- Не знаю...- нерешительно ответил Федор.
- Я тебе вот что скажу,- начал зубарь, похрустывая огурцом,- иди ты напрямки в хутор Дубовской, там комсомолистовская ячейка. Ты к ним, они защиту дадут. Я, брат, сам в Красной Армии служил и приветствую новую жизнь, но сам не могу, по причине потомственной слабости... От отца и кровь передалась: водку пью, а при советском социализме не должно быть подобного... Вот... А то бы я,- зубарь загадочно округлил глаза,образование поимел и в партию единогласно вписался! Уж я бы накрутил хвост таким друзьям, как твой хозяин!..
Через минуту оживление его прошло. Устало оглядев бутылку от горлышка до донышка, он любовно погладил ее рукой и уже безразличным тоном повторил:
- Жарь к комсомолистам. Там в обиду не дадут. Там твоя кровная родня. Такие же голяки, как и мы с тобой.
Немного погодя он тут же под плетнем уснул. Федор сидел задумавшись, уронив голову на руки, и не видел, как бежавшая мимо собачонка, обнюхав пьяного зубаря, подняла ногу и, помочившись на него, зачикиляла дальше.
Пропели первые петухи. Около пруда, за поселком, в камыше закрякал матерый селезень, где-то в поселке, то умолкая, то вновь оживая, сухо тарахтел барабан веялки. Кто-то, пользуясь ведром, веял всю ночь. Федор встал, поглядел на всхрапывающего зубаря, хотел его разбудить, но, одумавшись, махнул рукой и не спеша пошел к гумнам.
XII
На другой день в полдень Федор уже подходил к хутору Дубовскому. Верст двадцать с лишним отмахал он с утра. К концу подбился, устали и ломотой налились ноги, особенно болели исколотые подошвы и икры.
С горы хутор виден, как на ладошке: площадь с облупленной белой церквушкой, белые квадратики домов и сараев, зеленые вихры садов и дымчато-серые ручейки - улицы.
Спустился под гору. У крайних дворов собаки встретили его ленивым лаем. Вышел на площадь. Рядом с опрятной школой блещут глянцевитой известкой стены нардома. Спросил у бежавшего мимо мальчишки:
- Где у вас тут комсомол помещается?
- А вот, в нардоме.
Робко поднялся Федор на крыльцо и вошел в настежь распахнутую дверь. Откуда-то из глубины комнат доносились сдержанные голоса. Звуки шагов Федора гулко плескались под высоким крашеным потолком. В конце коридора, за дверью, голоса. Вошел. Человек шесть ребят, сидевших на подоконниках, на скрип двери повернули головы и, увидев незнакомое лицо, молча уставились на Федора.
- Это и есть комсомол?
- Он самый.
- А кто у вас главный?
- Я секретарь,- отозвался веснушчатый парень.
- Тут дело к вам...- по-прежнему робея, заговорил Федор.
- Садись, товарищ, рассказывай. . Федора заботливо усадили на табуретку и окружили со всех сторон. Сначала он чувствовал себя неловко под перекрестными взглядами чужих ребят, но, глянув на простые, приветливые лица, вспомнил слова Фрола-зубаря: "Они тебе кровная родня",- вспомнил и разошелся; путаясь и волнуясь, рассказал про свою жизнь у Захара Денисовича; когда говорил обо всех снесенных обидах, непрошеные слезы невольно подступали к горлу, голос рвался, и трудно становилось дышать. Изредка взглядывая на ребят, боялся встретить в глазах их обидную насмешку, но все лица ребят были сурово нахмурены, дышали сочувствием, а у веснушчатого секретаря негодование сводило губы. Федор кончил, как осекся. Ребята молча переглянулись.
- В суд? - спросил один из них, нарушая молчание.
- Конешно, в суд! А то куда же? - запальчиво крикнул секретарь и повернулся к Федору: - А теперь ты где же устроился?
- Нигде.
- Живешь-то где?
- Жил до этого в Даниловке, отец помер, мать побирается, и мне жить не при чем...
- Что думаешь делать?
- Сам не знаю,- нерешительно ответил Федор.Работенку бы какую-нибудь...
- Об этом не горюй, работу найдем.
- Найдем!
- Живи покуда у меня,- предложил один.
Расспросив еще кое о каких подробностях, секретарь, по фамилии Рыбников, сказал Федору:
- Вот что, товарищ, подавай-ка ты в нарсуд заявление, а мы от ячейки поддержим. Кто-нибудь из ребят сходит с тобой к бывшему твоему хозяину, заберет твое барахло, и будешь временно жить у Егора, вот у этого парня,- он указал пальцем на одного.- А про суд и говорить нечего! Батрацкие копейки не пропадают! Его еще пристебнут к ответственности за то, что эксплуатировал тебя, не заключив в батрачкоме договор.
Все кучей пошли к выходу. Федор шел, не чувствуя усталости. Бесконечно родными и близкими казались ему эти грубые на вид, загорелые ребята. Ему хотелось хоть чем-нибудь выразить им свою благодарность, но, стыдясь этого чувства, Федор шагал молча, лишь изред-ка поглядывая с тихой улыбкой на худощавое горбоносое лицо Егора.
Уже шагая по сенцам Егоровой хаты, снова припомнил слова "кровная родня" и улыбнулся, представляя себе пьяненького зубаря; так метко определил он этим названием все. Вот именно - кровная родня и ничто иное.
XIII
Егор жил с матерью и с маленькой сестренкой. Мать Егора приняла Федора, как родного: за обедом заботливо его угощала, стирала бельишко и в обращении с ним ничем не отличала от родного сына.
Первое время Федор помогал Егору в хозяйстве: вместе пахали под зябь, ездили на порубку, убирали скотину и в свободное время заново оплели двор высоким красноталом-хворостом.
Незаметно пришла осень. Стояла сухая безветренная погода. Утрами слегка придавливал холодок; тополь во дворе с каждым днем все больше терял пожелтевшие листья; догола растелешились сады, и далекий лес за рекою, на горизонте, напоминал небритую щетину на щеках хворого человека.
По вечерам Федор вместе с Егором уходили в клуб. Цепко прислушивался Федор к новым, неведомым ему раньше, мыслям и словам, все вбирал жадно-пытливым умом, что слышал на длинных субботних политчитках и беседах с агрономом о таком волнующе близком деле, как сельское хозяйство. Но все же ему трудно было угоняться за остальными ребятами; те вызубрили политграмоту назубок, читали газеты, целый год слушали беседы местного агронома и на каждый вопрос могли ответить толково и ясно (секретарь Рыбников, вдавив в веснушчатые щеки кулаки, читал даже Маркса), а Федор - парень не шибко грамотный.
Да и вообще-то одно дело - держать за шершавые поручни плуг и чувствовать во время работы под рукой его горячее, живое трепетанье, а совсем другое дело - держать в руке такую хрупкую и нежную штуку, как карандаш: во-первых, пальцы дрожат, предплечье немеет, а во-вторых, и сломать недолго этот самый зловредный карандаш. К первому делу руки Федора были гораздо больше приноровлены; ведь отец, когда мастерил Федора, не думал, что выйдет из него такой письменный парень, а потому и руки приварил ему хлеборобские, в кости широкие, волосато-нескладные, но уж крепости чугунной. Все же понемногу напитывался Федор книжной мудростью: кое-как вкривь и вкось, как сани-развалки по ухабистой путине,- мог он толковать о том, что такое "класс" и "партия", п какие задачи преследуют большевики, и какая разница между большевиками и меньшевиками.
Были его слова, как и походка, неуклюжие, обрубистые, но ребята относились к ним с подобающей серьезностью; если и смеялись изредка, то в смехе их не было обидного. Федор это чувствовал и не обижался.
В декабре, как-то за день до общего собрания, сказал Рыбников Федору:
- Ты вот что, подавай-ка нам заявление. Мы тебя примем, райком утвердит, а тогда уж направишься к весне в работники. Сейчас проводится кампания, чтобы вовлечь в союз возможно больше батрацкой молодежи. Наша ячейка раньше дремала, потому что секретарем был сын кулака, и много членов были негодные... разложились, как падаль в жару... Мы их вычистили за месяц до твоего прихода, а теперь надо работать. Надо поднять дубовскую ячейку в глазах народа. Раньше наши комсомольцы только и знали, что самогон глушить да на игрищах девкам за пазухи лазить, а теперь шабаш! Так качнем работу, чтоб по всей Донской области гремела! Как наймешься - мы тебе задание дадим, и ты всех батраков притяни к ячейке. Понял? Мы все рассыпаемся по хуторам.
- А хак ты думаешь, могу я соответствовать? Я ить де дюже шибко по книжкам...
- Брось чудить! Чего не знаешь - за зиму одолеешь. Мы сами не очень тоже... Райком ва нас начхать хотел: ни пособий, ни одного дельного совета, одни предписания. Мы, брат, сами до всего своими силами достигаем. Так-то!
Слова Рыбникова о вовлечении в союз батрацкой молодежи окрестных хуторов и поселков упали Федору в разум, как зерна пшеницы в богатый чернозем. Вспомнил он свое житье у Захара Денисовича и загорелся нетерпением работать. В этот же вечер накарябал заявление. Но о причине вступления в комсомол упомянул не так, как его учил Егор. Тот говорил: пиши, мол, "желаю получить политическое воспитание", а Федор подумал малость, да так-таки черным по белому, без запятых и точек, и написал:
"Желаю вступить как я рабочий штоп очень навостриться и завлечь всех рабочих батраков в комсамол так как комсамол батракам заместо кровной родни".
Рыбников прочитал и поморщился.
- Оно-то так, да уж больно ты нагородил... Ну да ладно, продерет!..
Собрание началось поздно вечером, В клубе заколыхался разноголосый шум. Выбрали президиум собрания, Рыбников сделал доклад о международном положе, Вии, потом перешли к делам текущим.
Федор с замиранием сердца ждал, когда прочтут его заявление.
Наконец-то Рыбников, покашливая и обводя собравшихся глазами, громко сказал:
- Поступило заявление от известного вам Федора Бойцова.
Он медленно прочитал заявление и, разглаживая на столе бумагу, спросил:
- Кто выскажется "за" и "против"?
Егор поднялся с задней скамьи и, поводя горбатым носом, заговорил:
- Чего там говорить! Парень из батраков, сын бедного мужика из Даниловки. Теперь политически разбирается, может соответствовать... Чего там еще, принять!
- Кто против?
Никого не нашлось. Приступили к голосованию. Руки поднялись густым частоколом. "За" - двадцать шесть: вся ячейка. Подсчитывая голоса, Рыбников с улыбкой глянул на бледное счастливое лицо Федора.