Умыкание невесты — весёлый обычай, если, конечно, поперёк взмыленного седла лежишь, извиваясь, не ты сам.
Всё бы хорошо, но бабушка как-то раз под настроение разоткровенничалась. Оказывается, враг был один (не считая её самой, счастливой невесты, которую меркит Чиледу вёз домой со свадьбы, да ещё двух волов и пары коней), а дед — с десятком молодцов. А случился подвиг, по сути, у Есугея дома — в его родовых кочевьях.
Джучи удивился вопиющей беспечности врага: «Как же он... в одиночку по нашим кочевьям?» Бабушка нехотя призналась, что с меркитами тогда был мир. «Значит... — осенило Джучи, — значит, обман доверившегося, грабёж? Не подвиг, а преступление...»
Оглашать такие догадки непочтительно, и Джучи прекрасно это понимал, поэтому спросил о другом:
— А когда меркиты стали нашими врагами?
— Вот как раз тогда и стали, — вдруг зло усмехнулась бабушка. — Как раз из-за этого самого подвига Есугея. Они его, подвиг-то, не оценили и разобиделись...
Узнал Джучи в тот раз и другое: когда невесту привозят в курень жениха, её всё же спрашивают о согласии соединить судьбу с похитителем. Если же берут в жёны не по согласию, то это оскорбление её родичей, требующее совершить второе зло для искупления первого.
Бабушка Оэлун согласия не давала.
Говорят, насилие проходит — счастье остаётся, так было и у них с Есугеем. Выросшее из насилия, их счастье осталось. А законного жениха Оэлун просто выплакала. И тот, её первый, ушёл из сердца. Смыло первого слезами ненависти ко второму.
Вот так-то. Получается, что даже эти мелочи дотошный от природы Джучи выдернул из бабушки с трудом — как крючок, проглоченный тайменем. Да и то — случайно.
В человеке немало сил, чтобы пережить преступление ближнего перед дальним. Выяснив неуместные подробности «родовых заслуг», Джучи особо не закручинился...
Возмездие меркитов слегка запоздало — лет этак на двадцать. Уже и дети выросли, а сам Есугей, наоборот, давно как в землю навеки врос.
Так повелось, что подвиг одного родича ложится сияющим пятном на всю семью. Считается, что в первую голову, конечно, виноват сам обидчик. Но в этом деликатном случае вина каким-то боком легла и на... жертву подвига, то есть бабушку Джучи, как жену обидчика... И на её детей, которые меркитов видели только пленными, издалека.
Но меркиты не отомстили ни Есугею, ни им.
Может быть, на худой конец, справедливое воздаяние коснулось кого-то из рода обидчика — Есугеева рода рыжих борджигинов?
Придётся брать шире.
Пострадал ли кто-нибудь из племени обидчика — тайджиутского иргэна, в котором род деда исконно состоял?
Ничуть не бывало — и это слишком мелко для Гнева Небес.
Попасть в грубые жернова справедливости досталось вовсе не им, а круглолицей девушке Бортэ из племени хунгиратов — будущей матери Джучи.
А случилось вот что: Бортэ сосватали за старшего сына Есугея — нервного мальчика Темуджина.
Для Дей-Сечена, отца девочки, это сватовство было большой честью. Всё бы хорошо, но сразу после того, как оно состоялось, Есугей взял... да и умер. И ладно бы просто умер, так нет — он ещё унёс с собой в могилу и призрачное своё величие, и ту самую «большую честь». Потому что Есугеева семья, ограбленная заботливыми родичами, вмиг обнищала.
Дей-Сечен мог расторгнуть помолвку любимой дочери с обедневшим отпрыском умершего героя. Никто бы его не осудил, кроме собственной совести. Да и дочь была бы счастлива. Одна мысль о том, что ей предстоит разделить невзгоды с чужим, нищим, гонимым, неприятным ей юнцом, приводила Бортэ в ужас.
Отказался бы отец Бортэ от той помолвки, внял бы исступлённым мольбам дочки — не нажил бы врагов ни себе, ни роду своему. Но Дей-Сечен был человеком слова и помолвку не расторг.
Так Бортэ впервые стала жертвой чужого добра, оказавшись женой оборванца.
И вот её-то как раз и настигло запоздалое меркитское возмездие — как жену сына обидчика. У дырявой юрты мужа она попалась на аркан меркитскому сотнику и была увезена на далёкую реку Селенгу.
То, что двадцать лет до того довелось отведать бабушке Джучи, теперь испытала его будущая мать: лёжа поперёк лошади похитителя, носом тёрлась о вонючий потник, глотала лошадиную пену вперемешку со слезами.
Этот набег был «подвигом» ещё более удалым, чем стародавнее геройство Есугея. Меркитов в том деле участвовала добрая сотня, а оборонявшихся тайджиутов (отторгнутых собственным иргэном) не набиралось и десятка, считая ясенщин с подростками. «Месть Есугееву роду, наконец, состоялась», — решили меркиты, о чём не преминули объявить во всеуслышание.
Так незадачливая Бортэ стала жертвой «справедливости» во второй раз.
На этом её мытарства не закончились, а вот всякого рода справедливость матушка Джучи не выносила именно с тех пор.
Джучи. Великий Курилтай. 1206 год
Джучи дёрнул повод, остановив поток мыслей, отдышался. Торжествующего от удачной каверзы Джагатая и Угэдэя вынесло вперёд. Величественный строй был разбит. Быстро же они позабыли наказ матери: «Хоть сегодня не ссорьтесь. Покажите людям: в семье Темуджина — мысли в одном пучке»..
Джучи махнул рукой — догоню, мол. Джагатай уговаривать не стал, облегчённо вздохнув, погнал коня. Угэдэй рассеянно обернулся и последовал его примеру.
Казалось бы, Джучи должен был хоть сегодня не думать о болячках. Ему и стыдно, а поделать всё равно ничего не может. Такой день, а он... Отца избирают повелителем степей... А может быть, он и не отец? Его снова понесло по привычному кругу, как необъезженного коня вокруг коновязи.
Джучи. До 1206 года
После того как некий сотник привёз пленённую Бортэ в стойбище меркитов, начались настоящие чудеса (если, конечно, верить навязшей в ушах молве).
В той сказочной дали времён все были страсть какие заботливые, и поэтому мать (беременную к тому времени именно им, Джучи) вдруг освободили и передали обратно стенающему мужу.
— Да как же так? — изводил мать расспросами дотошный ещё в детстве Джучи, спрашивал тогда без какой бы то ни было задней мысли.
— А вот так, по приказу хана меркитов. Узнав, что я — жена Темуджина, что НЕ ТУ его нухуры на аркане притащили, хан в раскаянии бил себя по щекам, воинов своих — берёзой по загривку.
— И верно, что не ту. Ты, мать, не из нашего племени. За что же тебе мстить? Но всё равно непонятно — с чего бы вдруг ему тебя выручать?
— Он был другом владыки кераитов Тогрула, — объявила тогда мать с несколько неуместной торжественностью. И что с того?
— А вот подумай-ка: Тогрул — побратим деда твоего, да и Темуджину он — вместо отца, разве не знаешь? Если бы не Тогрул — иссохнуть бы мне рабыней. Что бы ни случилось, сынок, помни о том, как много сделал для нашей семьи кераитский хан. Грешно забывать добро. — Мать заговорила тогда поучительно и занудно, чтобы Джучи не лез со своим любопытством, куда не просят, Кто же долго выдержит материнские нотации?
— Я не забуду, ихе[49], не забуду... — упрямо набычился Джучи, — И всё же не пойму. Меркитам-то какое до всего этого дело?
— Видать, не захотели ссориться с Тогрулом из-за такой безделицы, как пленная девчонка. Чего ж ещё? Тогрулу-то меня меркиты и отвезли. А тот — мужу вернул...
— Слыхал-слыхал. Пока ехала домой, тут ты меня родила, сколь уж говорено, — пробурчал мальчик, сам испуганный собственной наглостью. У семейного очага, будучи десяти трав от роду, он впервые услышал от матери рассказ о своём рождении. С тех пор его повторяли не раз.
«И вот я еду домой, а ты, негодник, стучишь мне в живот, как в боевой барабан и просишься наружу. Я шепчу тебе: «Потерпи». Ты успокоишься на миг и снова... знай своё. Уже тогда упрямым был. А Суду, которого Темуджин за мной на радостях прислал, всё сокрушался: «Что делать будем? И завернуть ребёнка не во что, растрясём». Хорошо хан Тогрул снабдил мукой в дорогу (её как раз кыргызы с караваном завезли), будто чувствовал — не довезу тебя в утробе. С водой её смешали, а как вылез ты (тут матушка Бортэ как-то притворно хохотала; всегда сколько ни рассказывала, именно в этом месте), мы и завернули тебя... в тесто. Так и довезли».
Это было вбито в голову прочно. Вспомнив про пресловутое тесто, мальчик упрямо набычился:
— Но с меркитами я всё-таки не понял. Сами же набег на нашу семью замышляли, а потом вдруг ссориться с Тогрулом не захотели.
Бортэ уже не то что нахмурилась, а рассержена была всерьёз. А значит — больше ничего путного от неё не добиться. История, как лужа взбаламученная, — не увидишь дна.
Джучи. Великий Курилтай. 1206 год
Джучи тяжело перевёл дух. Поют сказители-улигерчи, как тяжко жили в старые времена, как волками грызли друг другу загривки, а сейчас благодатный покой. Только все друзья и побратимы теперь во врагах ходят. А иные уже и не ходят — по Небу летают.
Держа отрезанную голову под мышкой, улетел в свой христианский рай и сам могущественный хан Тогрул. С тех пор приторочены его люди и земли к стремени Темуджина, как и все окрестные степи.
Джучи. До 1206 года
Отношение к Джучи отца было в ранние годы очень странным. То прижмёт-обласкает, подарками завалит, то зыркнёт своими синими глазищами. Силу этих глаз теперь каждый знает, для многих — предсмертным шоком были эти глаза... И Джучи бросало в истерику, от которой он захлёбывался, не в силах совладать с собой.
Тогда Темуджин снова прижимал мальчика к себе и шептал при этом только одно: «Сын... сын», как бы успокаивая больше себя, чем ребёнка.
«Отец любит тебя», — постоянно, как заклинание против злых духов, шептала ему Бортэ-ихе. Слишком часто, чтобы воспоминания об этом не вызывали подозрений.
Бабушка Оэлун давила на другое: «Гордись своим эцеге. — И вздыхала: — Ему так надо сейчас, чтобы сыновья им гордились».