нительный союз против них”. Косвенный полунамёк на Уварова в “Кокетках” даёт графу повод считать себя оскорблённым. Он воодушевлён и видит себя предводителем москвичей. “…на челе его должен был сиять венец, в который как драгоценный алмаз намерен был он вставить Жуковского”, – говорит Вигель. Его ирония понятна, но заметим: начинания подобного рода часто инициированы наиболее тщеславными. Иначе собраться в сколько-нибудь внятное общество талантливые литераторы не способны.
Утром накануне 14 октября 1815 года будущие арзамасцы получают от Уварова приглашение пожаловать к нему на дом. Первый и легендарный вечер “Нового Арзамаса” состоится в графской библиотеке. Уваров произнесёт речь, в которой по сути осуществит мысль Блудова составить из друзей общество Арзамасских безвестных литераторов – противников “Беседы”. “Изобретательный гений Жуковского по части юмористической вмиг пробудился, – вспоминает Вигель, – одним взглядом увидел он длинный ряд весёлых вечеров, нескончаемую нить умных и пристойных проказ”.
Жуковский был выбран секретарём, однако самого Уварова ждало разочарование. Тщеславный молодой человек, он видел себя предводителем, однако возглавить литераторов единолично оказалось не так-то просто; по общему мнению президента решили избирать всякий раз заново. “Уварову не могло это нравиться, но с большинством спорить было трудно; он остался при мысли, что время подчинит ему эту республику” (Вигель). На ужин, который последовал за первым заседанием, подали гуся – город Арзамас славился в России гусятиной. Традиция эта пройдёт кулинарной нитью через все четверги. Жареный гусь станет тотемным животным нового общества и обрастёт символами. “Кто знает! – воскликнет Николай Тургенев. – Может быть, арзамасские гуси освободят русскую словесность от варварства Беседы”.
Душой “Арзамаса” были его сочлены, но “душой души” был – Жуковский. Ещё год назад в Муратове он писал вслед съехавшему Воейкову, что “не наводя партий, мы должны быть стеснены в маленький кружок: Вяземский, Батюшков, я, ты, Уваров, Плещеев, Тургенев должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса”. “Министрами просвещения в нашей республике, – добавляет он, – пусть будут Карамзин и Дмитриев”.
“Забыл важного и весьма важного человека: Дашкова”.
Здесь перечислен практически весь ареопаг “Арзамаса”. Сам Жуковский давно не участвует в литературной полемике, предпочитая, подобно Карамзину, труд на собственном поприще. Однако страсть к литературной игре остаётся обратной стороной его “серьёзного” балладного склада. И тут “уваровско-блудовский” “Арзамас” приходится кстати. Привычку к “галиматье” Жуковский развил в себе ещё в довоенной усадебной жизни, когда любимое семейство Протасовых жило буквально напротив и ничто не мешало молодым людям сходиться на домашние праздники. Существует множество альбомных экспромтов и пародий, написанных Василием Андреевичем для племянниц Саши и Маши. Когда от мечты зажить вместе с Машей ничего не останется – страсть к игре и пародии вдруг снова разгорится в его жизни. “О себе скажу, что я здоров, – пишет он Вяземскому, – и занимаюсь совершенными пустяками. Важное ничто не лезет в голову, и на то есть причины. Зато протоколы Арзамаса, которые перо пишет не спрашиваясь с головою, весьма богаты всякого рода галиматьею”.
Протоколы заседаний и речи вновь поступающих и составят основной “корпус текстов” “Арзамаса”. О пустяках и шутках арзамасцы нарочно глаголят высокопарным языком “Беседы”; едва ли не так же охотно, как над “Беседой”, они подтрунивают и друг над другом. “Ужин, заключивший сие заседание, – сообщает протокол ноябрьского «Арзамаса», – был освящён присутствием гуся. Члены приняли с восхищением своего жареного соотечественника; но, увы, сие восхищение смешано было с горестным предчувствием: священный гусь стоял на столе, обращённый тучною своею гускою к тучному его превосходительству Эоловой Арфе, и члены невольно мыслили про себя: не миновать ему ободранной гуски”.
Эоловой Арфой звали историка Александра Ивановича Тургенева, одного из братьев Тургеневых, имевшего к тридцати годам чин действительного статского советника, репутацию либерального мыслителя и покровителя страждущим, а также склонность к беспорядочному обжорству. Вскоре он сыграет заметную роль в судьбе Батюшкова. По воспоминаниям маленькой дочери Блудова, Тургенев “…глотал всё, что находилось под рукою, – и хлеб с солью, и пирожки с супом, и бисквиты с вином, и конфеты с говядиной, и фрукты с майонезом…” Знали об этом и арзамасцы, и смешно печалились о судьбе “тучной гуски”.
В феврале 1816 года, когда “Новому Арзамасу” было три месяца от роду, прибывший в Петербург Карамзин писал, что “…здесь из мужчин любезнее для меня арзамасцы: вот истинная Русская академия, составленная из молодых людей умных и с талантом”. “…Не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть…” – добавляет он в следующем письме к жене. За 1000 километров от Петербурга был очарован “Арзамасом” и Батюшков. Он, хоть и прибудет в столицу лишь под занавес общества, уже сейчас тенью присутствует меж арзамасцами, и справедливо, ведь именно батюшковское “Видение на берегах Леты”, так зло и точно осмеявшее архаистов, давно стало сатирической классикой.
“Что у вас за шум? – пишет Батюшков Жуковскому из Каменца в декабре 1815-го. – До твоего письма я ничего не знал обстоятельно. Пушкин и Асмодей писали ко мне, что Аристофан написал «Липецкие воды» и тебя преобразил в Фиалкина…Теперь узнаю, что Аристофан вывел на сцену тебя и друзей, что у вас есть общество и я пожалован в Ахиллесы”.
“Дружеское объятие Батюшкову, – пишет Жуковский Вяземскому, когда тот уже в Москве. – Не состряпал ли он чего-нибудь в Каменце?”
“Ему, царю пародий, совершить этот подвиг”.
Незримое присутствие “царя пародий” было тем отчётливее, что три года назад он уже “обновил” себя-сатирика. “Певец в Беседе славено-россов” был “состряпан” ещё в марте 1813-го, когда война вышла за пределы отечества и можно было перевести дух. Батюшков тогда вернулся в Петербург и в ожидании назначения в армию снова окунулся в литературный быт. Короткий тот промежуток стал чем-то вроде репетиции мирной послевоенной жизни. И хотя война продолжится ещё год, и раскидает друзей по разным концам света – литература той весной вдруг коротко оживёт и воспрянет. Её словно осенит воинственный, победный дух времени. Именно тогда Дашков схлестнётся с Хвостовым, а Батюшков напишет “Певца”. Его сатира будет “беременна” изнаночным, игровым “арзамасским духом”.
Духоподъёмно-газетных, агитационных стихов будет написано в тот период великое множество, но прогремит на всю Россию лишь одно: “Певец во стане русских воинов” Жуковского; даже Державин, попытавшийся впрыгнуть в последний вагон со своим “Гимном лиро-эпическим на прогнание французов из Отечества” – останется в тени Василия Андреевича. Что ж, идеальный материал для дружеско-издевательской перелицовки. Не умаляющей оригинал, а, наоборот, возвышающий, ведь пародии пишутся на классику. Прекрасно зная цену и литературному, и общественному весу “Певца”, Батюшков использует и его структуру, и даже целые фразы, чтобы высмеять агрессивно-послушных “беседчиков”. А “галиматийный” батюшковский подзаголовок (“Балладо-эпико-лиро-комико-эпизодический гимн”) напрямую передёргивает державинский опус. Карнавальная логика поместит жуковского певца в стан “Беседы”, где сумасброды-архаисты станут поднимать кубки за Державина-Сумбура и собственное величие – точно так же, как певец Жуковского поднимал здравицы за русское воинство, его полководцев и царя.
ЖУКОВСКИЙТебе сей кубок, русский царь!
Цвети твоя держава;
Священный трон твой нам алтарь;
Пред ним обет наш: слава.
Не изменим; мы от отцов
Прияли верность с кровью;
О царь, здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью;
Наш каждый ратник славянин;
Все долгу здесь послушны;
Бежит предатель сих дружин,
И чужд им малодушный.
БАТЮШКОВДа здравствует “Беседы” царь!
Цвети твоя держава!
Бумажный трон твой – наш алтарь,
Пред ним обет наш – слава!
Не изменим: мы от отцов
Прияли глупость с кровью;
Сумбур! здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью!
Наш каждый писарь – славянин,
Галиматьею дышит,
Бежит, предатель сих дружин,
И галлицизмы пишет!
Само собой, ни одна цензура не пропустила бы к печати подобное издевательство над образом русского царя; батюшковский “Певец” увидел свет лишь сорок лет спустя в некрасовском “Современнике”.
“Здесь есть автор князь Шаховской. Известно, что авторы не охотники до авторов. И он поэтому не охотник до меня. Вздумал он написать комедию и в этой комедии смеяться надо мной. Друзья за меня вступились. Дашков написал жестокое письмо к новому Аристофану; Блудов написал презабавную сатиру, а Вяземскому сделался понос эпиграммами. Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше бы было, когда бы и все молчали. Город разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури”.
Так Жуковский напишет Елагиной в ноябре 1815 года. А затем приписывает то, что можно было бы поставить и в эпилог, и в эпиграф ко всей затее.
“Все эти глупости, – признаётся он, – ещё более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких идей и довольствуется сама собой…”
Что ж, точнее не скажешь.
Басманный философ
В самом начале Старой Басманной есть барочная церковь святого Никиты. До наших дней сохранились её церковные списки – книги, куда еженедельно заносили имена присутствующих на исповеди и причастии прихожан храма.
В царской России подобные списки служили чем-то вроде “распознавателя лиц”. По ним судили о благонамеренности граждан, измерявшейся регулярностью их религиозных отправлений.