Сцена поистине ужасная! То, что заставили сделать юного русского князя (возможно, ещё даже и не знавшего женщин!), было для монголов обычным делом. Младшему брату в обязательном порядке доставались жёны его умершего старшего брата, а часто — ещё и жёны отца (за исключением его собственной матери). Но с точки зрения русских, с точки зрения христиан, это было неслыханное кощунство, прелюбодеяние, кровосмешение, похабство — к тому же совершённое против воли, насильно, на виду у всех, наверное, под хохот и улюлюканье окружающих татар!
В этой сцене, описанной итальянским монахом, личность Батыя просматривается вполне отчётливо, являя свои наиболее отвратительные черты. Да, он и в самом деле исполнил желание приехавшего к нему княжича, заодно приобщив юношу к монгольским обычаям супружества (как мы увидим, Батый и в других случаях был не прочь хотя бы слегка, в насмешку, «отатарить» своих русских «гостей»). Но при этом он не мог не понимать, какую чудовищную травму наносит юному русскому князю и насколько задевает его религиозные чувства. Все его действия исполнены ничем не прикрытым желанием унизить княжича, надругаться над ним, притом сделать так, чтобы о случившемся стало известно и на Руси. Уж коли об этом пишет Плано Карпини, то русские — можно не сомневаться — знали о произошедшем в деталях! Летописи, разумеется, умалчивают об этой постыдной истории. Что и понятно: неслыханному унижению подвергся не только юный черниговский княжич, но и весь княжеский род, и писать о таком было нельзя.
Перечень князей, казнённых в Орде, не исчерпывается именами Михаила Черниговского и Андрея Мстиславича. Напомню, что ещё раньше, в 1242 или 1243 году, был казнён князь Мстислав Рыльский — но где это произошло, на Руси или в Орде, неизвестно. Справедливости ради отметим, что за годы пребывания Батыя на Волге других случаев кровавых расправ над русскими князьями в его ставке, кажется, не было; во всяком случае, источники о них не сообщают. По всей вероятности, до подобных крайностей Батый всё же старался не доводить дело. А вот при его преемниках жестокие убийства в Орде возобновятся. Следующей жертвой станет сын Олега Рязанского князь Роман Ольгович, казнённый 19 июля 1270 года, при внуке Батыя Менгу-Темире. Его убийство описано в летописях с леденящими кровь подробностями: татары «заткоша уста его убрусом (полотнищем. — А. К.), и начата резати его по суставам и метати разно, и, яко разоимаша его, остася труп един, они же одравше главу ему, взоткоша на копие»34. Ну а потом придёт черёд тверских князей, один за другим принимавших смерть в Орде. Но это уже совсем другая страница в истории русско-ордынских отношений…
Личность Батыя вполне отчётливо проявляется и в другой, менее трагической, но также весьма тягостной для русского сердца истории, отражённой в летописи, — истории его общения с галицким князем Даниилом Романовичем, сильнейшим из правителей тогдашней Руси.
Как мы помним, Даниил дольше других русских князей сопротивлялся власти татар. Ещё в те годы, когда татары ушли в Польшу и Венгрию, он подверг жесточайшему разорению землю болоховских князей, союзников татар: «города их огню предал и гребли (оборонительные валы. — А. К.) их раскопал»; Даниил потому испытывал к ним ненависть, объясняет галицкий летописец, что болоховцы «на татар большую надежду имели». Как и князья Северо-Восточной Руси, Даниил прилагал много усилий к тому, чтобы возродить жизнь в разорённых и обезлюдевших городах своего княжества (тем более что некоторые его города так и не были взяты татарами). Он много способствовал возвращению жителей, бежавших из своей земли во время нашествия, принимал беженцев из иных областей, в том числе и беглецов от самих татар, приглашал иноземцев. «Князь Даниил… начал призывать немцев и русь, иноязычников и ляхов (поляков. — А. К.), — пишет галицкий книжник о возрождении Холма, стольного города княжества. — Шли [к нему] изо дня в день и юные, и мастера всякие, бежавшие из Татар: седельники, и лучники, и тульники (колчанщики. — А. К.), и кузнецы по железу и меди и серебру. И всё ожило, и наполнились дворы вокруг града, и поле, и сёла»35. В Холм свозили и святыни, спасённые во время разорения Киева и других южнорусских городов: летописец упоминает киевские иконы Спаса и Пресвятой Богородицы из Фёдоровского монастыря, киевские колокола, икону из Овруча (в Древлянской земле). Правда, почти всё это богатство сгорело во время великого пожара, уничтожившего город, так что Холму так и не удалось стать «вторым Киевом» — к чему, вероятно, стремился князь. Отстраивались и другие города Галицкой и Волынской земли. Даниилу и его брату и соправителю Васильку очень много приходилось воевать — то с поляками (в 1243 и 1244 годах они дважды подступали к Люблину и добились заключения выгодного для себя мира), то с венграми, то с язычниками литовцами и ятвягами. Именно в годы после нашествия окончательно сломлена была боярская оппозиция и власть Даниила утвердилась во всей Галицко-Волынской земле. Последним аккордом этой борьбы стало сражение войск Даниила и Василька Романовичей с объединённым венгерско-польско-русским войском, посланным на Галич венгерским королём Белой IV. Во главе этого войска стояли зять короля русский князь Ростислав Михайлович — главный противник Романовичей и претендент на галицкий стол, — а также старый венгерский воевода бан Фильний («Филя гордый», как именовали его на Руси) и польский пан Флориан Войцехович. 17 августа 1245 года у города Ярослава, в западной Галичине, войска галицких князей нанесли врагам сокрушительное поражение. Множество венгров и поляков были убиты или попали в плен. В числе последних оказался и «гордый» Фильний, казнённый по приказу Даниила. Ростислав же бежал, и с этого момента его имя исчезает из русской истории: он перешёл на службу королю, получил от него земли в Сербии, между Дунаем, Савой и Дравой, и превратился в одного из банов — феодальных магнатов.
Победа у Ярослава стала несомненным триумфом Даниила Галицкого. Но радоваться ему довелось недолго. Той же осенью 1245 года к князьям Романовичам явился посол от Могучея (Мауци), владетеля одного из улусов в державе Батыя. Его требование к Даниилу выражено в летописи очень ёмко, всего одной короткой фразой:
— Дай Галич!
И «был [Даниил] в печали великой, ибо не укрепил городов земли своей, — рассказывает летописец, — и, посовещавшись с братом своим, поехал к Батыю, так сказав: “Не дам половины отчины своей, но еду к Батыю сам”»36.
Смысл требования татар ясен не до конца. Судя по размышлениям самого Даниила, Мауци претендовал на половину его княжества — то есть, скорее всего, на одну только Галицкую землю, не трогая Волыни. Если так, то и Мауци, и Батый (который, несомненно, санкционировал его действия) неплохо разбирались в междукняжеских отношениях. Волынь действительно была «отчиной» Даниила Романовича, а вот на Галич претендовали и другие русские князья, и венгры, и спор за него только-только завершился битвой у Ярослава. Обосновать же эти претензии татар можно было одним: Даниил до сих пор не признал власть Батыя, а, как мы помним, не подобало «жить на земле хановой и Батыевой, не поклонившись им». Теперь Даниил должен был выбирать: либо вступать в войну с татарами, либо признать зависимость от них и получить Галич и Волынь уже из рук Батыя. Кажется, он всерьёз раздумывал о первом варианте (сетуя, однако, что «не утвердил» своих городов). Но в итоге избрал второй.
Несмотря на откровенно враждебные отношения с татарами, Даниилу удалось наладить кое-какие контакты с ними. Известно, что его брат Василько предварительно посылал в Орду за охранной грамотой для проезда Даниила к Батыю, и такая грамота была привезена37. 26 октября, на память святого великомученика Димитрия Солунского, Даниил выступил в путь. Ехал он с тяжёлым сердцем, и предчувствия его были недобрыми. В Киев, где хозяйничал наместник князя Ярослава Всеволодовича Дмитр Ейкович, Даниил не стал даже заезжать, остановившись в пригородном Выдубицком Михайловском монастыре. «И созвал священников и монашеский чин, и сказал игумену и всей братии, чтобы сотворили молитву о нём, и помолились, чтобы получил он милость от Бога, и исполнилось это. И, поклонившись Архистратигу Михаилу, выехал из монастыря в ладье, чуя беду страшную и грозную». В Переяславле князя встретили татары. Оттуда, сопровождаемый ими, он двинулся в ставку Куремсы «и увидел, что нет в них добра. С той поры начал ещё больше скорбеть душою, видя их во власти дьявола: скверные их кудесничьи блядения, и Чингисхановы мечтания, скверные его кровопития, многие его волошбы. Приходящих [к ним] царей, и князей, и вельмож, водя вокруг куста, [заставляли] поклоняться солнцу, и луне, и земле, дьяволу, и умершим в аду отцам их, и дедам, и матерям. О скверная прелесть их!». Эти слова, по всей вероятности, написаны человеком, который находился при князе Данииле в его поездке. В них переданы личные ощущения автора, его личное восприятие нечестивых обычаев татар как богомерзкого и гнусного «кудесничанья» — но вместе с тем это и выражение общей боли русских людей, общей ненависти к завоевателям. Несомненно, испытывал все эти чувства и князь Даниил. Но ему приходилось скрывать их под маской почтительности и покорности. От Куремсы Даниил направился к Батыю, на Волгу, продолжает летописец. И Батый на удивление милостиво встретил его.
Здесь нужно принять во внимание один немаловажный нюанс, касавшийся прежде всего географического положения Галицко-Волынской земли. Не до конца ещё покорённая татарами, она соседствовала с враждебными им странами Запада. Галицкие князья находились в постоянном контакте с венгерскими, польскими и немецкими королями и князьями. Между тем ещё Плано Карпини отмечал определённую гибкость татар во взаимоотношениях с разными народами — в зависимости от их удалённости и степени подчинения. «Они берут дань также с тех народов, — писал он, — которые находятся далеко от них и смежны с другими народами, которых до известной степени они боятся и которые им не подчинены, и поступают с ними, так сказать, участливо, чтобы те не привели на них войска или также чтобы другие не страшились предаться им»