ких, тем более малоизвестного широкой публике автора (каким считал себя Батюшков) – не сможет принести заработка. Как и сегодня, распроданный за два-три года тираж в 1000 экземпляров в лучшем случае покроет расходы на издание, хотя – вероятнее – введёт в убыток. И добрый Батюшков искренне пытается предостеречь размечтавшегося товарища. Ему невдомёк, что слава его забежала вперёд и Гнедич не только не разорится, но и отлично заработает на книге.
Обещанный гонорар, однако, соблазнителен, тем более что в Москве Батюшков болен и изводит на лечение до 700 рублей ежемесячно. Чтобы коммерциализировать издание, Гнедич предлагает включить в книгу знаменитую батюшковскую сатиру “Видение на берегах Леты”. Которая, между прочим, до сих пор не опубликована. Но Батюшков и здесь отказывается. То, что было остро и смешно тогда, по прошествии времени кажется ему этически некорректным. “Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом”. ”Нет, лучше умереть!” – добавляет он, как бы закрывая тему. Больше о книге в этом письме говорить он не станет. Лишь о литературе. О выходе катенинской “Ольги” (его перевод бюргеровской “Леноры”) – полемизирующей с вольным переложением Жуковского (“Ленора” – “Людмила”). Об анонимной критике на катенинскую “Ольгу”, за которой Батюшков “угадал птицу по полёту”, то есть самого Гнедича. О критике на анонимную критику за подписью Грибоедова и т. д. Однако мысль об издании (и гонораре) западёт в душу, и уже через месяц Константин Николаевич сделает Гнедичу встречное предложение.
Книга, которую замыслит Батюшков, уже имеет рабочее название: “Опыты в стихах и прозе”. Сочетание неновое, “стихи и проза” уже встречались на обложках и Тредиаковского, и Ломоносова, и Сумарокова. Освоены русской литературой и “опыты”: вспомним того же Михаила Никитича Муравьёва и его “Опыты истории, писмен и нравоучения”, которые совсем недавно были переизданы. Однако целиком сочетание “опытов” со “стихами” и “прозой” встречается лишь у Семёна Боброва (“Рассвет полночи или созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браноносных и мирных гениев России с последованием дидактических, эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов”). Забавно и показательно, что Батюшков, в своё время зло поиздевавшийся над “Бибрисом” Бобровым, снова (как и в своей “Тавриде”) прибегает к помощи старшего товарища по цеху. Он просто отбрасывает XVIII век со всей его трескотнёй “порфироносных, браноносных и мирных гениев”, – оставляя лишь суть: “опыты”, “стихи”, “проза”.
Жанр “Опытов”, или, по-нашему говоря, “эссе” или “очерка” – был распространённым в XVIII веке, и в особенности в Англии. Читатель знал и стихотворные “Опыты о человеке” Поупа, и “Опыты о человеческом разуме” Локка, и “Опыты о проектах” Дефо, и множественные очерки и эссе ирландца Оливера Голдсмита. Все эти тексты накапливали и хранили самые разные наблюдения над человеком и его природой, а также историческими обстоятельствами, которые эту природу формировали. Не знавший английского языка, Батюшков, однако, не мог не заметить в бытность свою в Лондоне, что книжный рынок переполнен книгами и журналами в подобном жанре. Однако ближе всего были ему “Опыты” (или “Les Essais”) Монтеня. И стихи, которые он хочет собрать, и прозаические вещи – эссе в буквальном смысле слова. Это “попытки” и “опыты” на самом себе, ведь ничем другим, кроме как собственным опытом, поэт поделиться не может. И мера художественной чуткости в очерках тоже зависит от авторского опыта. Между тем важно отметить, что в стихах Батюшкова оживает не сам поэт – как потом у романтиков – а лирический герой, которому поэт сообщает свой взгляд на мир и человека в нём (в отличие от прозы, которая вполне документальна). Иными словами, если лирический герой Батюшкова – винолюб и эротоман, это вовсе не значит, что таков и сам автор. А лишь то, что автор переживает физическое бытие как откровение – но сообщает об этом читателю в жанровых декорациях – например, античного “эпикурейства”. Истинность или ложность этого переживания читатель должен определить сам. Отсюда и нежелание издавать по подписке – брать вперёд деньги, ведь никаких гарантий истинности такого взгляда Батюшков дать не может. “Ну, скажи, бога ради, как заводить подписку на любовные стишки?”
Встречное предложение Батюшков сформулирует через месяц. “Итак, – пишет он в сентябре Гнедичу, – на твоё предложение отвечаю со всем чистосердечием, что оно мне приятно по многим причинам, и если ты на мои кондиции согласишься, то и дело по рукам”. Батюшков предлагает Гнедичу двухтомник стихов и прозы. За оба тома он просит гонорар в 2000 рублей – с тем, чтобы аванс в 1000 Гнедич выслал незамедлительно, ибо “Я болен и проживаюсь на лекарстве”. А “другую тысячу заплатить мне шесть месяцев по напечатании второго тома”. Том прозы у Батюшкова уже “переписан и переплетён”. Его следует пустить в печать первым. Через полгода-год пойдут стихи, которые ещё толком не собраны, а некоторые даже и недописаны. “Могу поручиться, – пишет он, – что здесь в Москве в первый год книгопродавцы возьмут 300 или 400 экземпляров”.
Расчёт, сделанный Батюшковым, прост: печать 1000 экземпляров каждого тома обойдётся Гнедичу в 2000; если продавать оба тома по 10 рублей, выручка составит 10 тысяч, правда, в течение двух-трёх лет. Минус 2000 на печать, минус 2000 гонорар Батюшкову, минус 2000 комиссия – итого Гнедич будет иметь 4000 чистой прибыли.
“Если ты понесёшь убыток, то я отвечаю”, – приписывает он.
Деловому тону было откуда взяться – в Москве Батюшков не только издерживался на лекарствах, но и много советовался по книге с Михаилом Каченовским, редактором “Вестника Европы” – и профессиональным издателем. Судя по обмолвкам в письмах, обсуждались разные варианты, в том числе печатание книги в Москве. Каченовский, охотно публиковавший Батюшкова в “Вестнике”, был готов взяться. Однако вариант с Гнедичем выглядел предпочтительнее, и вот почему: книге требовался редактор, и кто как не Гнедич, прекрасно знавший художественную манеру Батюшкова, мог стать им. К тому же для достойного издания требовалось личное присутствие автора в городе – для редактуры, вычитки и сверки, и прочих издательских мелочей, которые эстет Батюшков высоко ценил и ставил. А его ждала деревня. Другое дело Гнедич, житель Петербурга, издатель и редактор в одном лице. “Марай, поправляй, делай что хочешь…” – напутствует его Батюшков.
Примерно через год после предварительной договорённости, а именно в июле 1817-го – в петербургском “Сыне отечества” было опубликовано новое стихотворение Батюшкова “Беседка муз” с рекламным примечанием от редакции: “Это прекрасное стихотворение взято из 2-й части «Опытов в стихах и прозе» К.Н. Батюшкова. Подписка на сие издание в двух частях с двумя весьма искусно гравированными виньетами, на лучшей любской бумаге, принимается: на Невском проспекте против Гостиного двора, в доме, принадлежащем императорской Публичной библиотеке, у Надворного Советника Николая Ивановича Гнедича, в большой Морской на углу Кирпичного переулка, в доме купца Антонова под № 125, в типографии Греча у фактора Грефа; в книжной лавке Матвея Глазунова, в доме Генерал-Маиора Балабина, и у прочих книгопродавцов. При подписке первая часть выдаётся, а на вторую, которая выйдет в непродолжительном времени, билет. – Иногородные, относясь прямо на имя Н.И. Гнедича и прилагая свои адресы, получают сию книгу немедленно без платежа за пересылку. Имена подписавшихся особ будут припечатаны при последней части. – Цена по окончании подписки возвысится”.
Как видим, в процессе издания двухтомника планы поменялись, и подписка всё же была объявлена. Теперь за оба тома Гнедич просил 15 рублей, и читатели не заставили себя ждать: на “Опыты” подписалось 183 человека – немалая цифра! – из которых в Петербурге 122, в Москве 45 и в провинции 16. Итого подписка принесла почти 3000. Среди “особ, благоволивших подписаться на сию книгу”, чьи имена Гнедич разместил на последних страницах книги – были Их Величества, Государыня Императрица Елизавета Алексеевна (супруга Александра I) и Государыня Императрица Мария Фёдоровна (его мать), Его Императорское Высочество, Великий Князь Николай Павлович (будущий Николай II), а также Её Императорское Высочество, Великая Княгиня Александра Фёдоровна, его супруга. Далее перечислялись “Их Сиятельства”: князья Гагарин, Голицын, Вяземский, Долгорукий и прочие, а также графы Хвостов, Шереметев, Кочубей и пр. Были среди подписавшихся и недавние выпускники Лицея: Дельвиг и Кюхельбекер. Также среди подписчиков оказались 9 читателей купеческого сословия из Петербурга, Твери и Торжка. Правда, имена этих читателей в книге не упомянуты.
Любая книга того времени – это остановленное время, ведь даже за опечатками прячутся свои истории. “Опыты” Батюшкова и есть такая “памятка”. Уже сама неразбериха с очерёдностью выхода книг, когда в двухтомнике “стихов и прозы” сначала выходит проза, а потом стихи – говорит о многом. Но какой поэт, хоть раз издававший свою книгу, не знает, как хочется включить в неё именно недавние вещи? А не совсем удачное оставить “за бортом”? Однако в “перепутанной” очерёдности томов был расчёт и помимо творческого. Лирические “стишки” в ту пору почитались читающей публикой делом несерьёзным. Впервые выходить к читателю с “безделками” Батюшков полагал рискованным. Другое дело проза. При том что проза меж поэтов считалась “подлой”, призванием второго разбора. Но читатель – всегда читатель, и увлечь его текстами “в строчку” гораздо проще. В письме к Гнедичу Батюшков умоляет печатать “без шуму, без похвал, без артиллерии, бога ради!”. Он словно стесняется своего авторства, и это понятно: человеку, который не оставил надежды найти достойное место на гражданской службе, репутация “господина журналиста” и “литератора” только мешала бы. В начале XIX века отношение в обществе к людям подобного рода занятий всё ещё оставалось полупрезрительным.