Однако Александр “мышиным царством” Москвы доволен. “Моё пребывание здесь не было бесполезным, – пишет он сестре в Тверь. – Правительство Смоленска мне предоставило 20 тысяч человек, правительство Москвы – 80 тысяч. Настроение умов превосходно”.
Действительно, как только стало ясно, что война с Наполеоном сползает глубоко внутрь России, что она вдруг стала угрожать её собственным, исконным владениям – настроение умов в обществе переменилось. Весь XVIII век империя вела войны где-то там – в Турции, Италии, Польше. Эти войны были мало понятны провинциальному дворянскому обывателю. Он не был в них заинтересован. Кроме рекрутских сборов, они никак не отражались на его жизни. Другое дело, когда враг топчет родную землю.
“Если бы не проклятая лихорадка, – пишет Батюшков Вяземскому, – то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сидеть сиднем над книгою; мне же не приучаться к войне. Да кажется, и долг велит защищать Отечество и Государя нам, молодым людям”.
Но молодой человек никуда не едет, лихорадка (грипп, простуда) держит его в постели.
Между тем армии Макдональда и Удино продолжают брать корпус Витгенштейна в клещи, и тот принимает единственно правильное решение. Он играет на опережение и бьёт первым. Первая победа русского оружия в кампании 1812 го-да происходит под Клястицами. Сейчас это Витебская область в Беларуси. В ходе трёхдневного сражения Витгенштейн останавливает и даже отбрасывает превосходящие силы Удино. Теперь ни о каком соединении не может быть речи. Планы по захвату столицы сорваны. Александр называет Витгенштейна “спасителем Петербурга”.
После Клястиц надобность в спешной эвакуации города временно отпадает, однако вывоз ценностей продолжается – и к сентябрю, когда ситуация на фронтах снова становится крайне тяжёлой, превращается в массовую; никто не знает, куда из Москвы направится Наполеон и его армия.
14 июля 1812 года со стороны Галиции в Россию прибывает Жермена де Сталь. Она путешествует с 15-летней дочерью. Изгнанная Наполеоном из Франции, а потом и Швейцарии, знаменитая писательница остаётся последовательной антибонапартисткой. Она приедет в Москву к началу августа, но уже в середине месяца будет острословить в салонах Петербурга. Батюшков увидит её в строгановском дворце у графини Софьи. Муж Софьи – Павел Строганов – сын первого директора Публичной библиотеки, собирателя и горнодобытчика екатерининских времен Александра Строганова – близко дружит с императором, а графиня Софья – наперсница императрицы; после смерти старшего Строганова семейство живёт в роскошном отцовском дворце у Полицейского моста. Это и сегодня одно из выдающихся сооружений Невской перспективы. Враг моего врага – мой друг, и вскоре французская гостья оказывается в стенах дворца на Мойке. Оленин дружен с семейством Строгановых и вводит Батюшкова в его круг. Фразу, которую мы помним (“Дурна как чёрт и умна как ангел”) – поэт скажет именно после встречи на Мойке. Впрочем, дочь писательницы Альбертина необыкновенна красива, и это отмечают многие. Обе отправятся из Петербурга в Швецию (а не в Америку, как пишет Батюшков); а граф Строганов вместе с единственным сыном – под Бородино.
“До сих пор никому не приходило в голову считать Россию самой свободной из европейских держав, – скажет Жермена де Сталь, – однако гнёт, тяготеющий по вине французского императора над всеми странами нашего континента, так силён, что, оказавшись в стране, над которой Наполеон не властен, чувствуешь себя словно в республике”.
В это время (первые недели августа) Батюшков здоров, но всё ещё в Петербурге; он ждёт верящее письмо от тестя Павла Шипилова – мужа сестры Елизаветы, – чтобы заложить имение. Для вступления в армию, на обмундирование и проезд на фронт нужны деньги. Жизнь между тем течёт обычным образом. Батюшков сообщает сестре светские новости: о свадьбе дальней родственницы Веры Барановой и что на сговоре он виделся со своим дядей Павлом Львовичем. Мы видим довольно мало упоминаний о младшем брате отца у Батюшкова, и это одно из них. В то время его дядя – генерал-майор и занимает видные должности в Военном министерстве. Лишь с помрачением сознания у Батюшкова он станет хлопотать о племяннике.
Деньги нужны Батюшкову ещё и для того, чтобы ехать в Москву. Он склоняется взять в библиотеке отпуск. В Москву его призывает Екатерина Фёдоровна Муравьёва. Она уже продала дом на Малой Никитской и теперь живёт на даче в Филях – в ожидании племянника, который помог бы ей перебраться в Петербург. Как бы ни повернулась война, оставаться ввиду вражеской армии небезопасно, считает она. Её старший сын Никита – молодой человек (семнадцать лет) уже пытался сбежать на фронт, но был пойман крестьянами, взят под стражу и возвращён матери. А младший Муравьёв ещё совсем ребенок, ему десять. Екатерина Фёдоровна болеет и не в состоянии справиться ни с переездом, ни с сыновьями. Она просит Батюшкова приехать. “…больная, без защиты, без друзей: как её оставить? – пишет он сестре. – Вот единственный случай ей быть полезным!” Между двумя обязанностями, отдать долг Отечеству и помочь близкому, Батюшков выбирает второе, тем более, что и война завтра не заканчивается. “Ещё раз пожалейте обо мне, – пишет он Дашкову 9 августа, – я увижу и Каченовского, и Мерзлякова, и весь Парнас, весь сумасшедших дом…” Через месяц с небольшим Москвы не станет, а Батюшков по-прежнему весь в литературе. Но и нет, не весь – другая часть его мысленно в строю. “Я очень скучаю здесь, – добавляет он Дашкову из Петербурга, – и надеюсь только на войну: она рассеет мою скуку, ибо шпага победит тогу, и я надену мундир, и я поскачу маршировать, если… если… будет возможно”. И тогда, и всегда русский сплин лучше всего развеивался свистом ядер и пуль, это известно. В Москву Батюшков приедет во второй половине августа. Он просит адресовать ему письма на имя Петра Алексеевича Ижорина, “возле Донского монастыря”.
Пока Батюшков собирается в Москву, Наполеон собирается осадить Смоленск. Но обе армии, и Барклая, и Багратиона – оставляют город на следующий день после ожесточённых оборонительных боёв. Они отходят по второстепенным дорогам ночью, чтобы не выдать манёвра и не попасть под обстрел. Однако манёвр неудачен, и русская армия запутывает себя сама. Из-за ошибок в работе главного штаба чуть не проваливается вся кампания. Разрозненные части русских выходят из лесов на большую дорогу – но не в том месте и не в то время. Если бы французы, не ожидавшие такого поворота событий, были порасторопнее – если бы они понимали, на каком волоске висит русская армия – они могли тогда же по частям разгромить её. Первый и последний раз Барклай потеряет самообладание именно в то утро. Узнав о катастрофическом расхождении частей армии, он в отчаянии скажет: “Всё пропало!”
По свидетельству де Сегюра, когда Наполеону сообщили, что в Петербурге служат благодарственные молебны по случаю побед русского оружия под Витебском и Смоленском, он воскликнул: “Как? Молебны? Они осмеливаются лгать Богу, как и людям?”
Пристально следит за ходом военных действий ещё один библиотекарь – Иван Крылов. Мало понимая в стратегии войны и её тактике, петербуржское общество с патриотическим жаром осуждает немца Барклая за отступление; его считают медлительным и безынициативным. Басня “Повар и кот” прекрасно иллюстрирует тогдашние настроения. Пока Повар-Барклай читает Коту-Наполеону нотации – Кот продолжает уплетать жаркое, читай – Россию. То, что отступление есть единственно возможная стратегия для слабой неподготовленной армии, и что среди генералов лишь немец Барклай взял ответственность за это отступление – никто не хочет думать. Салонный патриотизм предпочитает питаться мифами.
Я приехал несколько часов после твоего отъезда в армию. Представь себе моё огорчение: и ты, мой друг, мне не оставил ниже записки! Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с тобою под знаменами отечества, еслиб Муравьёва не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах я её оставить не могу: поверь, мне легче спать на биваках, нежели тащиться в Володимир на протяжных. Из Володимира я прилечу в армию, если будет возможность. Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай Бог, чтоб мы ещё увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю. Не забывай меня. Где Жуковскийй?
(К.Н. Батюшков – П.А. Вяземскому. Москва, вторая половина августа 1812)
Дней через десять я у тебя в доме. Вероятно, найду тебя облечённого в мундир военный. Приготовь и мне такой. Хочу окурить свою лиру порохом. Прощай. Жди меня. Приписка: Смотри же: вместе и неразлучно; на голове крест, а на груди и перед глазами честь.
(К.Н. Батюшков – П.А. Вяземскому. Москва, конец июля)
Когда Батюшков приезжает в Москву, Жуковский зачислен поручиком в первый пехотный полк и несколько дней как отбыл под Бородино. Уехал из Москвы и Вяземский, записанный в состав конного ополченского полка. Этот полк – из собственных крестьян и всех желающих разных сословий – сформировал на свой счёт граф Дмитриев-Мамонов. На Вяземском казачья форма – синий чекмень с голубыми обшлагами. Высокий султан на кивере обтянут медвежьим мехом. В таком виде князь дежурит в полку у Петровского дворца. Дежурство заключается в смотрах и перекличках.
Ополченские полки за редким исключением принимали участие в прямых боестолкновениях. Всё это были люди, необученные военному искусству и плохо владеющие оружием. Однако вклад их в кампанию 1812 года трудно недооценить. Занятые на перевозке раненых, на работах по укреплению позиций, по доставке провианта и боеприпасов – они освобождали для военных действий тысячи и тысячи профессиональных солдат.
В том же кафтане Вяземский отправится на фронт. На одном из званых обедов генерал Милорадович между делом предлагает молодому человеку перейти из ополченцев в действующую армию – его, генерала, адъютантом. Вяземский с жаром соглашается. Близорукой невоенный молодой человек в казацком наряде производит в армии потешное впечатление, он и сам это понимает. “Я был посредственным ездоком на лошади, – вспоминает Вяземский, – никогда не брал в руки огнестрельного оружия”. В армии он “один был тут новичком и неловким провинциалом”.