копировальной техники “репродуктивное направление” – то есть умение делать с картин гравюры, а значит, и многочисленные с гравюр оттиски – высоко ценилось. Вельможи, жившие в Париже, охотно давали Уткину щедрые заказы. Его “Эней” выставлялся на Салоне 1810 года в Лувре. Наполеон удостоил гравюру вниманием. Вернувшись в Петербург, Уткин гравировал портреты вельмож и литераторов, их детей и родственников. Это был расцвет интимного, личного, “романтического” портрета – на котором индивидуальное, частное, неповторимое в человеке преобладало над общим и условным. В тот период гравированные портреты Крылова, Державина, Карамзина, Грибоедова, Ломоносова, Шишкова разойдутся в книгах большими тиражами, а уткинский портрет Пушкина (с картины Кипренского) Александр Сергеевич и вообще будет считать лучшим своим изображением. Дело в том, что гравюра не всегда точно копировала оригинал. Часто её автор привносил в портрет личное восприятие человека. Тогда гравюра начинала жить отдельной от портрета жизнью. Что и случилось с уткинским изображением Пушкина, на котором с поэта как бы сходит кипренская пелена спокойной олимпийской просветлённости – и проступает облик молодого, темпераментного, живого человека (каким Александра Сергеевича и знал Уткин). Гравировать Пушкина заказал Уткину барон Дельвиг. Портрет разошёлся среди читающей публики благодаря альманаху “Северные цветы”, где он был впервые напечатан. На волне пушкинской популярности Дельвиг решил продавать уткинский портрет отдельными оттисками. Большого формата на китайской шёлковой бумаге, они шли по 25 рублей за штуку. Когда Батюшков входит с армией в Париж, Уткин освобождён из-под ареста (по подозрению в “шпионаже”) и тоже прибывает в столицу Франции. О парижской встрече кузенов ничего не известно, однако мы знаем, что со свитой императора оба, хотя каждый и “по своей линии”, отправляются в Лондон. Почти в одно и то же время (июль 1814) они возвращаются из Англии в Петербург. Обоих в Петербурге приютит Екатерина Фёдоровна Муравьёва – на Фонтанке в четвёртом от Аничкова моста доме, на котором теперь висит памятная доска Батюшкову. Через год из муравьёвского дома Уткин переедет на казённую квартиру при Академии. Он станет насельником двухкомнатной с антресолями квартиры с собственной кухней – где вместе с ним будут в разное время проживать его многочисленные родственники по камердинерской линии. Художник, повидавший мир и славу, удостоенный похвалы Наполеона – академик, хранитель гравюр в Эрмитаже, гравёр Его Величества – могла ли крепостная девица, сходясь с молодым барином в тверской глухомани, помыслить о подобной судьбе для своего ребёнка?
…В первой главе “Евгения Онегина” есть изумительное описание города, в светлой мгле которого блуждают разочарованные жизнью Онегин и его приятель, лирический двойник Пушкина, потомок и наследник лирического героя Батюшкова. Мы прекрасно помним эти строки: “Как часто летнею порою, / Когда прозрачно и светло / Ночное небо над Невою / И вод веселое стекло…” И далее: “С душою, полной сожалений, / И опершися на гранит, / Стоял задумчиво Евгений, / Как описал себя пиит”.
Пиит и есть Михаил Муравьёв. Строчка “опершися на гранит” заимствована Пушкиным из его стихотворения “Богине Невы” (1794). Стихотворение во многом воспоминательное, о чём говорят, например, восточные топонимы, неожиданно встревающие в “невский дискурс” – из офицерской молодости Михаила Никитича. Однако преобладает в стихотворении любование городом “здесь и сейчас”. Поэт нравственных и философских “предместий”, в этом стихотворении Муравьёв неожиданно славит не природу, а гармонию петербуржской урбанистики, удивительным образом сочетающую в себе и ремесло, и природу, и историю, и философию, и нравственность. Есть в “Богине” строки, которые словно просятся в следующий век. “Ты велишь сойти туманам / – Зыби кроет тонка тьма…” – так мог бы написать юный Батюшков. Во всяком случае, муравьёвскую строчку (“…и Амуры на часах”) он “украдёт” из “Богини” для “Ложного страха” ещё четыре года назад. Примером Батюшкова воспользуется Пушкин и “утащит” муравьёвское “опершися о гранит”, причём дважды, и в “Онегине”, и в рукописной автопародии (“Вот перешед чрез мост Кокушкин / Опершись <жопой> о гранит, / Сам Александр Сергеич Пушкин / С мосье Онегиным стоит”). Там же в “Онегине” воплотится и сама муравьёвская “богиня” – в образе княгини N, то есть Татьяны Лариной в замужестве, которую Пушкин называет “…богиней / Роскошной, царственной Невы”. Заимствование и вообще есть высшая форма признательности любимому поэту: это известно.
Во времена Батюшкова стихотворение “Богине Невы” было незабытым, и в “Прогулке” Константин Николаевич цитирует Муравьёва напрямую. “Ни малейший ветерок не струил поверхности величественной, первой реки в мире, – пишет он, – и я приветствовал мысленно богиню Невы словами поэта:
Обтекай спокойно, плавно,
Горделивая Нева,
Государей зданье славно
И тенисты острова”.
И в письмах, и в стихах Муравьёв показывает город через лёгкие акварельные, зрительные – а не чугунно-гранитные, имперские – фильтры. Батюшков (а за ним и Пушкин) пользуется этими фильтрами. Добавим, что у Михаила Никитича есть стихотворение “Зрение”, в котором диалектика “внешнее-внутреннее” дана в духе эпохи Просвещения – в образе универсального природного органа, глаза человеческого. Мы постигаем мир через зрение, говорит Муравьёв, и глаз с его хрусталиком и сетчаткой – проводник мира. Но и внутренний человек, душа – кроме как через взгляд, рассказать себя не может. Глаза – зеркало души, и слова здесь бессильны. Настоящая картина (портерт или пейзаж) схожа со взглядом: она сообщает зрителю истину о человеке и мире, и, ес-ли глаза зрителя загораются в ответ, значит, сообщение доставлено.
Мечта
1.Если можно было бы определить Батюшкова одним словом, этим словом было бы “мечта”. Не в том тривиальном, потребительском смысле, каким это слово мы обычно наделяем сегодня. А как форма творческой интерпретации действительности; способность создавать гармоничные миры, проживать их ярко и насыщенно, и даже отдавать им предпочтение в споре с действительностью.
Мы не раз убеждались в этой способности Константина Николаевича. Надо полагать, она развивалась одиночеством детства, запойным чтением и примером старшего родственника Муравьёва. А скорее всего, и тем, и вторым, и третьим, и бог весть чем ещё. Природа гения загадка, и только по счетам, которые она предъявляет к человеку, можно судить о её характере.
Человек есть возможность; в мечте он проживает жизнь, которую считает достойной этой возможности; подкреплённая надеждой, она рисует его потенциал; в мечте он видит себя востребованным, реализованным. Для мечтателя жизнь разделена на два дома, и они редко дружат. В повседневной жизни человек не живёт, как ему хотелось бы, он либо принимает правила игры, навязанные обществом, и теряет себя – либо отгораживается от него и сходит с ума с самим собой.
Либо – находит компромисс.
Ни один из предполагаемых миров Батюшкова – сценариев судьбы – в жизнь так и не воплотился. Он не стал успешным помещиком, не выслужился на войнах, не получил достойного чина (как предписывала дворянская традиция). Его лучший друг погиб, а любимая девушка не разделила чувства. Распалось прежнее дружеское единство, его участники рассеялись по свету. Испарилась, к слову сказать, и сама юность. А знаменитым и успешным литератором он не стал и подавно. Всё, что с такой беспечной живостью юный Батюшков нарисовал в “Мечте” – одном из первых стихотворений – к 1815 году воплотилось в жизнь поэта с пугающей точностью. Ничего, кроме мечтаний, в его жизни больше не было.
Его маленькая философия житейского эпикуреизма не выдержала времени. Но если считать поэзию формой познания и признания объективной ценности мира, а поэтическое воображение – его инструментом, значит, благодаря мечте поэт и живёт, и развивается. И пишет. Да что поэт, любой человек. Ведь ничего другого, кроме субъективного представления о мире и собственном будущем в нём – у человека не существует. Надежда воплотить это представление побуждает волю. Мир как представление заставляет человека встать с дивана. И не важно, что со следующим шагом он зашибёт голову – это будет его шаг и его боль. Его выбор и его ответственность. Его экзистенциальный опыт.
Мечту питает конкретный, подручный материал. Мы воображаем не пришельцев из космоса или другие галактики, и даже не каменный мост через пруд с “лавками для товару” (как Манилов) – а вполне реалистичные версии собственного будущего. И мотивируем себя надеждой на воплощение, это и есть мечта. Мы, говоря проще, комбинируем элементы настоящего в мир чаемый. Комбинируем сообразно нашему представлению о самих себе. От кого, если не от нас, этот мир зависит? И мысленно устремляемся к нему – как когда-то в Тверь Батюшков. Однако будущее редко складывается по нашим лекалам. Непонятные, невидимые разуму течения и потоки бытия постоянно сбивают с курса нашу лодку. Воображаемая Тверь отодвигается. Встреча с князем Гагариным происходит не в губернаторском дворце, а на фронте, и при совершенно нелитературных обстоятельствах. От невозможности реализовать себя мы приходим в бешенство, отчаяние, уныние. Нам трудно принять факт, что от нас не так уж много зависит; что счастье вряд ли возможно таким, каким мы его нарисовали, если вообще возможно; что есть какой-то другой, скрытый смысл и тайный сценарий – поважнее и поинтереснее. Но как его прочитать? И что он значит?
“Я не могу понять, что нас так привязывает к жизни… – обронит однажды сестра Батюшкова Александра. – Кроме огорчения и болезни ничего нет”. “А кто сказал, что мы должны быть счастливы?” – ответит ей через сто лет Мандельштам.
Без мечты жизнь человека превращается в механически проживаемое время. Но лучше жизнь несчастная, но живая и яркая, чем жизнь в системе, которая делает тебя серой шестерёнкой. Мечта толкает к познанию бытия – во всяком случае, пока мы молоды, и в этом нравственная сила юного возраста, о которой часто писал Батюшков