Тогда сказал Поэт: – Но если бы все были как вы, то море бы не бороздилось, земля не обрабатывалась, и не рождались бы сильные царства, которые вводят порядок и величие в жалкую сумятицу вещей мира.
Ветеран ответил: – Все это, конечно, превосходно, но зиждется на несчастиях других, мы не желаем ничего такого.
Абдул спросил, знаемо ли, где живет самая миловидная и далекая из всех принцесс земли. – Ты ищешь ее? – спросил Абдула старец. – Ищу, – сказал Абдул. – Ты видел ее когда-либо? – Абдул сказал, что нет. – Желаешь ее? – Абдул ответил, что не знает. Тогда старик удалился под сень своей хижины и вышел с блюдом из металла, отполированным и блестевшим до того, что все окружающие вещи в нем отражались, как на поверхности гладких вод. – Мы получили в подарок это зеркало, и из вежливости не отклонили дар. Но нам ни к чему глядеть в глубь его, ибо так могло бы создаться кичение собственным телом, или печалование из-за недостатков, от этого нам привелось бы пребывать в вечном страхе, что кто-то взгнушается нами. В этом зеркале, может статься, ты однажды увидишь именно то, чего ищешь.
Все уже засыпали, когда Бойди сказал, не стараясь скрыть слезы: – Давайте будем жить тут.
– Хорош ты будешь, голый как червь, – парировал Поэт.
– Мы захотели слишком многого, – подвел итог рабби Соломон. – Но теперь уже не можем перестать хотеть.
С утра назавтра они отправились.
27Баудолино в темноте Абхазии
Уйдя от гимнософистов, они странствовали очень долго и все время гадали, как бы достичь Самбатиона, не встретив тех ужасов, о которых слышали от местных. Все тщетно! Пересекали равнины, перебредали потоки, карабкались по дыбистым укосам. Ардзруни постоянно производил расчеты по карте Космы и объявлял, что до Тигра, до Евфрата, до Ганга осталось немного. Поэт шипел: замолчи, гадкий чернавец! Соломон успокаивал, что рано или поздно он снова побелеет. Проходили однообразные месяцы и дни.
Однажды они расположились около озерца. Вода была не так прозрачна, но ее хватало. Особенно кони резвились на приволье. Друзья уже ложились, когда выкатилась луна и в первых ее лучах они заприметили в тени угрюмое копошенье. Это были несметные скорпионы, все с напруженными на концах хвостов жалами, жаждущие воды, а за ними наползали сонмы змей самых причудливых расцветок: с красными, черными, белыми кожами. Иные переливались, как злато. Вся околица наполнилась гадючьим сипом, друзьями овладел великий страх. Они сбились в круг, выставив мечи наружу, собираясь поражать гадостных выползней, чтобы те не подступали вплотную. Однако змеи и скорпии интересовались не путешественниками, а водопоем, и, насытив жажду, постепенно убрались, утекли в растресканную землю.
В полночь, едва товарищи умостились, прибыли гребешковые змеи, каждая о двух или трех головах. Их чешуи драли землю, распахнутые пасти обнажали по три языка. Смрад их чувствовался за милю, и казалось, будто очи, полыхающие лунным светом, разбрызгивают отраву, наподобие очей василиска. Путники бились не менее часа, ибо эти животные были задиристы, не чета первым, а может, голодны и кровожадны. Некоторых удалось убить. Их сородичи накинулись на мертвые трупы и, глодая, отвлеклись от людей. Уже вроде миновала и эта помеха, но тогда заявились раки, не менее сотни, в пластинчатых панцирях, как крокодилы, непроницаемых для мечей. Добро хоть Коландрино с отчаяния изобрел замечательный способ: давать им сильного пинка сапогом внизу под брюхо, в нежное место, отчего раки переворачивались и оголтело размахивали клешнями; тут их надо было быстренько окружить, закидать хворостом и поджечь. Выяснилось даже, что в печеном и облупленном виде раки были вполне съедобны, так что у друзей на два дня оказалось полно сладковатого и волокнистого, довольно приятного и питательного мяса.
А потом они взаправду встретили василиска. Он был такой, каким его изображают рассказчики, что подтверждает достоверность их описаний. Он выскочил из камня, расщепил скалу, как повествуется у Плиния. Вид его был: когти и голова петуха, на гребне красный нарост в форме короны, желтые выпуклые, как у лягушки, глаза, тело змеиное. Василиск был изумрудно-зеленый и отливал серебром, на первый взгляд мог показаться красивым, однако все знали, что стоит ему дыхнуть, как погибнут и животные, и люди. И далеко разносилось его нестерпимое зловоние.
– Не подходите, – выкрикнул Соломон. – А наипаче не вздумайте глядеть в глаза, ибо в них ядовитая сила! – Василиск пресмыкался в их направлении, вонючий запах распространялся все явственней, и вдруг Баудолино пришла в голову мысль, каким способом извести его. – Зеркало! – крикнул он Абдулу. Тот выхватил металлическую тарелку, взятую в дар от гимнософистов. Баудолино с этим зеркалом, держа его впереди в правой руке, как щит, повернутый к чудовищу, левой загородил глаза, дабы не встретиться с ним взором, и пошел, глядя только под ноги. Он остановился перед зловещим гадом и вытянул зеркало вперед. Тот в любопытстве уставился жабьим зраком на изображение, не прекращая жарко сопеть. И вдруг задрожал всем туловищем, захлопал лиловыми веками, исторг сумасшедший вопль и рухнул без жизни. Тогда все поняли, что зеркало обратило вспять василиску убийственную мощь взора и смертное дыхание, и от этих-то двух заклятий он сам пал бездыханною жертвою.
– Вот мы и в земле страшилищ, – удовлетворенно сказал Поэт. – До царства остается немного. – Баудолино гадал, что имеет в виду тот под царством: пресвитерово или собственное будущее.
Так, натыкаясь то на человекоядных гиппопотамов, то на нетопырей, что по размеру были крупнее, чем голуби, они вошли в поселок меж крутых гор, у подножия которых разлегалась долина с немногочисленной растительностью, будто окутанная легким туманом. Туман загустевал по мере их хода и постепенно стал непроницаемой тучей, а горизонт и вовсе превратился в черную полоску, что было особенно заметно по сравнению с кровавым закатом.
Тамошний люд отнесся к странникам сердобольно, но на знакомство с их гортанным языком у Баудолино ушел не один день. Все это время их принимали как гостей и пользовали дичиной – местной горной зайчатиной, во множестве добывавшейся на склонах. Сумев понять здешних жителей, они узнали, что у подножия горы начинается обширная провинция Абхазия, и знаменита она следующим: представляет собой безбрежный лес, в котором царит самая беспроглядная мгла, и не такая, как ночью, когда по меньшей мере звезды с неба моргают. Нет, здесь царствует именно полный мрак, какой объемлет человека в глуби пещеры и с закрытыми глазами. Эта бессветная провинция населена абхазцами, которые прекрасно себя чувствуют, как, тоже к примеру, слепцы в тех местах, которые им знакомы с детства. Похоже, эти абхазцы вовсю используют слух и обоняние, но каковы они, никому доподлинно не известно, поелику кто же станет туда подаваться к ним?
Друзья спросили, существует ли другая дорога в страну Востока, а те сказали, что да, достаточно обойти по кругу Абхазию с темным лесом, однако это, как свидетельствуют древние повести, потребует десять и более лет пути. Ведь темный лес простирается на сто двенадцать тысяч саламков… Никто не смог понять, каков длиной один саламок, но ясно было, что больше мили, больше стадия, больше фарсанга.
Они уж пали духом, когда Порчелли, самый малобеседливый из компании, напомнил Баудолино, что у них во Фраскете народ приучен ходить в туманах, хоть режь ножом. А это похуже, чем совершенная тьма, потому что в сером мареве из-за обмана усталому глазу все время мерещатся небывалые в мире диковины, и, следовательно, даже имея возможность идти вперед, бредущий останавливается, и путает дорогу, и может провалиться в канаву. – А как мы делаем в родных краях, – говорил он. – Мы следуем побудке, позыву, вроде летучие мыши, которых слепее не бывает! Наши туманы не пробивает никакой запах, ноздри забиты водой и паром, единственное, что удается унюхать, – дух своего тела. Так что, – подытожил Порчелли, – тем, кто привычен к нашим туманам, тутошний мрак – просто дневная прогулка.
Другие александрийцы его поддержали, поэтому Баудолино и пятеро земляков встали во главе колонны, а прочие привязались к их коням и следовали сзади, уповая на везенье.
Вначале путь был веселый и хороший, казалось, продолжаются родимые туманы, однако через час-другой стало уже совсем ничего не видно. Ведущие настораживали уши, улавливая, не хрустнет ли сучок, а если сучок не хрустел, приходили к выводу, что под ногами травяная поляна. В деревне их напутствовали словами, что эти земли всегда продуваются сильным ветром от юга на север, поэтому Баудолино то и дело наслюнивал палец, держал его торчком, этим способом определяя, откуда дует ветер, и правил путь на восток.
Они узнавали о наступлении ночи по охлаждению воздуха и раскладывали бивак. Бессмысленное решение, бурчал Поэт, ибо в сплошной ночи можно ложиться на покой даже днем. Но Ардзруни на это возразил, что когда наступает прохлада, то не слышны и клики зверей, а потом они снова раздаются, и в особенности явно начинают петь птицы в преддверии первого тепла. Это знак, что все живые обитатели Абхазии соразмеряют день с чередованьем тепла и холода, как если бы дело шло о коловращении солнца и луны.
Долгие дни они не замечали людского соседства. Когда закончились припасы, стали нащупывать на ветвях деревьев плоды, тратили время, наконец находили и поглощали, моля, чтобы плод не оказался отравой. Зачастую как раз пряный запах нового растительного дива побуждал Баудолино, обладавшего самым чутким нюхом, выбирать дорогу то вперед, то направо, то налево. Время шло, они все больше приучались доверять ушам и носу. Алерамо Скаккабароцци, тот, что с кличкой, постоянно вострил стрелы и как только в окрестностях раздавалось кудахтанье какой-нибудь не слишком проворной птицы, натягивал лук. Не так уж редко после этого они, отыскав по крику и по плеску умирающих крыльев подбитую добычу, щипали диких кур и пекли их на тут же наломанном хворосте. Самое странное, что потерев камни, они получали огонь и зажигали пламя, должным образом красное,