«А вот Мариам Магдалина, — говорил он Суркактени, — была, наверное, похожа на тебя, девочка».
А всё потому, что в дочери хана тоже была эта южная кровь. Кровь тех, кто приходил сюда когда-то с Божьим словом — первых подвижников-миссионеров. Приходили же они из Уйгурии, той самой страны оазисов. Сравнивал ли себя Илия с Христом (тайная гордыня) или просто нашёл подходящие уши, но говорил он царевне такое, чего другим не говорил.
Про то, как явился первому хану кераитов в пустыне Святой Сергий и крестился хан со всем народом, знали все здешние прихожане. А вот про другое...
— Дедушка Илия, а отчего в те времена кераиты крестились легко, а ныне меркитов и монголов и мёдом в веру не затащишь?
— В ту пору наказал Бог степные народы за грехи великой сушью, а уйгурские оазисы возблагодарил. Тогда голодные кераиты под нашими воротами нищими болтались... вот и крестились... Тяжко было здешним степнякам. Что у них, что у церкви нашей — общие клубились враги. Стиснули нас со всех сторон, со Срединной Равнины выгнали. Магометане, люди Кун-дзы, служители Будды — все мечи точили. Тогда под знаменем Святого Креста мы всю степь объединили. И ведь что обидно — всех крестили тогда, кроме того народа меньгу, который огненной Божьей внешностью отмечен.
— Да как же так? Может, у Бога для них какой замысел был? — хлопала огромными глазищами девушка.
— То-то и оно, что был, доченька. Теперь-то это ясно видно. К тем временам, о которых речь веду, у них и рыжие рождаться перестали, и вдруг... у хори-туматки Алан-Гоа, которую какой-то монгол в жёны взял, стали дети рождаться... от света. Такие же рыжие, голубоглазые, рослые...
— Род Рыжих Борджигинов, откуда Есугей, Темуджин и...
— А вот об том не болтай, — лицо священника стало серьёзнее, — слушай, а не болтай... Смекаешь, Пресвятая Мариам от кого Христа родила? От Святого Духа. И здесь Алан-Гоа снова рыжего родила — от Святого Духа.
— Так вот почему мы, христиане, через дядю Тогрула тогда Темуджина поддержали, вот почему по всей степи собирали к нему удальцов...
Настоятель поднёс ладонь к её губам...
— Тише, тише... На то Божья воля... Монголы считают Борджигинов своими, а ведь родила их хори-туматка, не монголка... Нет... и кераиты, и монголы — только вехи, и даже Темуджин тоже только веха. Веха на пути Христианского Царства...
Илии теперь нет. Темуджина воспевал — от него и погиб. Убит нечаянной стрелой в тот день, когда воины Чингиса окружали их курени. Правда, потом убийцу казнили... Так что с того.
Просил Илия, умирая, назначить её вместо себя. Это был бред. И вдруг её действительно назначили преемницей. Её, юную, не монахиню даже. Вот это да!
Она встрепенулась, как райская птица. Думала — это награда за ум... теперь мыслит иначе. Увы, это для того было, чтобы сделать её чей-то послушной собачкой... «Вот тут вы просчитались, — сжала она холёные кулачки, — вы ещё поймёте, как во мне ошиблись».
А потом страна Уйгурия — сердце здешнего христианства и самый увесистый золотой мешок посредников — добровольно присоединилась к улусу Темуджина... В тот день Суркактени ликовала. Всё сбывается. Всё, что пророчил Илия, свершается. И она с утроенными усилиями взялась за пропаганду веры среди родственников повелителя, благо и сама таковой стала.
Когда встречалась с очередным посланцем митрополита, думала — её похвалят. А её вдруг резко отчитали, как щенка в лужу тыкали, распекали. Она дар речи потеряла. Да как же так? Ведь чем больше, тем лучше, но... «И запомни, — сказал посланник, прощаясь, — кто быстро бежит, тому ямы не миновать, поняла?»
С тех пор прошло немало трав, но и теперь вдова Тулуя — несмотря на приобретённые годы — по-прежнему величественно красива, только порывистость сменилась плавностью да в цепких глазах затаилась несмываемая печаль. Раннюю смерть любимого мужа она пережила тяжело ещё и потому, что не пролила ни слезинки. С облегчающими слезами уходит и память.
Теперь она с невольным напряжением узнавания всматривалась в сына, вернувшегося из похода на Вечерние страны. Мунке стал очень похож на отца... и знакомыми повадками, и тем, как сидел, как плавно взмахивал рукой. Этот загорелый, колючеглазый воин — таким не знала его мать — заставлял хатун до боли вцепиться в войлок потерявшими гладкость руками (только они и выдавали возраст), чтобы не броситься ему на шею. По-женски — не по-матерински. «Успокойся! Это не Тулуй, это — Мунке! А ты — ты уже хатун... и старуха». Сказать себе такое — невелико усилие. Послушаться мудрых слов души куда труднее. Но Мессия милосерден до поры, а уж потом как накажет — только держись. Одними всхлипами в одинокой ночи от кары не отделаешься.
А кару очень странную навлекла на себя могущественная Суркактени-хатун.
Почему-то один и тот же день возвращал милосердный Бог её памяти... Ничем не примечательный, бесконечно далёкий день в её жизни... раз за разом, раз за разом. Почему именно его?
Она уже начинала подозревать: в тот день — многажды-много трав назад — она была счастлива единением, но не с ревнивым Богом, а с противоположностью его — с язычником-мужем, с Тулуем. Ведь знала же: Мессия, мучая видениями, требует отречься от неправедного блаженства далёкого дня. Отречётся — и закончатся еженощные муки тоски.
Но она — не могла. Даже ради обожаемого Мессии не могла отринуть скорбную тень Тулуя. Даже промасленный онгон — уступка язычеству — не в силах была убрать из юрты с глаз долой. Как будто дух её раздвоился на себя молодую и себя прежнюю.
В который раз видит она полог обширной юрты-церкви — впрочем, она не изменилась с той поры. Наяву юрта уже не соперничает своими размерами с самыми большими здешними сооружениями. Разжился с тех пор город Каракорум и не такими святилищами, а тогда и самого Каракорума не было в здешних местах.
А во сне опять гордо возвышается церковь — лаковый дворец... Изнутри тянулся ароматный дымок курений, как будто нарочно заткнули дымоход, а пленённый дым всё равно пробивает себе дорогу. Дневное богослужение только что завершилось.
А вот и люди: царевна Никтимиш, передав упирающегося сыночка Орду домашней служанке, спешит к сиденьям-олбогам у обшитого шёлком войлока.
...Нет уже давно на свете глупой сестрицы Никтимиш — ненадолго пережила она своего мужа Джучи-хана, любимого, да не любящего. А сын её Орду теперь живёт не тужит в иртышских степях, растолстел, облысел, обрюзг. Все страсти бурного времени мимо его очага пронеслись, не задев. В мать удался Орду — добродушный, бесталанный, из тех бесталанных, кто другим не вредит. Редко встречаются такие, побольше бы таких.
...А здесь, во сне, он ещё совсем сосунок и, гляди-ка, упирается, от матери отойти не хочет — только в такие годы и проявлял упрямство. А у Никтимиш глаза блестят — ещё не знает сестрица, как незаметно истаивает надежда обрести то, чего не сотворишь (ибо от Бога), а именно — живую любовь мужа.
Вокруг расстеленного войлока каждый день после службы собирались главные прихожанки главного храма: царевны-несторианки, выданные за сыновей Великого Кагана Темуджина.
Одна из сестёр, Абике-Беки, удостоилась чести повыше — стала очередной женой самого Темуджина. Остальные, не удостоенные наивысшей господней милости стать жёнами главного язычника, всеми силами демонстрируют своей счастливой сестре, как они ей завидуют.
Искусство очень тонкое: будешь равнодушным — враги скажут, что «не оценили великой чести, выпавшей на долю родственницы, чем оскорбляют достоинство Кагана».
Кроме того, сам Рыжий Демон (да продлит Господь его дни) очень любит, когда ему завидуют... но не выносит, когда сие открыто показывают, вот и крутись — поспевай.
Абике-беки радуется, нарочитую зависть как должное принимает. У остальных сестёр мужья молодые. Желают того сёстры или нет, а бездна подневольного плотского греха калечит их хрупкие души. Её же Темуджин всего раз посетил, и уж тут она почувствовала всю тошнотворную мерзость соития. А теперь (довольная, что одним разом всё и ограничилась)... считает Абикебеги себя преодолевшей ничтожные позывы плоти.
...После «вознесения» Великого Кагана Чингиса — попала страстотерпица Абике-беки в ясены его брату Хасару... По «вознесении» оного — угодила в юрту к ставшему великим ханом Угэдэю, а когда и тот «вознёсся» — к Хранителю Ясы Джагатаю. У монголов жёны умершего — братьями и сыновьями наследуются. Так и передавалась Абике-беки из рук в руки подобно почётному девятихвостому бунчуку. Но милосерден Бог — сколько ни кочевала она от мужу к мужу — так и не коснулась её более «бездна подневольного плотского греха».
Вот кто в рай-то уготован воистину. Уготован — это да, но и на тварном свете всех переживёт Абике-беки.
«А вот и я», — с материнской снисходительностью подумала нынешняя Суркактени, увидев во сне себя молодую. Была та «она» свежая, подтянутая, румяная — сколь ныне ни старайся, вожжи времени не удержишь. Хорошо ещё — когда спишь, себя, теперешнюю, не видишь. В те годы юная хатун руководила (впрочем, как и теперь) каждодневными собраниями — а заодно и ведала церковными делами многочисленной Общины Креста.
Но самое главное — из-за чего и сон к ней ныне накатывает — было в другом. Снова ветер, дующий на запретной вершине чувств, уж в который раз закружил Суркактени.
...Суркактени повезло куда меньше других — супруг её Тулуй разумен, смел, умён. Всеми силами христианской души противится она погружению в геенну страсти с головой, но, вопреки всему, безобразно счастлива с язычником. Вот уж попала так попала. Поэтому делами смиренными, заботой об их общине стремится она сей великий грех замазать. Жене Тулуя, скрипя зубами, «сочувствуют». Поэтому с доброжелателями среди единоверцев ей не повезло, но она не унывает.
Благочестивых разговоров довольно и под сводами храма — в тот день, в окружении изысканных яств, всё очень быстро перетекло в обычные женские сплетни. Большинство молодых жён ханов и нойонов — кераитки. Они были знакомы друг с другом задолго до того, как хан Темуджин присоединил владения Тогрула к своим скромным нутугам... Кроме разве что меркитки Дораг