сносным. Он был вынужден соблюдать диету, для чего на его дворцовой кухне стояла огромная пароварка. И вот теперь скандал докатился до Москвы, и как? Через соседство державинского “Вельможи” с гнедичевой “Скоротечностью юности” на страницах антологии Жуковского.
Пётр Вяземский
. Одним из критиков “Песни песней”, сочинённой в деревне Батюшковым, был Вяземский. Самый молодой в компании, к Священному Писанию он относится с вольтеровским скепсисом и с удовольствием острословит на счёт религии. Трактовать иронически библейские образы было запрещено цензурой, отчего одну из европейских карикатур на известный сюжет Вяземский пересказывает Батюшкову с особым восторгом. Речь идёт о жертвоприношении Авраама (“Ангел с неба сцыт в пыжовник и осекает ружьё”)[30]. Критика “Песни” молодого князя предсказуемо остроумнее гнедичевой. “Скажи мне ради Бога, – спрашивает он Батюшкова в другом письме, – на что это похоже, что девка, желая заманить к себе любовника, говорит ему, что у ней есть для него готовый шафран”. “Мне кажется, – добавляет Вяземский, – что и тогда такое призывание было похоже на то, если б кто теперь, приглашая к себе девку на ночь, сказал бы ей: «Приди ко мне, у меня и “Вестник Европы”, и “Немецкая грамматика”»”.Вяземский по-прежнему живёт с семейством Карамзина, однако с Колымажного двора они съехали – князь, вступив в наследство, стремительно проиграл довольно крупную сумму и от большой усадьбы пришлось отказаться. Вяземские переселились в дом Мордвинова на Басманной, в ту зиму именно там их и будет навещать Батюшков. В ноябре-декабре 1810 года Пётр Андреевич сопровождает Карамзина в Тверь – историограф приглашён к “малому двору” на именины великой княгини Екатерины Павловны, именно тогда она и сделает ему предложение составить “Записку о древней и новой России”. В остальное время Вяземский живёт литературой и светскими развлечениями. К восемнадцати годам он уже обзавёлся донжуанским списком. Он влюблён и в Перми, куда его заносит по службе, и в Москве, и даже имеет связь с замужней, почти вдвое старшей дамой (женой Александра Плещеева). Об этом романе знает Жуковский, приятель и сосед Плещеева по деревне, и просит Вяземского уничтожить письма Анны Ивановны. “Минутная ошибка, произведённая обстоятельствами и горячей кровью, – пишет он, – не должна разрушать семейственного счастья”. Что Вяземский и делает (сжигает письма). Он не может и предположить, что год, о котором идёт речь, окажется последним в его холостяцкой жизни: осенью 1811-го он неожиданно для всех – и себя! – женится.
Вяземский призывает Батюшкова в Москву, однако тот колеблется – не поехать ли в Петербург, нет ли там вакансии? Но на что ехать? И где жить? Оленин молчит, а Гнедич отвечает прямо, что не готов приютить товарища, поскольку даёт на квартире уроки театральной декламации – особам, желающим остаться инкогнито. И Батюшков всё больше склоняется снова ехать в Москву. К новому году сюда прибудет Жуковский, и Батюшков прощупывает почву: просит Вяземского “сообщить мне свои тайные мысли о Жуковском, который, между нами сказано быть, великий чудак”. “Если можно бы было выбирать родителей, – ёрничает Вяземский, – я желал бы иметь его отцом, если бы из мущины можно было делать женщин, я бы его желал иметь женою, с некоторыми, однако ж, договорами, например другой нос и более равнодушия к состоянию жопы своей”. Действительно, Жуковский в письмах жалуется на запоры, и даже Батюшков с иронией упоминает клистирную трубку.
Василий Жуковский
. Предвоенный 1811-й тоже станет для Василия Андреевича временем без будущего. События, которые обрушатся на его голову, невозможно было предвидеть. По приезде в Москву он поселяется на Тверской улице в университетской квартире Антона Прокоповича-Антонского. Ещё в прошлом веке, когда подростка Жуковского представили в университетский пансион, именно этот профессор кафедры энциклопедии и натуральной истории, и глава пансиона – принял мальчика. И тогда, и теперь для большинства небогатых провинциалов поездка в Москву была вопросом стола и крова. В 1811 году Жуковский будет жить в Москве под эгидой своего учителя, а Батюшков – у Муравьёвых.“ Пламенный Державин, – пишет Жуковский в марте 1811 года Тургеневу, – под старость лет сделался только вспыльчивым; в поступках его тот же самый сумбур и беспорядок, который в его одах”. Жуковский исполняет просьбу классика и выбрасывает из последующих томов Собрания стихи Державина, “ибо все лучшие пиесы его помещены уже в первых частях, а те, которые выброшу из последних, совсем не такого рода, чтобы можно было об них пожалеть”. “Как же быть оде Державина в одном томе с одою Гнедича, – не без иронии добавляет он, – когда сам Державин не хотел быть в одном доме с Гнедичем: том и дом почти одно и то же”. На этом инцидент с Державиным исчерпан. В Москве Жуковский погружается в дружескую суету; он жалуется на невозможность сосредоточения Тургеневу. “Московская моя жизнь, – пишет он, – привела в некоторый беспорядок и мою с тобой переписку”. То, к чему Батюшков так стремился из своего одиночества – Жуковскому в тягость. Он мечтает о деревне, где он сможет вернуться “к прежнему счастливому порядку моему”.
Пётр Вяземский
. Зазывая Батюшкова в Москву, Пётр Андреевич “предложил свой кошелек”, чтобы помочь товарищу деньгами. “…я отказал их, – пишет Батюшков Гнедичу, – но я ему не менее за то обязан”. Финансовая состоятельность Вяземского не даёт покоя его литературным завистникам, князь Пётр Шаликов даже сочиняет эпиграмму, в которой Вяземский “…кошельком своим на рынке прогремел, / Желая тем прельстить себе подобны души!” Зная возможности Вяземского, Жуковский просит его о 5000, ибо “я купил, или покупаю, в здешней стороне маленькую деревнишку”. Просит для подстраховки, ибо “теперь есть надежда найти их и в другом месте”. Вяземский между тем думает собрать в книгу свои критики. В мнениях по поводу современной литературы он зол и категоричен. “Ей-богу, – пишет Батюшкову, – когда читаешь то, что у нас печатается в книгах, в журналах, в газетах, то хочется всё бросить и бежать куда-нибудь в африканскую степь”. “Каково также нравится тебе критика Каченовского на Молиера? – продолжает он. – Настоящий плюгавый выползок из гузна Дефонтена!” Вяземский – рьяный и очень внимательный, как это бывает только в юности, читатель периодики. Он регулярно шлёт друзьям саркастические заметки на полях литературных журналов, например, в одном из ноябрьских писем Батюшкову. “Боже мой! – пишет он, – что делается с «Вестником Европы»? Мне сей час принесли 20-й №-р. Каковы стихи на 266 странице? Какова нелепость, находящаяся на 254? Они переводят:Bruit et chans et jolie a l’hotel
Шум в поле, а дома веселье”.
Вяземский указывает на ошибку переводчика, принявшего chans (песни) за champs (поля). Другое письмо Батюшкову занимает несколько страниц и посвящено разбору драмы “Радомист и Зенобия” Кребильйона, перевод которой побил все рекорды по количеству ляпов. “Тот же вялый, а часто и грубый слог, – пишет он, – те же ошибки, исковеркание мыслей…” Это письмо как свидетельство литературной жизни начала века – впоследствии откроет 12-томное Собрание сочинений Вяземского, начатое в 1870-х и оконченное уже после смерти поэта. Письмо к Батюшкову из далёкого прошлого займёт место как программное. Помещая его на открытие в Собрании, Вяземский заявляет ту высокую критическую планку, которую с самого начала установил для себя как литератор. Статей, или критик — становится всё больше, и Вяземский подумывает об отдельном издании. Он спрашивает совета у Жуковского. Опытный издатель и журналист, Жуковский отвечает по-дружески прямо: “Плана твоего собрать свои критики совсем не одобряю, – пишет он, – ибо твои критики, любезный друг (это сказано не в отмщение), не годятся никуда; ты не разбираешь, не судишь и не доказываешь, а только замечаешь некоторые забавные стихи и прибавляешь к ним несколько едких сарказмов”.
Константин Батюшков
. В 1811 году Батюшков окончательно расходится с Гнедичем во взглядах на литературное призвание. Очередное его бегство в Москву друг расценивает как карьерную ошибку. Он пишет письма, не скрывая ярости (“Боже мой, что за письмо! – укоряет его Батюшков. – Ни конца, ни начала, а о середине не скажу ни слова!”). Батюшков прекрасно понимает недальновидность Гнедича на свой счёт, будто он сам тащит себя к пропасти. Но Константин Николаевич отделяет искреннее переживание товарища от его заблуждений и прощает Гнедичу тон, ибо “у тебя ум велик, а рассудок мал”. Батюшков не хочет ждать милостей от фортуны, поскольку не верит, что “у нас дарование без интриг, без ползанья, без какой-либо расчётливости может быть полезно!” По свойствам таланта и мироощущению Батюшкову нет места среди тех, кто ищет славы. “Я вовсе переродился”, – сообщает он Гнедичу. Теперь он желает для себя только счастья, то есть быть собой, то есть слышать свой голос и ему следовать. “Я писал Оленину – нет ответа, – раздражённо сообщает он Гнедичу о своих карьерных исканиях. – Зачем же я поеду в Петербург, и на кого могу надеяться, и кого буду просить? Я – просить!!!”
Алексей Оленин
. Стоило Батюшкову приехать в Москву, как на его имя приходит письмо от Оленина – письмо, которого он так ждал в деревне. Вот оно (от 7 февраля 1811 года), дружеское и по-отечески тёплое. “Каких бы я не приводил доводов к моему извинению, – пишет Оленин, – всё однако ж молчать мне, как щуке, не должно было, хотя впрочем и писать много мне не можно. – Итак, в надежде только на старую русскую пословицу, которая говорит, что повинную голову и меч не сечёт, начал я моё письмо к милому, любезному и упрямому моему Константину Николаевичу. – Милому и любезному по уму его и сердцу, – а упрямому по тому, что Бог знает, по каким причинам забился в Зырянское царство и нас всех, истинно его любящих, а может быть и вздыхающих, лишил удовольствия видеть его, говорить с ним и пользоваться вблизи его дружбою. – Ведь и за тридевять земель, как бы ни хотелось, рука об руку не ударишь, – обо всём не переговоришь, о том, о другом не поспоришь, в службу не войдёшь – и проч. и проч. Между тем, лета уходят, болезни усиливаются. – А болезням иногда лекарство самое действительное бывает дружеская беседа. – Итак, приезжай к нам хоть на минуту, дай себя облобызать искренно тебя любящему и преданному тебе А. Оленину”.