я; с этим образом в душе и мыслями о семейном, домашнем счастье – он и отправился в армию. А где ещё думать о таких вещах, как не в заёмных пенатах Вольтера?
Сирей словно совмещает то, о чём грезили и грезят поколения русских мечтателей, и Батюшков тоже: Россию и Европу, сердце и разум, душу и дух; кадр из “Ностальгии” Тарковского не зря приходит на ум, когда представляешь Батюшкова в подобных декорациях. Вся мечта и тоска по дому, по-русски укоренённой в традиции, сердечной, но по-европейски разумной, просвещённой, независимой, исторически мотивированной, любовно- и творчески насыщенной жизни – выражена в его паломничестве. События двух лет войны словно подводят черту под той частью, которую Батюшков прожил. Но что дальше? Он и хочет, и страшится представить, ведь даже “идеальное” уединение великого Вольтера печально закончилось. Но в чём тогда искать точку опоры? Опыт Вольтера, растратившего гений по мелочам, и собственный опыт войны ставят на лёгкой, сиюминутной жизни, и такой же лёгкой поэзии – крест. Батюшков больше не хочет плыть по течению и заниматься безделицами. История подталкивает его к серьёзному решению и в жизни, и в литературе. Он мечтает о своём “замке”, где мог бы написать крупное, драматически возвышенное, в духе Тассо и Шиллера – сочинение.
Но о чём, повторимся, писать?
Он не знает – и пишет о том, что переживает сейчас и здесь. Назовём это “эффект барабана” – когда подлинность смешанных чувств как будто электризует слово, и мы, читатели, можем переживать тревогу и надежду, изумление и гордость, и тоску – вместе с автором. Что если “Путешествие в замок Сирей” и есть такое большое произведение Батюшкова? Ведь величина заключается не в объёме страниц и возвышенности темы, а в синхронизации автора и читателя; в преодолении расстояния между ними. Значит, последняя фраза этого очерка – не обрыв или остановка, а выпущенная стрела, которая летит сквозь Время.
“Сказан поход – вдали слышны выстрелы. – Простите!”
Часть VИз дневника доктора Антона Дитриха. 1828
26 июня. Мы приехали в Лемберг[38]. Он был очень ещё возбуждён и без сознания. Не успели мы войти в комнату, как он вскочил на подоконник, один Бог знает, зачем? Мы находились во втором этаже, а потому необходима была осторожность. Обедали мы вместе, он был очень мил в обращении и даже поделился со мной своей рыбной порцией. Вечером, сидя в своей маленькой комнате, смежной с его, я принялся за письма к своим родителям и Пирнитцам. Около полуночи он вскочил с постели, как это с ним часто случалось по ночам, и принялся ходить в темноте по комнате, стуча и страшно крича. Подойдя к моей двери и называя меня Белле-филле, он требовал, чтобы я ему непременно отворил, причём колотил головой и ногами в дверь. Я не отпирал, так как разложил свои бумаги и не хотел беспокоить рядом поместившуюся польскую графиню с семьёй. Шмидт и Маевский встали, чтобы успокоить его, но так как им это не удалось, они силой уложили его в постель и Шмидт угрожал ему серьёзными мерами, если он не уймётся; не успел он договорить, как получил удар в живот. Позвали меня. Я вошёл в комнату со свечой и сумасшедшей рубашкой. Больной лежал на постели, причём его крепко держали. Я обратился к нему, говоря, что он не должен драться и теперь в наказание мы оденем ему сумасшедшую рубашку, не смотря на всё его сопротивление; напрасно только будет изнуряться, если вздумает не слушаться. “Ну что же я должен делать?” Встать, ответили мы. Он немедленно встал и, улыбаясь, просил меня на этот раз пощадить его. Я хотя и отказал ему в его просьбе, но старался объяснить ему, что мне самому крайне прискорбно прибегать к таким мерам, но к сожалению должен буду применить их, пока он не перестанет бить кого-либо из нас. Он молчал и крестился, когда освобождалась правая рука; по этому поводу я заметил ему, что как кресты его, так и крикливая молитва бесполезны в виду их полного противоречия с его поступками, так как он бьёт близких себе людей. Его снова уложили в постель, с которой он несколько раз приподнимался, желая благословить Шмидта и Маевского.
27 июня. Перед выездом из Лемберга, уступая его просьбе, мы сняли с него сумасшедшую рубашку. Целый день он провёл покойно. Вечером около полуночи приехали мы в Броды. Недалеко от города, в деревне, виделось зарево пожара. Он часто оглядывался в ту сторону и крестился сам, крестил также ту местность, где горело. В гостинице требовал вина, но не получил его.
28 июня. Мы пробыли этот день в Бродах, желая получить сведений относительно переезда через границу. Больной ничего целый день не ел, но на наш вопрос о здоровье ответил, что хорошо себя чувствует. Несколько раз просил об отъезде. Время казалось ему бесконечным. Он много молился.
29 июня. К обеду мы приехали в Радзивилов. Когда мы ступили на русскую землю, он, увидя русского солдата, попросил о куске чёрного хлеба, говоря, что у солдата он всегда имеется. Он съел кусочек сам, отломил мне небольшой кусок, а остальное выбросил из экипажа. В Радзивилове подошёл к нам, к экипажу, начальник таможни, служивший когда-то с больным в одном полку, и любезно пригласил его войти к нему в комнату. Увидя его, больной, казалось, узнал его и как будто обрадовался, но отвечал коротко и в конце концов принялся молиться, высунувшись из экипажа. Был относительно покоен, не смотря на окружавшую его толпу громко разговаривавших людей. В гостинице, когда я был [нрзб], он шумел, требуя продолжения путешествия. Пришлось вынести из комнаты бюст Императора Александра, вид его возбуждал больного, который плевал перед ним. Вечером мы отправились на вольнонаёмных лошадях. Я занят был ещё меной денег, а господин надворный советник, уже сидя в экипаже, требовал своего проводника, не желая без него отправляться в путь. Друзьями пустились мы в дорогу.
Тень друга
Лес мачт разлиновывает воду залива – и холмы берегов, которые окружают гавань. Облака похожи на перья, размётанные по небу, и быстро меняют очертания, стоит ненадолго отвести взгляд. То солнце, то дождь. Островная погода. Из окна второго этажа и гавань, и небо хорошо видно.
В комнату долетают голоса и стук посуды. Шум трактира. C лестницы пахнет тушёными овощами, рыбой, пивом. Путешественник за письменным столом поднимает голову и откладывает перо.
Сквозь неподвижный лес мачт в море беззвучно выходит лодка.
Карета с пассажирами из Лондона прибыла в Харидж ещё вчера, но из-за неверного ветра пакетботы не могут выйти в море. Портовая гостиница “Толстый Буль” переполнена отъезжающими. На завтрак собрались человек пятнадцать-двадцать. Англичане, два немца из Гамбурга, пара шотландцев, один швед – и он, русский.
Швед убеждён, что владеет английским, и затевает с англичанами разговоры. Те вежливо отмалчиваются и пьют кто портвейн, кто херес. Поднимают тост за здоровье императора Александра. Сотрапезники смотрят на русского. После победы над Наполеоном царь с триумфом прибыл в Англию – газеты только об этом и пишут. Он да его сестра Екатерина Павловна, да казачий генерал Платов, за которым по Лондону ходят толпы, да приёмы в их честь – главные светские новости.
Помнишь прекрасные вечера и балы в Лондоне в весёлом 1814 году?
(Лорд Байрон – Томасу Муру)
“Royal summer”.
На одном из таких вечеров мог быть и Батюшков. Жаль, он плохо говорит по-английски. Кто-кто, а он бы мог рассказать – как армия императора за два года добралась от Москвы до Франции; как она входила в Париж, и он вместе со своим генералом тоже; и какая кутерьма творилась на улицах.
Mardis Gras, Жирный вторник. Канун Великого поста, таких карнавалов город не видел. Сразу за воротами Сен-Мартен – перемена декораций. Разорённые предместья и брошенные дома, а здесь люди гроздями висят на окнах. Голые деревья бульвара ломятся под тяжестью любопытных. Крыши облеплены зеваками. Шум такой, что барабаны и военную музыку не слышно. Сдавшие город без боя, парижане в восторге от победителей. Виснут на стременах у казаков. Те подхватывают на лошадь ребятишек. “Какие у него белые волосы!” – кричит из толпы какая-то парижанка. У него? Разве что в сравнении с чернявыми французами. “Это от снегу”, – шутит старик. Визги, топот, шум. Республиканцы, роялисты, бонапартисты – все в одной тарелке. Теснота такая, что задние колонны гренадёров притормаживают, чтобы не наскочить на передних. Какой-то карлик взобрался на плечи усатому и требует показать царя московского. “Вы точно русские?” – кричат из толпы. “А где же ваши бороды?”
“Народ, достойный сожаления и смеха”.
Бутылка за столом в “Толстом Буле” переходит из рук в руки, но трапеза по-прежнему свершается в молчании; даже швед затих.
Теперь кажется, что всё это было в прошлой жизни, прошлой и чужой.
Когда рыболовные суда на приколе, кабаки Хариджа переполнены. Жаль, русский не услышит байки, которые матросы травят за кружкой. Послушать их собирается весь портовый люд. Откуда, например, на берегу рыбий скелет размером с лодку? Из окна второго этажа хорошо видно обглоданные ветром кости.
Всё-таки надо дописать письмо. Рассказать, каким он увидел “закопчённый Лондон”. Но трещит лестница, кто-то идёт по коридору. Стук в дверь, скрип. Молодой шотландец – вместе ехали из Лондона. Тоже не захотел трястись на крыше, взял место в экипаже. Хотя английские дороги прекрасно укатаны. Предлагает русскому сходить на воскресную службу. Церковь Святого Николая, покровителя по воде путешествующих. Лучше, чем ждать у моря погоды.
Русский согласен.
Туман и грязь на много миль вокруг,
Обилье труб, кирпичные строенья,
Скопленье мачт, как лес поднятых рук.
Мелькнувший белый парус в отдаленье,
На небе – дым и копоть, как недуг,
И купол, что повис огромной тенью