Через несколько лет теряющий рассудок поэт обратится к Александру совсем с другой просьбой.
Письмо составляет от имени Батюшкова сам Жуковский. План таков: передать письмо графу Каподистрии, управляющему коллегией иностранных дел. Через графа оно дойдёт до государя, без чьего высочайшего росчерка Батюшкову не может быть ничего пожаловано. Посредником в передаче письма будет Александр Иванович Тургенев.
В начале июня письмо у него в Петербурге.
Жуковский обещает Тургеневу задержать Батюшкова в Москве недели на две. Именно столько друзья полагают на ожидание ответа. В случае положительного решения Батюшков отправится оформлять назначение в Петербург. Однако поэт непреклонен и собирается на юг немедля. Купания предписаны ему в июле, и он не хочет терять время, “ибо здоровье моё есть главное моё попечение”, ожидания же столько раз его обманывали. А вернуться, если новости будут хорошими, он успеет. “Через две или три недели желаю получить решение судьбы моей, – пишет он Муравьёвой, – ибо если ничего не успеем, то я совершу свое путешествие по Крыму и стану отыскивать древности”.
Что ж, вполне достойная альтернатива государевой службе.
Но отыскивать для чего и, главное, на что?
За полгода до приезда Батюшкова в Одессу в городе открывается Ришельевский лицей. Создать учебное заведение по образцу Царскосельского было идеей прежнего градоначальника герцога Ришелье, испросившего царское позволение в Париже ещё в 1814-м. Однако к 1818 году Ришелье станет премьер-министром Франции, и заведение открывает его преемник граф Ланжерон.
Во времена Батюшкова Лицей занимает здания Коммерческой гимназии и Благородного института. Особняки соединены одноэтажным строением с фасадом на Екатерининскую улицу и аркой по центру, которая ведёт в тенистый внутренний дворик. Тот Лицей можно увидеть и сегодня, правда, разросшийся крупными пристройками до неузнаваемости.
Лицей настолько популярен, что Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол, приехавший, как и Батюшков, лечиться водами и купанием, подумывает отдать сюда 12-летнего Ипполита, младшего сына; а племянник Оленина уже зачислен. “Племянник ваш здоров, – докладывает Батюшков Оленину, – я вчера видел почтенного Николя, который им очень доволен”.
Шарль Николь – француз, педагог, иезуит. В прошлом директор популярного пансиона для детей аристократов в Петербурге, а ныне глава одесского лицея. Дух учёной западной религиозности, передавшийся Александру в Европе, ещё витает над черноморскими степями, и русская знать охотно отдаёт отпрысков под эгиду католического наставника. Впрочем, грань между просвещением и прозелитизмом – тонкая, а на русской почве ещё и подвижная. Уже через два года тот, кто считался передовым наставником, подвергается высылке. Лицей, однако, продолжает существование; только в 1865 году его преобразуют в Императорский Новороссийский университет (ныне Одесский национальный).
Письма к себе Батюшков просит писать на адрес канцелярии Ланжерона. Граф – боевой генерал с легендарным военным прошлым, а ныне администратор, имеющий склонность к изящной словесности. К сожалению, склонность невзаимную, в чём убедится не Батюшков – Пушкин. Ланжерону выпало продолжать великие начинания Ришелье, и он занимается ими как может. Бумажное делопроизводство не его стихия, и он часто сбегает чёрным ходом через сад от собственных чиновников. На доклад императору Александру граф забывает рапорт, о чём, разведя руками, докладывает. Александр снисходителен – генерал, француз! И оба уединяются в кабинете. Потом Ланжерон выходит один и машинально запирает снаружи двери. Александр вынужденно проводит несколько времени в заточении, потом аккуратно начинает постукивать. Его освобождают; конфуз обращают в шутку; шутка становится городской легендой.
Однако административные заботы действительно тяготят графа, и всё больше – о чём он и сам напрямую говорит в прошении об отставке: “Все земли, мне вверенные, составляли площадь, равную Франции, были населены десятью различными народностями и значительным числом иностранцев; <…> Можно судить по этому об обременявшей меня работе и о полной невозможности её выполнить…”
Зато юмором Ланжерон обладает вполне одесским. Рассказывают, что как-то раз, утешая вдову неверного супруга, он успокаивал её в том смысле, что теперь она уж точно будет знать, где супруг проводит по ночам время. Сказанные с акцентом, а иногда и с ошибками по части русской грамматики, эти “замечания” и фразы Ланжерона составят обаяние его юмора, который невероятным образом станет частью обаяния и всего города[59].
Одесса в 1818 году – всё ещё этюд, набросок, абрис. Великолепное будущее города только угадывается. И складывается оно не только из торговой современности и оперного искусства. Но из далёкого прошлого тоже. Чтобы вернуть из “пыли веков” это прошлое – в виде античного надгробия или амфоры, или монеты – чтобы совершить путешествие во времени – нужно только нагнуться. Российская археология зарождается в Одессе здесь и сейчас, и Батюшков – невольный тому очевидец и даже участник.
По указу Ришелье “никому из частных путешественников, Новороссийские губернии посещающих, не дозволяемо было собирать могущих находится там древних редкостей”. Но есть земли частных владений, на которые этот указ не распространяется. Например, Ильинское Кушелева-Безбородки. Батюшков хорошо подготовился к путешествию – от хозяина, графа Александра Григорьевича, у него письмо к эконому Ильинского. По пути из Николаева в Одессу у Константина Николаевича есть возможность задержаться в имении, что означает – увидеть руины древнегреческой Ольвии, которую земли графа так удачно заняли. “Я снял план с развалин или, лучше сказать, с урочища, и вид с Буга”, – докладывает Батюшков Оленину. То есть вид со стороны лимана, на входе в который стоял древний город.
Письма Оленину из Одессы обстоятельны. Видно, что Батюшков ценит Алексея Николаевича не только как любителя греческой древности, но и как великодушного начальника, который не только закрыл глаза на неудачное батюшковское жениховство к воспитаннице, но отпустил подопечного библиотекаря в путешествие. Благодарность Батюшков хотел бы выразить практически: например, пополнить коллекцию Оленина. Что и несложно, ведь даже вино работникам поместья эконом подносит в античном сосуде. “Сей последний доставлю Вам на память обо мне”, – приписывает Батюшков. По тону письма слышно, как возбуждён и растерян Константин Николаевич. То, о чём он читал и что воображал, чем жила его Муза – Античность, Греция! – лежит буквально под ногами. Как уложить в голове, что трубе, которая видна из земли, две с лишним тысячи лет, а – “…странное дело! из неё ещё струится вода в Буг”. “Одно колено сей трубы я взял с собою и постараюсь привезть, – сообщает он Оленину. “…не угодно ли Вам будет поставить её в библиотеку или в Ваш кабинет?” Можно представить коляску путешествующего Батюшкова – с сундуком, где вперемешку с книгами о Тавриде лежат черепки амфор, а вокруг прыгает Зорка. Батюшков читает Геродота. Он дышит “тем воздухом, которым дышали мелезийцы, афинцы Азии”. Он беспечен и, наверное, счастлив.
В Одессе его собрание “обломков древности” пополняется. Новое знакомство, Иван Павлович Бларамберг: начальник таможенного округа, родом из Фландрии. Археолог-любитель. Иван Павлович рад новому гостю, а Константин Николаевич поражён обществу: за столом начальника таможни почти каждый вечер смешивается речь испанская, русская, немецкая, французская, греческая. Иван Павлович предоставляет известному литератору собственный кабинет для работы. Ротонда, куда удаляется между купаниями Батюшков, стоит в саду. Большие, в пол, окна. В простенках стеллажи. Полки уставлены “антиками”, собранными Иваном Павловичем на землях от Керчи до Херсона. И не только собранными, но и расшифрованными, и датированными. Что позволяет Ивану Павловичу сделать важные открытия – например, о существовании “пятисоюзия” греческих городов, и самих этих городов, и вспомогательных крепостей по берегу. Терракотовые фигурки богов с остатками росписи и обломки чернолаковых сосудов расставлены на полках. Кое-где видны надписи (“…Аполлону Дельфинию посвятил”). Кто? Имя утрачено. А вот рисунок на монетах читается неплохо. На аверсе орёл, дельфин на реверсе. Зевс и Аполлон, главные покровители Ольвии. “Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь…” В кабинете Бларамберга Батюшков как бы в трёх измерениях: в греческом прошлом, в настоящем, которое шумит цикадами, и в будущем, ведь коллекция Бларамберга превратится вскоре в “музей для хранения накопившихся предметов древности”.
Лучшее место для поэта.
Но не только цикады шумят в настоящем – стоит поднять глаза, и видно, как меж садовых веток скользят фигурки в голубых и розовых платьях. У Бларамберга четыре дочери – Наталья (девятнадцать лет), Елена (четырнадцать лет), Зинаида (тринадцать лет) и восьмилетняя Лиза. Столичный поэт с крючковатым носом, часами корпящий над книгой в ротонде, не даёт покоя их воображению. Смех, игра, крики. Перед глазами словно оживает его “Вакханка”:
Все на праздник Эригоны
Жрицы Вакховы текли;
Ветры с шумом разнесли
Громкий вой их, плеск и стоны.
В чаще дикой и глухой
Нимфа юная отстала;
Я за ней – она бежала
Легче серны молодой.
Эвры волосы взвевали,
Перевитые плющом;
Нагло ризы поднимали
И свивали их клубком.
Стройный стан, кругом обвитый
Хмеля желтого венцом,
И пылающи ланиты
Розы ярким багрецом,
И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград —
Все в неистовой прельщает!
В сердце льет огонь и яд!
Я за ней… она бежала
Легче серны молодой.
Я настиг – она упала!
И тимпан под головой!
Жрицы Вакховы промчались
С громким воплем мимо нас;
И по роще раздавались
Эвоэ! и неги глас!
Сколько будущего в этих скользящих, подвижных силуэтах, и это будущее – в Пушкине. Через семь лет он познакомится с Еленой и Зинаидой, и эта пара – смешливой подвижной брюнетки (Зинаида) и задумчивой, “величавой” Елены составит, по мнению некоторых исследователей, прообраз пары “Татьяна – Ольга” из “Евгения Онегина”, над первыми главами которого Пушкин работал как раз в Одессе.