу! Прошло то время, когда вы могли безнаказанно измываться над нами».
И добивалась своего. С ней приезжал Жашке или же он посылал солдат, чтобы приструнить чрезмерно разошедшегося мужа, как «старого элемента». С него брали клятву. Если бы только клятву. А то вон сам Серкебай за то, что не пускал вторую жену в школу, отсидел три дня в землянке, а когда вышел оттуда, поклялся: «Отныне зарекаюсь не стоять поперек пути своей токол. Сколько угодно пусть посещает школу. И батрачку Зуракан не задержу. Если нарушу, накажите меня еще строже».
Серкебай на расписке приложил свой большой палец и лишь потом покинул каталажку.
Сгорая от стыда и чуть не плача, сидел дома, когда к нему заглянул Тазабек. Утешая старого друга, Тазабек с порога, прежде чем произнести приветствие, сказал:
— Не печалься, Саке. Лучший конь стоит на привязи, настоящий джигпт сидит в тюрьме. Прошу, не обращай на это внимания.
Серкебай поднял на Тазабека налитые кровью глаза.
— Э-э, мой Тазабек! Если тебе не терпится увидеть каталажку и если ты считаешь, что храброму молодцу место в тюрьме, никто тебе не мешает испытать прелесть этого местечка на деле. Добиться этого не стоит особого труда. Раз-другой не пусти свою токол в школу — увидишь, что сделают с тобой красный учитель и эта негодная женщина-кобылица. Она сразу сообщит своему Жашке. И твоя золотая голова окажется в мрачной темнице. — И, жестко взглянув на Тазабека, добавил. — А что плохого я сделал? Никого не убил, не внес смуту в народ. Просто хотелось, чтобы мои жены слушались меня, не сходили с ума, знали свое место…
От злости и бешенства Серкебай поперхнулся на полуслове. Усы взъерошились, глаза метали молнии. А хотелось Серкебаю сказать вот что: «Знаем, к какому концу приводит излишнее снисхождение к женщине… Сам это пережил. До сих пор краснеют щеки. Вздумал из хвастовства приласкать какую-то ведьму, блеснуть своим богатством, а потерял почет и смелость. Стыдно показываться среди людей».
Тазабек догадался, что на уме у Серкебая. Он тоже печально подумал: «Верно, если женщинам дать волю и самостоятельность, они могут внести опасную смуту. И во всем виновата одна потаскуха. Если мы не закроем ей глаза, наши женщины потеряют свою честь и лица наших мужчин покроются позором. О боже, какое дело повой власти до моей жены, которую я благородно взял по законам шариата? Я и сам знаю, что мне с ней делать!»
Вскоре после этой встречи Серкебай и Тазабек собрали сход, пригласили не только уважаемых аксакалов и старейшин, но и Качыке.
Аксакалы усадили в круг «своего сына Качыке» и внушительно заговорили:
— Сынок, прекрати баловство своей джене. По любому пустяку она скачет на заставу, жалуется, нас тащат на допросы. Если она не перестанет мутить воду, то, Качыкеджан, не обижайся потом на нас… Устроим ей тихую… кончину… а затем возьмемся за других длиннокосых.
Качыке не прерывал старших. Вспомнил, как Батийна, словно верблюдица с тяжелым грузом, пробиралась через крутые перевалы; как на чужбине терпеливо ухаживала за семьей, за всем родом Атантая; как в дороге на Кашгар и обратно повторяла: «Качыке, милый ты мой племянник, видишь, как трудно пришлось нашим людям?.. Ты же мужчина! Умеешь читать и писать. Записывал бы тоску и печаль своих обездоленных, бесприютных людей»; вспомнил и то, как отец его, Кыдырбай, завещал перед смертью Батийне весь скот и свое состояние; как еще юная его бабушка Гульсун, уходя из жизни, умоляла детей: «Не обижайте мою невестку Батийну. Она добрая…» Вспомнил Качыке, как она в последнее время почувствовала себя вольной женщиной, как на нее точили зубы старейшины, как истязал ее муж Алымбай за непослушание… Он и сам, Качыке, не раз злился на Батийну: «Позорит, мол, наше племя перед старыми почтенными людьми… Как же ее мне усмирить?» Вспомнил все это. И ему жаль стало отдавать на явную смерть свою джене, с которой делился всеми тайнами и радостями.
— Вашу обиду я хорошо понимаю, аксакалы. Правда, джене моя малость распустилась. Но я зла ей не желаю. И вас прошу, перестаньте плохо думать о ней.
Серкебай и Тазабек, однако, не успокоились:
— Пусть джене прикончит беспутную жизнь. Иначе мы сделаем то, что обещали. Привяжем к шее камень и сбросим в озеро. Ты ничего не знаешь… И мы ничего… Пусть отвечает за нее этот волосатый бес-учитель, с которым она хихикает. А потом постараемся взнуздать как следует своих жен, которых взяли по велению самого создателя. Согласись, Качыкеджан…
Жизнь Батийны постоянно находилась в опасности.
После сговора старейшин по всем окрестным аилам, словно змеи, поползли злые сплетни. Не только ревнивые мужья, но и весьма добродетельные байбиче, все старухи и старики, привыкшие строго блюсти исконные обычаи предков, возненавидели Батийну: она, мол, женщина самовольная, порочная, даже развратная.
Как-то вечером Батийна на рыжей кобыле неторопливо пересекала холм по извилистой, гулкой тропке.
Отпустив поводья, Батийна, размечталась. И вдруг перед ней выросли два всадника, выскочившие из-за поворота.
Один из них хлобыстнул ее по спине плеткой, а другой ухватился за уздечку.
— Приятно, что ты нам встретилась одна, потаскуха!
— Сейчас проучим тебя! Выбьем начисто дурь, от которой ты бесишься.
Батийна подумала было, что они заигрывают. Ведь обоих она хорошо знала: и Мекебая, и мужа Зуракан — Текебая. Но нет, они в самом деле намерены обойтись с ней круто.
У Батийны словно прибавилось сил. Она привстала на стременах, выпрямилась и ударила плеткой по руке Мекебая.
— Вот тебе, собачий сын и любитель байских помоев! — Батийна еще раз со всего размаху стеганула его.
Кисть Мекебая заныла, точно пробитая пулей, и он тут же выпустил уздечку.
— В глухомани напали на беззащитную женщину! Воображаете, что вам просто разделаться со мной?.. А ну-ка померяемся силой!.. — Батийна, будто всю жизнь провела в седле и в отчаянных схватках, взметнула снова вверх камчу. — Что ж не нападаете, трусы?!
Текебай, завопив, кинулся коршуном:
— Ах ты разорительница нашего рода!.. Бросишь ты когда-нибудь совращать наших жен?
С боку слышалось злое шипенье Мекебая, у него нестерпимо болела пораженная кисть.
— Прикончим тебя сейчас, сука!
— Меня собираешься убить? Меня?
Текебай подскочил почти вплотную. Батийна с размаху ударила плеткой его копя по голове, и он шарахнулся, чуть не сбросив седока.
После смерти Тилепа девочку-вдову Канымбюбю взял в жены Мекебай. На этом-то хитро и сыграл Тазабек. На днях он вызвал к себе в юрту безвольного хвастуна Мекебая и коротко приказал: «Тебе стоило немалого труда заполучить эту Канымбюбю в жены, а Батийна ее совращает. Есть о чем подумать… Смотри, не успеешь оглянуться, и твоя молодуха распустится».
Мекебай пришел в неописуемую ярость и дал слово «проучить негодницу».
Ничего не стоило уговорить Текебая, мужа Зуракан. Без долгих размышлений он поверил Тазабеку, который сказал: «Закройте глаза той, что совращает ваших жен». Теперь Теке-бай, понукая коня и задыхаясь, выкрикивал:
— Не сбивай с пути мою жену!
— Прикончить ее, и все! — орал Мекебай.
— Эх вы, дурачье! Я хочу, чтобы ваши жены Канымбюбю и Зуракан научились читать и писать. Что же тут скверного?
Отмахиваясь на ходу плеткой, Батийна пустила во весь опор кобылку.
Мужчины то догоняли ее и наносили удары по спине, то лошадка, получив плеткой по крупу, вырывалась вперед, и преследователи, бранясь и угрожая, снова бросались в погоню.
В ушах гулко свистел ветер, у Батийны мелькала одна мысль: «Хоть бы не настигли». И вдруг резкий окрик:
— Стойте! Стрелять буду! — и тут же клацнул затвор винтовки.
Батийна сразу узнала голос Якименко.
— Ай, Жашке… Эти двое убить хотят меня…
— Эй вы, шайтаны, — сказал Якименко, взяв их под конвой. — Вы зачем дурным глазом смотрите на Казакову? Что она всей душой за советскую власть? Вот доставлю вас в город, сдам в трибунал… Там разберутся.