Москву надо оставлять, но никто не хочет разделять ответственность за столь непопулярное решение. Генерал Беннигсен даже выбирает участок, на котором армия могла бы встретить Наполеона. Однако Барклай против оборонительной позиции. Он считает, что она проигрышная. Но и наступать армия Кутузова не в состоянии. Наступление – всегда сложные манёвры, а русская армия не сильна в манёврах, и особенно теперь, когда на Бородинском поле сложила голову огромная часть командного состава. Многие генералы согласны с Барклаем (Ермолов, Толь) – но вслух не поддерживают. Бесстрашные на поле боя, они трусят перед лицом других генералов.
Москву решено оставить, но почему никто не оповещает об этом жителей столицы? Почему Кутузов сообщает генерал-губернатору Ростопчину, что главный бой впереди? И безумный Федька (как его называли) в своих афишах страстно призывает москвичей защитить национальные святыни? “Во всяком случае, – вспоминает Вяземский, – ни тот, ни другой не обманывали народ умышленно, а разве обманывали они сами себя”. Сколько жизней стоили колебания фельдмаршала Кутузова? Говорят, покидая Москву без боя, он спасал армию и жизнь простых солдат. Но жизни тысяч москвичей? Но десятки тысяч брошенных раненых, которые сгорели в огне московского пожара? Но сам город?
Вяземский о Кутузове после оставления армией Москвы: “Имя его для меня ужаснее имени врага нашего”.
Распоряжением Ростопчина накануне входа наполеоновской армии в Москву из города вывезены все средства пожаротушения.
Рука сама пишет – Растопчин. Растопить, сжечь.
Карамзин, живший тогда у Ростопчина, называет своего хозяина калифом на час. По воспоминаниям Вяземского, он уверен, что Москву сдадут без боя. С самого начала войны историк настроен пессимистически. Эту войну не следовало начинать вовсе, считает он. Россия к ней была не готова, слишком явный перевес Франции. Мы обречены на проигрыш. Рационально рассуждая, так оно и должно было быть – и в 1812-м, и в 1941-м; но русская жизнь и тогда, и всегда во многом зависит от случая; её бардак и несогласованность, её непрямолинейность и незаконность – часто оставляют большой зазор для непредвиденных ситуаций, и кампания 1812 года тому лучшее подтверждение; сколько раз за лето и осень именно кривая вывозила русских из безнадёжных, казалось бы, ситуаций. Удивительно, что человек, посвятивший себя русской истории, не учитывал фактора случая (“инкогнито Провидения”, по словам Блудова). Как реализует себя Провидение? Бог помогает правым, гласит поговорка. В том, что в войне 1812 года правда была на стороне русских – русские не сомневались. Крупные геополитические потрясения часто приводят человека к переосмыслению судьбы – и всеобщей, и собственной. Батюшков будет одним из таких людей.
Из воспоминаний де Сегюра: “Тысячами различных цветов блистал огромный город. При сём зрелище войсками овладела радость; они остановились и закричали: Москва! Москва! Затем всякий усиливал шаг, все смешались в беспорядке, били рука об руку, с восторгом повторяя: Москва! Москва! Так кричат моряки: земля! земля! после долгого и мучительного плавания. При виде этого позлащённого города, этого сияющего узла, связывающего Европу и Азию, этого величественного средоточия, где встречались роскошь, нравы и искусства двух лучших частей света, мы остановились в гордом созерцании. Настал наконец день славы; в наших воспоминаниях он должен был сделаться блестящим, лучшим днём всей жизни. Мы чувствовали, что в это время удивлённые взоры всего света обращены на наши действия и каждое малейшее наше движение будет иметь значение в истории… Можно ли купить слишком дорогою ценою счастие во всю жизнь повторять: и я был в войсках, вступивших в Москву?”
Любезный батюшка! Вы, конечно, изволите беспокоиться обо мне во время моего путешествия в Москву, из которой я благополучно приехал в Нижний Новогород, где с нетерпением ожидаю писем ваших. Отсюда я отправляюсь или в деревню, или в Петербург, немедля по получении денег, ибо здесь делать нечего. Город мал и весь наводнён Москвою. Печальные времена! Но мы, любезный батюшка, как граждане и как люди, верующие в Бога, надежды не должны терять. Зла много, потеря честных людей несчетна, целые семейства разорены, но всё ещё не потеряно: у нас есть миллионы людей и железо. Никто не желает мира. Все желают войны, истребления врагов.
(К.Н. Батюшков – Н.Л. Батюшкову. 27 сентября)
Нижний Новгород в то время напоминает Ноев ковчег – беженцы из Москвы теснятся в съёмных домах и квартирах, и Батюшков вынужден делить комнату с Иваном Матвеевичем Муравьёвым-Апостолом. Он – того же корня Муравьёвых, что и дядя Батюшкова – Михаил Никитич – и приходится Батюшкову дальним родственником из старшего, екатерининского поколения. Муравьёв-Апостол долго жил в Париже, но теперь противник всего французского и даже задумывает в Нижнем цикл посланий (опубликованных впоследствии “Писем из Москвы в Нижний Новгород”), где развенчивает французский характер и культуру, оплакивает гибель Москвы и размышляет об основах воспитания. Именно с ним до хрипоты спорит Василий Львович Пушкин, рискующий в эвакуации отстаивать ценности французской культуры; риторика Муравьёва гипнотически действует на Батюшкова, и в своих собственных письмах он часто говорит как бы со слов старшего товарища. Яркий литературный язык и взволнованный ход мысли Муравьёва-Апостола, действительно, производят впечатление. Иногда он как будто прозревает страшную работу безликих военных машин ХХ века. “В руках его, – пишет он про Наполеона, – война сделалась промышленностью. Тут никакая страсть не действует; итальянец, вестфалец, виртимбергец приведены за несколько тысяч верст от домов своих, чтобы умереть на Бородинском поле: потому ли, что они были движимы мщением и ненавистью противу России? Ничего не бывало! – Всё дело обстоит в том, что Наполеон, фабрикант мёртвых тел, имеющий ежемесячный расход свой по 25 тысяч французских и союзничьих трупов, захотел сделать мануфактурный опыт и из оного узнать, сколько именно русских трупов и во сколько времени он произвести сможет посредством полумиллионной махины своей… Бедное человечество!”
Лёжа на соседней кровати, Батюшков часто выслушивает взволнованные монологи родственника, однако на фронт спешит более на словах, чем на деле. Среди своих друзей он один знает, что такое война и что такое армия, и не торопится. Решимость появится, когда он увидит, во что французы превратили Москву. Уничтоженная Москва будет его триггером. Видение разорённого града будет явлено ему по-библейски: трижды.
Наполеон ждёт в Москве переговорщиков. Когда он понимает, что оказался в ловушке и никакого договора не будет, что город в руинах, а время потеряно – на дворе конец октября. Надо спасать деморализованную армию и убираться из Москвы. Но куда? Отступивший на Рязань Кутузов сделал крутой разворот в южном направлении и расположил армию у Тарутина. Оружейная Тула прикрыта. Армия даже угрожает корпусу Мюрата, который выдвинулся слишком далеко от Москвы. Однако Кутузов словно саботирует приказы императора. И под Тарутиным, и в Малоярославце, и под Красным русские могли бы добить француза, но в решающий момент главнокомандующий приказывает ретироваться. Он предоставляет Наполеону “золотой мост” – возможность почти беспрепятственно уходить из России. Голод, холод и казаки Платова сделают своё дело, считает он. Но даже на Березине, где ловушка, казалось бы, должна захлопнуться, Наполеон ускользает. Кутузов на Березину его даже не преследует. Мы своё дело сделали, как бы говорит он, – солдатам нужен отдых. Пусть на Березине поработает армия Чичагова, как раз подошедшая с юга. Но Чичагов – адмирал, и на суше Наполеон с лёгкостью переигрывает его. Оставшийся без поддержки Витгенштейна, как нарочно не спешившего ему на помощь – адмирал не в состоянии остановить прорыв озверевших от отчаяния, голода и холода французов, и остальные русские генералы этим обстоятельством очень довольны: теперь всю вину за упущение супостата можно свалить на одного человека; что и происходит; в портретной галерее Эрмитажа среди героев 1812 года портрет Чичагова отсутствует.
Возможно, Кутузов мыслит политически, ведь если разбить Бонапарта сейчас, то в подконтрольной ему Европе наступит хаос; власть во Франции снова может оказаться в руках республиканцев. Преследуя, но не давая Наполеону окончательного сражения, Кутузов тем самым выводит русскую армию на западные позиции. Решающий бой врагу будет дан на чужой территории. А пока армии нужны зимние квартиры и отдых. Она на грани распада. Немало генералов вообще считает, что на границе войну надо закончить. Но Кутузов думает об Александре. Если лавры спасителя Отечества достаются ему, на что рассчитывать императору? На славу освободителя Европы, не меньше.
25 декабря император издаёт указ, что враг изгнан из пределов России, Отечественная война закончена. К новому году он прибывает в Вильно. Среди прочих распоряжений он подписывает Манифест о построении в Москве церкви во имя Христа Спасителя, ибо ”спасение России от врагов, столь же многочисленных силами, сколь злых и свирепых намерениями и делами… есть явно излиянная на Россию благость Божия”.
Де Сегюр о русской религиозности: “…они преисполнены гордости, вследствие отсутствия возможности сравнения, и настолько же легковерны, насколько горды; по невежеству они поклоняются образам и настолько идолопоклонники, насколько могут быть идолопоклонниками христиане, превратившие религию духа, чисто интеллектуальную и нравственную, в физическую и материальную, чтобы сделать её более доступной своему грубому и недалёкому пониманию”.
В декабре 1812 года Вильно представляет собой жуткое зрелище. Трупы не убраны, дома разрушены. Толпы обездоленных кочуют по улицам. Те, кто вчера хоронил тифозных, сегодня лежат при смерти. Среди прочих в Вильно мечется в горячке Жуковский. Друзья потеряли его из виду. Никто не знает, что стало с автором “Певца во стане русских воинов”.