Я шел рядом, с палкой, хромал, скорчив рожу, горбился. Так мы ходили в магазин, в библиотеку, по коридорам отеля, в подвал, на чердак, в чулан украсть бутылочку виски. Мы наливали себе в стаканы виски и продолжали ходить, потому что Хануман утверждал, что я обязан ходить.
— Пойми, чтобы вылечить твою ногу, ты обязан двигаться, ибо костыль, который я тебе дал, он тебе не просто нужен затем, чтобы облегчить тебе жизнь, а он — лечебное устройство, костыль — это лучшее лечение от хромоты. Поэтому ты должен ходить с палкой, пить виски и ходить.
И мы ходили по чердаку, я таскался за ним со стаканом и палкой, кривил рожу и всматривался в его божественные черты. У Ханумана был волшебный веер, взмахом которого он мог развеять в прах караван; коробочка с волшебными термитами, которые по его приказу сгрызали дотла неприступные крепости. За вечер мы обходили все владения Ханумана, весь замок, все комнаты. Я поливал шпионские растения, кормил собак-оборотней, выбрасывал в окна корзины с фруктами полицейской обезьяньей своре. Дел было много. В каждой комнате было много зеркал, которые быстро зарастали ночной паутиной, приходилось произносить молитву перед каждым пауком, умоляя его воздержаться от работы хотя бы на час, потому что в зеркалах ожидались гости: они появлялись время от времени. Зеркала были лазейками в другие миры. Хануман годами настраивал их. Направлял луч своей мысли в хрустальный шар, находил объект для созерцания и настраивал свое зеркало так, чтобы в нем появлялось отражение существа, за которым он наблюдал. Принц каждый день курил трубку в кресле, разглядывая, как передним появляется и исчезает далекий волшебный мир или человек, не подозревающий, что за ним следят, пока он пьет из лужи. Иной раз Принц лениво вмешивался в политику того или иного государства (в том или ином историческом разрезе): совершив ряд подражательных движений перед зеркалом, он овладевал телом объекта наблюдения и отправлялся в путешествие по чужой стране. В теле другого человека он мог творить что угодно, он совершал самые невероятные вещи, устраивал оргии, отдавался на растерзание львам, организовывал заговор, становился родоначальником новой религии, делал в странах перевороты, произносил бунтарские речи, за которые человека, которым он овладел, казнили, а принц, проснувшись от дремы в своем кресле, принимался настраивать магический кристалл в поисках новой жертвы.
Мы так увлекались, что нам казалось, что нашу сказочку слушают прямо сейчас те, кто в будущем купят книгу, которую мы когда-нибудь напишем и опубликуем, Юдж! Да, да, обязательно, Ханни! Это было потрясающе, мы ходили по чердаку с расширенными глазами и говорили сдавленными от восторга голосами, нас охватывал истерический хохот, я зажимал себе рот, Хануман говорил, замолкал, смеялся, снова говорил, задыхаясь от смеха, и понять его было почти невозможно: его слова то уносились, как цветки мимозы, сорванные ветром, то комьями вываливались, недоношенные, слипшиеся, грозные, как заклинания сектантов поклонявшихся Ктулху. Мы старались говорить как можно тише, и все равно нам казалось, что нас слышит весь дом, вся вселенная.
7
— День стал длиннее, Юдж.
— Замолчи!
* * *
Тайная жизнь мне всегда была необходима; это часть моего характера — находить недоступные места, прятаться и слушать тишину. В ней звуки расцветают. Шелест листвы делается просторней. Дождь превращается в симфонию. Мир в одиночестве безграничен. Человек умеет похитить у тебя вселенную за несколько секунд, не подозревая об этом!
* * *
Самые затертые слова в тишине приобретают густой смысл, они становятся весомей, они обретают силу и значения, которых никто в них не замечает. Слова становятся как бы мохнатыми.
(Надо погружаться дальше.)
Мое письмо должно стать еще более интимным. Обнажение и блуждание нагим в коридорах лабиринта. Каждое слово, полежав в растворе моих чувств, пропитывается мною, как стрела ядом, чтобы быть только моим оружием.
(Мне часто слышится, будто плачет ребенок: я прислушиваюсь, вынимаю затычки из ушей. Нет, не плачет. Послышалось… или замолк? Вставляю затычки. Жду, занимаясь своими делами, и вдруг резко вынимаю. Нет, тихо. Никакого ребенка. Я чего-то боюсь. Чего?)
* * *
Возвращаясь в Таллин через Москву, в поезде встречаю старого приятеля, с которым мы вместе сторожили в «Реставрации». Пьем пиво, болтаем ни о чем, и вдруг, ненароком, точно проболтавшись, он сообщает мне о смерти Скворца. Я не поверил, — но бессонная ночь, пьяная, тревожная, сталелитейная…
Я люблю подвергать себя опасности, особенно в роковые числа. Выпрыгнул из окна матери со второго этажа 13 февраля; колдыбаясь по гололедице с костылем, встречаю другого приятеля, он уводит меня в шалман с названием «Memento mori», — я не в силах сопротивляться, настолько это смешно. Мы садимся в уголке, у окошка. На подоконнике, как в нише, крохотная кроватка, в ней уродливая куколка с зашитыми глазками и вскрытым животиком, из которого выглядывают пластилиновые кишки. Посмеиваемся, выпиваем подозрительные коктейли, на стаканах нарисованы скелеты, названия напитков прекрасные: Death&Night&Blood, Dead Ringer, Time To Die… С потолка свисают куклы с перерезанными глотками, играет Bauhaus; свечи на оскалившихся черепушках. Пьем, болтаем ни о чем… И вдруг, он между делом подтверждает сплетню о смерти Скворца. С головной болью хромаю к врачу. Старый кретин задает одни и те же вопросы:
— Ну, так, что случилось? Упали, распухло, расскажите мне всю историю сначала…
— Это было так давно, доктор…
— Ничего, время есть, мы послушаем…
Летом 2001 года я, выходя из вагончика братьев Иоакима и Фредерика (мы у них с Райнером сильно покурили), спотыкаюсь в темноте, падаю…
Врач засыпает, клюет носом, я задеваю костылем стул, он просыпается, требует всю историю сначала… Повторяю… Райнер помог мне добраться до вагончика, принес водки, делал мне повязки, компрессы, коктейли… Доктор прочищает горло, откашливается, разлепляет свои сросшиеся веки, выглядывает на меня из-под бровей, как партизан из-под ветки хвойного дерева, и, указкой тыча в плакат на стене, спрашивает:
— А это что за повреждение?! А это что за травма, а?! Отвечайте! Ну!
Видимо, принял меня за студента, — наверное, преподавал…
Среди различных повреждений и травм, нарисованных на плакате, я нахожу мое колено, рассказываю ему, что проходил в Хускего два месяца с палкой, которую для меня вырезал из дубовой ветки мой друг Райнер; Иоаким и Фредди повесили фонарь над тем местом, где я упал… Доктор слушает, клюет носом… Колено зажило, наверное… но иногда, если что-то резко сделаю, вот как на днях, из окна прыгал…
Доктор оживился:
— Так, так, так… вы что, вор? Из окна прыгаете… Домушник-наркоман?
Я говорю, что да, наркоман, но нет, не домушник… Потеряли ключ, надо было выбираться, упал, резкая боль, вспышка в глазах… Думал, поболит и пройдет… Доктор кивает, советует ходить с повязкой и костылем, — с костылем — это вы правильно, костыль — это верно, — кажется, я получаю зачет, он долго копается в компьютере, не может распечатать направление к ортопеду, я должен пьяным теперь ехать к черту на кулички, чтобы сделать МРТ моего колена, в голове у меня мертвый Скворец…
Мы с ним ездили в Питер двадцать один год назад.
Оттепель похожа на ломку; во все стороны тянет, крутит, изнутри колотит… В троллейбусе сумасшедшая включилась как радио:
— Баба из мужиков конфету делает! Все политики смеются над бабой! Сорок лет, а она из мужиков разводников делает! Все политики хохочут над дурой. Сависаар и Ансип ногами притоптывают, в ладоши хлопают: ха-ха-ха! Баба-дура! Ха-ха-ха! Разводники ей подарки делают. Машину дарят, декольте, бриллианты… Стоматологи, гинекологи… Мошонкин и Лобков… А я мужиков на дух не переношу! На дух на земле не пе-ре-но-шу! Ни разводников, ни холостяков, ни политиков, ни гинекологов! Конфету они из нее лепят. Вдвоем, втроем — конфету: ха-ха-ха! Авиксоо и Юрген Лииги! Ха-ха-ха!
В сорок четвертом задремал. В больнице гардеробщица мне дает номерок 44. Люблю роковые числа. Обожаю совпадения. Начнешь ходить по врачам с коленом, кончишь как Лазареску. Скорей бы уж.
МРТ. Это в другом корпусе. По коридору до конца и направо, в лифте на третий этаж. Спасибо.
— А вас нет.
— Как нет? Вот он я!
— Вижу, но в тетрадке у нас нет никакого Иванова.
— Направление от хирурга! — пошуршал бумаженцией: есть! шуршит! слышите?
— Да, да… Он записал вас, номерок выписал, а нам, скорей всего, позвонить забыли…
Старый пердун!!!
— В компьютер занес! Я сам видел.
— А в тетрадке вас нет!
Ага! Значит, тетрадки все еще важнее компьютеров! Отлично!
— Так примете или нет?
— Нет!
Ну и наплевать. Обратно, по ступенькам вниз, вниз, коридор направо… колесики вжик-вжик, шорох… исчезли… что такое?.. я в каком-то туннеле… никого нет, странный звук: шелест пластика и бумажка на полу, на полу в подземном коридоре… это случайно не морг?.. поднимаю… Ой!.. Простите… какая-то женщина — в белом, медсестра… Что вы тут делаете? — казенный тон… но меня не проведешь, как ни прячься, — я ее сразу узнаю: одноклассница… фамилию помню, имени нет… У меня это: даю бумажку… Она смотрит: ой, это они потеряли, спасибо!.. И тут я вспомнил имя тоже — во-вторых, говорю, мне бы как-то выбраться из этого лабиринта, Света… Она смотрит на меня, глаза наливаются узнаванием: Андрей?.. смущается почему-то… между нами никогда не… Да, я знаю, сильно изменился… Она прикрыла рот… Нет, просто… мы думали… ой, извини… совсем замялась… Ладно, ладно… я знаю, что про меня думали… жив я, жив… ну так, как мне отсюда выбраться?.. Света проводила меня, шли долго, а ни о чем не поговорили… сказать нечего… прогулка с призраком… с кем-нибудь поддерживаешь связь?., нет… а ты?., ну так… вот и весь разговор… на остановку, скорей…
44-й. Скорей! Колено скрипит. Костыль неудобный. На ладони фингал. На ладони!