Русская армия отступила под Москву, но что это было за отступление? Организованное, под натиском превосходящих сил противника – отступление является одной из самых сложных операций не только с военной, но и с моральной точки зрения. Отступая, трудно сохранить дисциплину и боевой дух. То, как слаженно удавалось русским уходить от Наполеона в течении двух месяцев, – получило высокую оценку не только русских историков. Одним из первых аналитиков кампании 1812 года – её участник француз Жомини – пишет: “Своей стойкости, которую она продемонстрировала в ходе всего отступления, она обязана национальному характеру, природным инстинктам её солдат и прекрасной постановке дисциплины”. Отступление русских, по словам Жомини, “несомненно, заслуживало похвалы не только из-за таланта генералов, направлявших его на первых порах, но также за выдающуюся стойкость и военную выправку войск, его осуществлявших”.
Отход армии обеспечивался арьергардом. Одним из выдающихся арьергардных генералов в кампании 1812 года был командир Пётр Коновницын. Именно его части, сдерживая, а иногда и громя авангард Мюрата, давали русской армии возможность безопасного отступления. Это был своего рода поединок двух генералов. Они и внешне ничем не походили друг на друга. “Для совершенной противоположности щегольскому наряду Мюрата, – вспоминал русский офицер, – <Коновницын> разъезжал за оврагом, перед рядами русских, на скромной лошади скромный военачальник. На нём была простая серая шинель, довольно истёртая, небрежно подпоясанная шарфом, а из-под форменной шляпы виднелся спальный колпак. Его лицо спокойное и лета, давно переступившие за черту средних, показали человека холодного. Но под этою мнимою холодностию таилось много жизни и теплоты. Много было храбрости под истёртой серою шинелью и ума, ума здравого, дельного, распорядительного – под запыленным спальным колпаком”. В разговоре о войне 1812 года нельзя забывать, что победа в кампании лежала на плечах целой плеяды таких командиров, как Коновницын.
С тех пор, как Барклай и Багратион соединились под Смоленском, единой армии требовался единый главнокомандующий. Буквально за несколько дней до Бородинского сражения в армию приезжает Кутузов. Александр не слишком высокого мнения о его военных способностях – тем более, что Кутузову под семьдесят и он с трудом держится на лошади. Однако ввиду Москвы, к которой отступила армия, накануне генерального сражения – армии требуется символическая фигура. “Генерал отступления”, да ещё немец – Барклай на подобную роль не годился. Среди русских военачальников лишь ученик Суворова был достоин возглавить армию в критической ситуации. “Приехал Кутузов бить французов”, – летит по войскам поговорка.
Сколько бы ни ополчался в старости на Толстого Вяземский, сам он в день Бородинской битвы более всего напоминал Пьера Безухова. Утро сражения началось для Петра Андреевича с того, что из Москвы не подоспела его верховая лошадь. От растерянности и досады, что все уехали на передовую, а он остался, и что теперь он, неудачник и выскочка из ополченцев, будет объектом насмешек и подозрений, князь решил, что застрелится. Вяземского спас другой адъютант Милорадовича, который “случайно подъехал и, видя моё отчаяние, предложил мне свою запасную лошадь”. “Я так был неопытен в военном деле и такой мирный Московский барич, – вспоминал он, – что свист первой пули, пролетевшей надо мной, принял я за свист хлыстика”. Казацкая форма Вяземского была неизвестна в армии. Один раз в неразберихе его кивер с медвежьим султаном приняли за французский и чуть было не прибили молодого человека. Кто-то предложил ему фуражку; когда под князем была подстрелена лошадь, он снова отстал от Милорадовича. Ему ещё раз дали чью-то запасную, подбили и ту. Вяземский чувствует себя обстрелянным и едва не жалеет, что пуля не в него попала. Не только по близорукости, но и вообще от ужаса и неразберихи сражения – Пётр Андреевич мало понимает, что происходит. Московский барич “как в тёмном, или, пожалуй, воспламенённом лесу”. Когда генералу Бахметеву, чью дивизию ввёл в дело Милорадович, дробит ядром ногу, Вяземский с несколькими рядовыми относит раненого “подале от огня”. На этом бородинское дело Петра Андреевича счастливо заканчивается. За спасение Бахметева он получит Владимира 4-й степени с бантом.
Бахметев – тот генерал, к которому припишут адъютантом Батюшкова, когда он решится идти в армию; из-под Бородина Бахметева отправят в Нижний на излечение, там они и встретятся. Однако о дальнейшей службе Бахметева не может быть речи, ему ампутировали ногу; Батюшков перейдёт в ведение Раевского. Рассказывая о Бородине спустя почти полвека, Вяземский не забывает друзей (Жуковского и Батюшкова). На Бородинском поле Вяземскому двадцать лет – сколько и Батюшкову, когда он побывал в деле под Гейльсбергом. Вяземский не может не сравнивать себя с товарищем.
Ввиду неприятеля под Москвой и угрозы на северном направлении – ехать в Петербург небезопасно. Как большинство москвичей, Батюшков и муравьёвское семейство отправляются из Москвы в Нижний Новгород – буквально накануне сдачи города. Через две недели после Бородинского сражения Батюшков пишет сестре Елизавете на полдороге из Владимира: “Оленина старший сын убит одним ядром вместе с Татищевым. Меньшой Оленин так ранен, что мы отчаиваемся до сих пор”. “Сколько слёз!” – горестно восклицает он.
Зная теперь, как сложатся судьбы молодых людей, невозможно читать без волнения строки, которые написал сыновьям Оленин перед отправкой на фронт: “Любезные дети, Николай и Пётр. Мы расстаёмся с вами в первый раз и расстаёмся, может быть, на долгое время. В первый раз вы будете управлять собою без всякого со стороны нашей влияния. Итак, родительским долгом почитаем мы, т. е. я и родшая вас, письменно вас снабдить наставлением, которое просим всегда иметь при себе, дабы вы могли оным руководствоваться в случае какого-либо отступления от истинного пути, что свойственно молодым вашим летам и неопытности. Наставление наше будет сколько можно коротко, ибо на правду мало слов нужно. Оно заключается в следующем… Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает её. Будьте храбры, а не наянливы, никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, «двух смертей не бывает, а одной не миновать». Я и сам так служил и служить ещё буду, если нужда того востребует. Будьте учтивы, но отнюдь не подлы, удаляйтесь от обществ, могущих вас завлечь в игру, в пьянство и другие скаредные распутства, неприличные рассудительному и благовоспитанному человеку. Возлюбите ученье ради самих себя и в утешение наше. Оно нас отвлекает от всех злых пороков, которые порождаются от лени и возрастают в тунеядстве. Будьте бережливы, но не скаредны и в чужой земле берегите, как говорят, деньгу на чёрный день. В заключенье сего заклинаем вас быть всегда с нами искренними, даже и в сокровеннейших погрешностях ваших. Отец и любящая своих чад мать, как мы вас любим, единственные могут быть нелицемерными путеводителями детям своим. Если же они и слишком иногда строги, тому причина непомерное их желание видеть чад своих на высшей степени славы и благополучия. Затем да будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни”.
Из воспоминаний Михаила Муравьёва-Апостола: “26 августа 1812 г. ещё было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас. Так началось Бородинское сражение. Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го батальона Семёновского полка находился 2-й батальон. Пётр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го батальона, был перед ним верхом. В 7 час. утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед батальоном в кружок, чтобы порасспросить о контуженом. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить <…>. Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Оба они радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, а унтер-офицеру оторвало ногу”.
Где противник, куда и зачем он движется, в каком количестве? Где собственные армии и разместились ли они так, чтобы начать дело? Каковы потери? Где провиант и когда ждать его? Боеприпасы? Пока доставляют депеши, ситуация меняется, таковы условия современной войны. В ночь после Бородина Кутузов докладывает Александру, что сражение “…кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли”. Это означает, что формально победа одержана русскими. Именно так понимает слова Кутузова император, когда получает донесение. В то время как армия отступила к Москве – император воодушевлён “победой”. Он присваивает Кутузову звание фельдмаршала и жалует 100 тысячами рублей. План наступления готов и выслан Кутузову, однако уже через несколько часов в Петербург доставлен новый рапорт. Он в корне меняет ситуацию. Ночью после сражения и утром Кутузову докладывают о потерях. Они чудовищны с обеих сторон. Однако Наполеон не ввёл в дело гвардию и находится, таким образом, в численном и качественном преимуществе, к тому же есть угроза русским коммуникациям с фланга. И хотя многие генералы рвутся удерживать позиции, Кутузов отдаёт приказ об отступлении. Ещё день сражения – и от русской армии ничего не останется, считает он. Эта победа будет пирровой. Продолжение кровопролития бессмысленно (что и следует из второго рапорта императору). Оно будет бессмысленно и у стен Москвы, однако Кутузов не готов объявить об этом сейчас. Можно только догадываться, что творится в душе Александра в те сутки, когда в одно время он успевает отпраздновать победу – и признать поражение. Но не снимать же с Кутузова новое звание?