это с помощью кулака и указательного пальца. Салон расположен прямо над головой.
Demi Pension des Jeunes Demoiselles.
Жрицы призывно высовываются из окон.
Однако то, что заставляет Батюшкова сойти с лошади – это книги.
За Королевским мостом – вывеска. Didot! Сколько раз он перечитывал имя этого издателя на любимых книгах. В Петербурге, в деревне, в Москве. Contes de la Fontaine с гравюрами Фрагонара… Le Génie du Christianisme… Corinne де Сталь… Lettres philosophiques Вольтера… Этот Candide был в библиотеке Оленина… Dictionnaire de l’Académie française… Звенит колокольчик – лучший русский читатель входит в лавку. Знакомый запах, типографский запах новой книги. Запах, способный в одно мгновение перенести на берега Шексны. В деревне книгу ждёшь месяцами. Да, в эту секунду он в Хантанове.
“Чем я могу помочь господину?”
В “шуме военном” Батюшков не часто вспоминал прошлую жизнь. Собратьев по перу, когда он думает о них, он видит словно через обратную сторону подзорной трубы. Однако книжная лавка возвращает его “на землю”. Да вот уже завтра – 21 апреля. Заседание во втором классе французской Академии. Хозяин лавки даже готов снабдить Батюшкова билетом.
“Для прохода чрез врата учёности в сие важное святилище муз…”
Как когда-то Карамзин – заседание в Академии пропустить он не может.
Результат: Парни не видел (тот ещё в декабре умер). “Шатобриана, кажется, не было”. Но: император Российский Александр и король Пруссии Фридрих. Ради них заседание, кажется, и затевалось. Слово имеет член Академии, историк Jean Charles Dominic de Lacretelle. Приветствие освободителям (зачитывает, истеричные рукоплескания). “Да здравствует император! Да здравствует генерал Сакен!” (военный комендант Парижа). “Я с удовольствием слушал его”, – сообщает Батюшков. “…вы, кажется, любите его «Историю революции» (Дашкову). Слово новому оратору. Abel-François Villemain. Молодой человек (двадцать два года) и уже профессор. В будущем министр просвещения в кабинете Гизо. Секретарь Академии в будущем. Уже обласкан вниманием академиков и публики. Критик. Его “Похвальное слово Монтеню” два года назад удостоено премии. В этом году академики отметили его “Avantages et inconvénients de la critique” – “О пользе и невыгодах критики”. “Все слушали с большим вниманием длинную речь молодого профессора, – пишет Батюшков, – весьма хорошо написанную, как мне показалось; часто аплодировали блестящим фразам и более всего тому, что имело какое-нибудь отношение к нынешним обстоятельствам”.
А каковы обстоятельства?
“Нынешний год была предложена к увенчанию «Смерть Баярда», но по слабости поэзии не получила обыкновенной награды, – сообщает он Дашкову. – Теперь отгадайте, какой предмет назначен для будущего года? «Польза прививания коровьей оспы»! Это хоть бы нашей академии выдумать!”
Через год Академия, действительно, увенчает La Découverte de la vaccine Александра Сумэ. Стихи, возможно, и не о высоком предмете, и не поэтичном (в представлении Батюшкова) – но для человечества эпохальном: в 1796 году в качестве вакцины была впервые использована коровья оспа.
“А все-таки – открытие вакцины / Снарядам антитеза. В ряде стран / Врачи от оспы ловко откупаются: / Она болезнью бычьей заменяется”[41].
Но Батюшков измеряет современность Античностью. Без высокого покровителя – мецената, а лучше самодержца – считает Батюшков – поэзия никогда не поднимется на высоту, поэзии достойную, а всё будет оспой заниматься.
Правление должно лелеять и баловать муз: иначе они будут бесплодны. Следуя обыкновенному течению вещей, я думаю, что век славы для французской словесности прошёл и вряд ли может когда-нибудь воротиться.
(К.Н. Батюшков – Д.В. Дашкову. Париж, 25 апреля 1814)
“Польза прививания коровьей оспы”.
Пакетбот, на котором Батюшков возвращается домой, называется незатейливо: “Альбион”. Это небольшое двухмачтовое судно, среди леса мачт его и не видно. Время отлива, и пассажиров с багажом везут на посадку в лодке. Не меньше недели в Северном море, дорогой викингов.
Плыть в Англию Батюшкова соблазнил Дмитрий Северин. Проездом в Париже, русская миссия: сопровождение императора с визитом к союзнику. Кто бы отказался от такой компании? И Батюшков вдогонку отправился. Инерцию движения, накопленную за год военной кампании, разом не погасишь. Нелепо возвращаться по дороге, по которой уехал. Путешествовать нужно спиной к прошлому. Замкнуть круг. Петербург – Прага – Лейпциг – Веймар – Базель – Бар-сюр-Об – Париж – Кале – Дувр – Лондон – Харидж – Гётеборг – Стокгольм – Петербург. А деньги можно занять у процентщиков. Парижские купцы охотно выдают ссуды издержавшимся русским офицерам.
Они правы: русский царь погасит долги всех, кто привёл его к победе.
Если набрать в интернете начальную строчку стихотворения “Тень друга”, то первой выпадет ссылка на текст Цветаевой. Действительно, в 1918 году Марина Ивановна написала стихотворение, которое начиналось закавыченной цитатой из Батюшкова. Она-то, эта цитата-цикада, и оказалась популярней оригинала:
“Я берег покидал туманный Альбиона”…
Божественная высь! – Божественная грусть!
Я вижу тусклых вод взволнованное лоно
И тусклый небосвод, знакомый наизусть.
И, прислонённого к вольнолюбивой мачте,
Укутанного в плащ – прекрасного, как сон —
Я вижу юношу. – О плачьте, девы, плачьте!
Плачь, мужественность! – Плачь, туманный Альбион!
<…>
На первый план этого стихотворения как будто выступает поэт Байрон, навсегда покинувший родную Англию в 1816 году. Но цветаевская фраза “Вот школа для тебя, о ненавистник школ!” могла быть сказана не только о Байроне, много и едко “троллившего” поэтов Озёрной школы, но и о Батюшкове-сатирике. Однако из образа юноши в чайльд-гарольдовом плаще, который стоит у мачты и слушает плеск волн, можно извлечь ещё несколько, помимо Байрона и Батюшкова, образов. Например, тень его товарища Ивана Петина (“прекрасная как сон”), которая явилась поэту в полусне ночного путешествия, а при известной фантазии ещё и образ привязанного к мачте Одиссея, и даже Сергея Эфрона, и цветаевской дочери, которую, как и дочь Байрона, звали Ада (Ариадна) – чьи несчастливые звёзды Цветаева в этом стихотворении как бы прозревает к финалу:
Плачь, Юность! – Плачь, Любовь! – Плачь, Мир! – Рыдай,
Эллада!
Плачь, крошка Ада! – Плачь, туманный Альбион!
Цветаевское стихотворение – о том, что в жертву утратам обречены все. Смерть уравнивает и античного героя, и английского романтика, погибшего в Греции, и Батюшкова, и всех в семействе Цветаевой.
Образы-матрёшки извлечены и построены в ряд словно перед казнью.
Мысль эту можно назвать лишь отчасти батюшковской, что и понятно, всё-таки перед нами поэты абсолютно разного темперамента и мироощущения[42]. Если цветаевское стихотворение чем-то и вторит “Тени друга”, то – структурно. Образы у Батюшкова так же извлекаются один из другого, однако уникальность этого стихотворения в том, что каждый извлекаемый образ – крупнее предыдущего. В меньшей форме скрыта большая.
Байрон в этом ряду занимает первое, но самое незначительное место. Действительно, начало “Тени друга” созвучно песенке “Good Night”, которую поёт герой “Паломничества”, наблюдая, как белые скалы исчезают в брызгах морской пены.
БАТЮШКОВ:
Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
БАЙРОН:
Adieu, adieu! my native shore
Fades o’er the waters blue;
The Night-winds sigh, the breakers roar,
And shrieks the wild sea-mew.
Звукопись “И тихий глас её пловцов увеселял” по-батюшковски прекрасна – невозможно не отметить её убаюкивающее воздействие.
Первые главы “Паломничества” Байрона вышли в 1812 году и разошлись невиданным тиражом (14 тысяч экземпляров). Однако о знакомстве Батюшкова с “Паломничеством” – как и пребывании поэта в Англии – сведений не сохранилось. Между тем будущие классики русской и английской литературы ходят весной 1814 года буквально по одним и тем же улицам. Среди пешеходов можно заметить и Джейн Остин, поспешающей к издателю, ибо вот-вот выходит её роман “Мэнсфилд-парк”. Юный поэт-изгой Перси Шелли, автор скандального трактата “В защиту атеизма” – стучит в двери дома Годвина, где впервые видит его дочку, свою будущую жену Мэри Шелли. Где-то рядом и Байрон с “Еврейскими мелодиями”. Забавно воображать, как Северин и Батюшков толкаются с ними бок о бок на книжном рынке у собора Святого Павла, например.
Место Байрона в ряду современных поэтов было звёздным. Аристократ, неутомимый хромой любовник, имморалист, бисексуал, луддит и критик английской политической и сословной системы – он фантастически одарён и не менее фантастически эгоцентричен. Его скандальная связь с Каролиной Лэм обсуждается в гостиных даже теми, кто ничего не смыслит в поэзии. После Кембриджа он отправляется в путешествие по Европе и пишет “Паломничество”. Гигантский поэтический травелог на довольно архаичном языке с длинными отступлениями – эта поэма могла бы заинтересовать Батюшкова, тоже путешествовавшего в Европу, только с другой стороны света и при совершенно иных обстоятельствах.
Батюшков был всего на год старше Байрона. Он мечтал бы осмыслить своё путешествие, и “Паломничество” предлагало форму. Автор и герой в нём практически сливались – как в “Опасном соседе” Василия Пушкина. А Батюшков любил эту вещь Василия Львовича. Он мог бы оценить прозрачность грани, отделявшей Байрона от Гарольда – хотя сам герой, словно совмещавший в себе Гамлета с Вертером, Батюшкову был вряд ли близок.