Песни Песней, которую кончил и тебе предлагаю. Я раде, что ты теперь на месте, что я могу наконец с тобой советоваться, особливо в тех пиесах, которыя я почитаю поважнее. Я избрал для Песни Песней драматическую форму; прав или нет – не знаю, разсуди сам. Одним словом, я сделал эклогу, затем что мог совладать с этим слогом, затем что слог лирический мне неприличен, затем что я прочитал (вчера во сне) Пифагорову надпись на храме: «Познай себя» и применил её к способности писать стихи.
Вот вступление.
1) То-есть, если вор читал Дидеротово предисловие к драмам, въ котором сей великий мудрец говорит поминутно, обращаясь к сочинителям: «De l’honnête, mon ami, de l’honnête!» По всем моим выкладкам и вычисленеям ты лжёшь, или этот вор должен быть не Шиллеров разбойник, а сочинитель коцебятины, то-есть, практический драматургист.
К. Б.”.
Часть IIIИз дневника доктора Антона Дитриха. Лето 1828
Утром был несколько возбуждён, утреннее солнце всегда влияет на него. Настроение его духа приняло религиозное направление: при каждом распятии, даже простом кресте, он порывался выйти из экипажа, чтобы преклониться в молитве. В экипаже с ним была просто беда: постоянно бросался на колени и когда мне не удавалось удержать его, крепко прижимался ко дну экипажа под кожаным фартуком. Крестным знамениям не было конца, причём он сильно надавливал рукой на лоб, на грудь и на плечи. На различные проказы он был удивительно изобретательным: в экипаже то встанет во весь рост, то полуприляжет, то положит на фартук ноги, то вдруг примется раздеваться.
Обыкновенно слабый, едва державшийся на ногах и часто требовавший поддержки, больной, при малейшей нервном возбуждении, мог противопоставить противнику порядочную силу. В Праге, где мы остановились на несколько часов, дожидаясь почтовых лошадей, больной лежал слабый и страдающий; медленно поднявшись и слегка покачиваясь, он вдруг схватил лежавшую на жестяном столе палку сюргуча и с такой силой бросил её на пол, что она распалась на мелкие куски. Можно было думать, что больной не проживёт и недели; на лице его лежал отпечаток тяжёлого страдания, каждое движение, вызывая в нём какую-нибудь боль, казалось, было ему в тягость. При остановках он сейчас направился к дивану, чтобы растянуться на нём.
Днём хорошо высыпаясь в экипаже, он почти каждую ночь шумит и крикливо молится; хотя иногда и удавалось уговорить прекратить его крикливую молитву, но обыкновенно она возобновлялась по нескольку раз за ночь. Он громко выкрикивал: “Ave Mаria! Hallеlujah! Христос воскресе!”, и голос его раздавался далеко по дому. Одна ночь, когда разыгралась страшная гроза, осталась мне надолго памятна. Я проснулся: гром, постоянный блеск молнии, дождевой ливень, рёв больного, ходившего взад и вперёд по комнате, всё это слилось для меня вместе, и мной невольно овладел страх. Хотя больной и был незлопамятен, я всё-таки не был гарантирован от ударов. Так раз, решительно без всякой причины, он ударил меня ладонью в лоб. Зачем Вы меня бьёте? спросил я кротким укоризненным тоном. Он ничего не ответил, даже не взглянул на меня. Я протянул ему руку, он поспешно перекрестился и подал мне свою. Какая-нибудь причина, созданная его воображением, вероятно была, но в минуту вопроса моего он уже успел позабыть её. О том, что мы надевали на него сумасшедшую рубашку, он совершенно позабыл.
Когда наступало ухудшение, он нередко называл меня “Белле-филле”; как встала ему на ум такая кличка, решительно не могу понять.
Завтра война
Год накануне войны 1812-го был плачевным для российской экономики. Рынок не справлялся с торговыми санкциями; товарооборот через балтийские порты сократился втрое; расходы почти в два раза превысили поступления в государственную казну; бумажный рубль потерял около 50 % стоимости и продолжал падать (жалобы на нестабильность русских денег слышны даже в письмах Батюшкова); английский оружейный свинец ввозили в страну контрабандой.
Популярность Александра, и без того невысокая из-за либеральных реформ, падала. От него ждали действий. Железный исполнитель граф Аракчеев, фаворит Павла и бывший “дядька” Александра, назначенный военным министром, взялся за укрепление армейской дисциплины и перевооружение. Он ускорил реформирование артиллерийских войск, от числа и маневренности которых напрямую зависел исход большинства современных сражений. Приученный Павлом к раннему началу дня, Аракчеев приходил на службу в 4 утра и требовал того же от подчинённых.
Однако решить большие армейские проблемы одним-двумя годами реформ – не представлялось возможным. Чтобы элементарно одеть разрастающуюся армию, следовало завести собственные фермы и построить мануфактуры. Чтобы подготовить мобилизованных к войне, чтобы научить их убивать, требовалось устройство “депо”, где новобранцы проходили бы первичную подготовку. Только на пребывание в “депо” планировалось отводить до девяти месяцев. О скором запуске железоделательных заводов в Ижевске говорить не приходилось – чтобы догнать Европу по производству оружия, требовались серьёзные сроки. Для сравнения: на одного российского пехотинца приходилось шесть боевых патронов в год, англичане получали в пять раз больше.
Оставалась нерешённой и ещё одна, ключевая задача – план войны. Первоначально Александр был воодушевлён идеей наступать, однако в ходе консультаций с Адамом Чарторыйским стало ясно, что аннексированная Польша, на территории которой предполагалось вести войну, вряд ли поддержит русских, и император переменился в мыслях. К 1811 году он утвердил план Барклая, имевший отступательный характер. План этот предсказуемо не пользовался популярностью ни в ура-патриотически настроенном обществе, ни среди русского офицерства, воспитанного в наступательном и победном духе. К тому же опасались пугачёвщины.
Но идея заманить врага поглубже, изматывая его мелкими стычками и разрушая коммуникации, – нравилась Александру. И не только аналогией с Петром I (который заманил шведов под Полтаву) – но и тем, что такая война давала возможность выставить Наполеона агрессором и воззвать к священному гневу соотечественников. Но как и где произойдёт вторжение? Современная война поддавалась хоть какому-нибудь планированию лишь на самом первом этапе, дальше её ход становился пугающе непредсказуемым и хаотичным. Требовался полководческий талант и интуиция, чтобы вести такие войны. Наполеон давно доказал, что обладает этими качествами. Своим генералам он предоставлял свободу в средствах достижения поставленной цели. Но генералы русского штаба? За редкими исключениями безынициативные, привыкшие воевать по заранее утверждённому наверху плану? Так, чтобы брать на себя поменьше ответственности?
Западная граница империи была самой длинной и самой неукреплённой. Большей частью она проходила по равнинной местности и не имела естественных преград, кроме Днепра и Двины (Западной), которые решено было взять за порубежные. Но даже эти преграды оказались условными – мелкую Двину, например, можно было перейти летом вброд, к тому же её западные берега значительно поднимались над восточными, что ставило русских в уязвимую позицию.
Барклай считал, что на границе следует возвести несколько крепостей для расположения военных гарнизонов и провианта, служивших опорными пунктами для русских армий. Но за два года это было возможно лишь отчасти, укрепив главные города границы Киев, Бобруйск и Ригу и крепость в Дриссе. Строить планы дальше становилось бессмысленно, поскольку никто не знал, как и куда Наполеон направит главный удар – на Москву через Смоленск? или через Киев? или на Петербург через Курляндию? В оборонительной войне, когда инициатива изначально отдаётся вражеской армии, действовать оставалось по обстоятельствам.
Год 1811-й в жизни Батюшкова почти повторит предыдущий. Он проведёт в деревне осень 1810-го, а ближе к январю нового года засобирается, как обещал Гнедичу, “в Москву, где, благодаря Катерине Фёдоровне, я имею всё, даже экипаж”. Примерно к этому времени относится один из самых замечательных, на наш взгляд, портретов Константина Николаевича. Написанный неизвестным художником, он даёт нам прекрасное представление о том, каким поэт видел себя в двадцать три года.
С холста смотрит молодой человек, остриженный по моде того времени. По тому, с каким простым изяществом он одет, можно предположить, что молодой человек щепетилен в моде. На нём тёмный шерстяной сюртук, под которым находятся: тонкий белый жилет (его борта выглядывают из-под сюртука и поднимаются под бакенбарды), белый шейный платок, завязанный на шее небольшим изящным узлом, сорочка (её полупрозрачные уголки лежат чуть выше жилета) – и сток. В петлице сюртука виден орден Анны 3-й степени. Орден прикреплён через бант, что означает – получен в сражении. Молодой человек, хоть и одет в штатское, считает нужным напомнить об этом, и справедливо – ведь это портрет, то есть история человека.
Сток, который скорее всего поддет под шейный платок, служил вроде каркаса прочности. Его делали из простроченной материи для лучшей фиксации платка. Повязанный поверх стока, тот не сползал и хорошо держался, подчёркивая красоту и оригинальность. Голова словно подпиралась этой конструкцией. Мешая человеку опустить голову, сток придавал ему осанку и стать и был в моде до тех пор, пока английский денди Джордж Браммелл не придумал фиксировать материю крахмалом.
Прическа, которую Батюшков носит в Москве зимой 1811 года, называется “а-ля мутон”. Волосы завивались и начёсывались сзади вперёд, как если бы на человека со спины налетел порыв ветра. С практической точки зрения такая прическа была очень удобной: убранные волосы открывали шею и затылок, что позволяло носить сюртук с высоким воротником. На портрете Батюшкова мы видим, что сюртучный воротник поднимается практически на высоту ушей. Такой была общеевропейская мода, и в этом смысле Батюшков одет стандартно; если посмотреть портреты того времени (автопортрет Э.Т.А. Гофмана, например) – удивительно, как они похожи. Индивидуальность при таком “стандарте” проявлялась в деталях, булавках и запонках, например, но особенно в шейном платке и форме его узла. Гнедич недаром просит Батюшкова прислать ему из Москвы батист. Чем больше было платков в гардеробе, чем разнообразней эти платки и узлы на них были – тем лучше выдавали характер и стиль человека. Николай Иванович любил большие пышные платки (которых, по замечанию Вяземского, “стало бы на три шеи”). А узел Батюшкова изящен и невелик.