Беатриса в Венеции. Ее величество королева — страница 4 из 4

ОДНА ПРОТИВ ВСЕХ

XV

Король умирает от скуки; англичане властвуют. — Королева и Фердинанд IV в царствии земном и небесном. — Замысел и манифест ее величества. — Шпионы Бентинка

Прошло около двух лет. Иоаким Мюрат благополучно царствовал в Неаполе, именуясь королем неаполитанским и признанный таковым большинством европейских дворов. А его величество Фердинанд IV Бурбонский, Божией милостью король неаполитанский, как он продолжал называться, и сицилийский, чуть не умирал от скуки в своем добровольном изгнании, на вилле Фиккуцца (Ficcutzza). Эта вилла со своим парком и охотничьими угодьями фактически представляла все, что осталось у него от обширного государства, которым он владел несколько лет назад.

Да и в пределах этой скромной собственности он свободен не был. Свобода его не простиралась далее занятия охотой, рыбной ловлей, излюбленной им гимнастикой весьма разнообразных систем да слушанием по два раза в день обедни в своей домашней церкви.

Представитель Англии лорд Бентинк избавлял его от всех других забот. Палата заседала в Палермо, над неаполитанским парламентом в Неаполе главенствовал Иоаким Мюрат. По совету Бентинка, Фердинанд IV передал бразды правления своему старшему сыну, наследному принцу Франциску, которого и назначил своим генерал-викарным (Vicario generale). Франциск был послушным орудием в руках английского представителя уже по одному тому, что ненавидел всеми силами души свою мать. Он всегда был готов поступать вопреки ее желаниям, ибо полагал, как, впрочем, и доселе полагают некоторые историки, что Мария-Каролина Австрийская пыталась в своих личных целях отравить своего первенца.

Король сначала неохотно привыкал к такой обстановке. Но покуда при нем оставался еще его закадычный друг, герцог Асколи, Фердинанд кое-как мирился с нею. Когда же его вынудили удалить и Асколи в почетное изгнание в Сардинию, то ему не с кем было слова сказать: все остальные приближенные, которым он привык доверять всю свою жизнь, — граф Сан-Марко, герцог Сангро, оба маркиза Чирчелло, — продались английской партии и обратились в шпионов Бентинка.

Единственно, чем в этом положении был доволен старый король, это тем, что не был вынужден жить под одной кровлей с женой, которая устроилась в Кастельветрано, другой королевской вилле, довольно отдаленной от Фиккуццы. Правда, королева нередко посещала — и обыкновенно невзначай, как бы инкогнито, — своего супруга. Она не желала утратить остатки своего политического влияния. Однако она, вероятно, с той же целью, не простирала своего влияния на его нежные отношения к красавице вдовушке, княгине Лучии Партанна, которая помогала Франциску переваривать однообразие жизни. Впоследствии она играла видную роль в истории Южной Италии под именем светлейшей герцогини Флоридии, морганатической супруги Фердинанда IV[16].

Знала или нет Каролина Австрийская о старческой страсти своего мужа? Вероятно, знала, но не такая она была женщина, чтоб задумываться о подобных пустяках.

Совсем иным был занят ее беспокойный ум, иного рода шипы вонзались в ее сердце и тревожили ее гордость. Ненависть ее к англичанам далеко превышала ненависть, которую она питала к французам, лишившим ее престола неаполитанской королевы. Французы во всяком случае боролись с нею открыто и честно, доблестью своею купили они победу. Характер и склонности Каролины были до крайности сложны. Одно свойство характера было почти несогласимо с другим, одно свойство противоречило другому. Трудно было определить, где кончалось доброе, где начиналось злое. И то и другое всегда бушевало, редко уравновешиваясь. Она обладала всеми крупными пороками и не могла похвалиться ни одной из тех мелких добродетелей, которые людская масса ставит выше крупных.

Но у нее была прирожденная склонность к героизму, которая побуждала ее как бы невольно понимать безграничное честолюбие и славолюбие. Она восхищалась Бонапартом и гордилась тем, что худо ли, хорошо ли, а все-таки боролась с ним.

Зато англичан она ненавидела. Она считала их лукавыми, эгоистами. Они действовали хладнокровно, не спеша, не нарушая даже внешнего этикета, и все-таки довели до того, что мужа ее держали под строгим надзором в Фиккуцце, а ее в каком-то глухом селе. Они по-хозяйски распоряжались всей Сицилией, властвовали над подчинившейся желаниям лорда Бентинка палатой. Бентинк издавал законы от имени Фердинанда IV, законы, обременительные для итальянского населения, но весьма выгодные для ненасытных англичан.

Вот что терзало королеву. И не потому, что она сожалела о народе, у которого отнимали последние признаки свободы, а потому, что всякому человеку свойственно ненавидеть в других свойства, которыми он сам в известной степени обладает. Каролина обвиняла англичан в жестокости, в самовластии и в то же самое время сама с презрением относилась к народу за то, что он позволял без малейшего протеста давить и грабить себя иноземцам.

Приближалась ночь; стемнело. Король в ожидании ужина уже удалился в свои апартаменты, когда массивная карета, конвоируемая так называемыми верховыми конюхами, остановилась перед главным подъездом виллы Фиккуцца. Двери охранялись двумя неаполитанскими солдатами-инвалидами, которые с разрешения англичан оставались еще на королевской службе. Швейцар только что было вошел в свою комнату, дабы освободиться от тяжелой шляпы с плюмажем, массивного жезла с золотым шаровидным шаром и прочих обременительных атрибутов своего почетного звания. Заслышав шум экипажа, он поспешно выскочил на крыльцо, уже без кафтана, изумленный таким поздним визитом к государю, который собирался уже лечь спать. Швейцар намеревался спровадить непрошенного гостя, как раздался громкий возглас солдата, стоявшего на часах:

— Ее величество королева!

Каролина Австрийская проворно спустилась из экипажа, выждала, покуда вышла оттуда герцогиня Фаньяно, и, опершись на ее руку, проследовала в виллу. Швейцар кое-как наскоро облачился в свои величавые доспехи и стоял вытянувшись со своей золоченой булавой.

— Государь еще не почивает? — спросила его королева.

— Полагаю, ваше величество, что его величество уже в постели. Сейчас приходил мажордом приказывать тушить огни и замыкать двери.

В это время сам старик-мажордом, предупрежденный уже камер-лакеем, спускался с лестницы, низко поклонился королеве и с некоторым оттенком бесцеремонности, приобретенной сорокалетней службой при бурбонских монархах, спросил:

— Что так поздно, ваше величество?

— Государь в постели?

— Нет еще; ему только что подали кушать. Ваше величество найдет его в столовой.

— Проводите меня в мои комнаты. Я не хочу беспокоить государя. Доложите ему, когда он кончит ужинать, что я приехала и желаю его видеть.

— Государь перед самым ужином дал мне письмо для пересылки вашему величеству завтра утром.

— Дайте мне теперь это письмо, — приказала Каролина, продолжая подниматься по лестнице.

Мажордом проводил королеву в ее апартаменты, очень редко обитаемые, и оставил ее наедине с Альмой.

— Ты устала, дитя? — спросила ее королева.

— Немножко.

— Так ложись в постель. Если не заснешь до моего возвращения от короля, то мы поговорим еще с тобой.

В эту минуту вернулся мажордом с камер-лакеем, которые засветили все лампы. Он на серебряном подносике подал королеве письмо от ее супруга.

Она не торопилась его читать, положила на стол, не распечатывая, сбросила с себя дорожную шаль и в задумчивости снимала перчатки.

— Доложите мне, когда его величество откушает, — обратилась она к мажордому.

— Прикажете прислать сюда ваших камеристок?

— Нет, покуда они мне не нужны. Можете идти.

Старик, низко поклонившись, вышел, сопровождаемый камер-лакеями, и закрыл за собою дверь.

— Ты обратила внимание, — спросила королева у Альмы, — на нищего, который появился из-за кустов у самой кареты и просил милостыню.

— Да, ваше величество, — заметила его.

— Это мой шпион, он только что вернулся из Калабрии, куда я его посылала. — Лицо Альмы чуточку побледнело. Каролина продолжала: — Из письма, которое он мне передал, я вижу, что, помнишь, тот юноша, который провожал нас с маскарада в Неаполе и защитил нас от негодяев, что он хотя и был взят в плен, хоть и убежал из темницы, но вот уже чуть не два года совсем исчез из Калабрии. Никто не знает, куда он пропал.

Альма грустно выслушала эту новость.

— А между тем он мне особенно нужен в эту минуту, Ты знаешь, как слепо он мне предан и как он неустрашим. Он мне дал слово еще в Фаньяно перед моим отъездом приехать в Сицилию. Я и в других местах пыталась его искать, — ничего...

— Если он дал слово, то наверняка приедет, — ответила Альма.

— Приедет! Но когда? Тогда, когда все мои усилия окажутся бесполезными; когда восторжествуют мои враги; когда англичанам наконец удастся удалить меня, отправить в изгнание. Они давно на это метят. Ну, да я еще сумею бороться, — злобно сверкая глазами, восклицала королева.

Чтобы успокоить ее, Альма напомнила о письме короля, лежавшем на столе еще не распечатанным.

— Ах, да, — вспомнила Каролина и, еще взволнованная и поглощенная иными размышлениями, вскрыла пакет. Чтение первых строк вызвало на ее лицо презрительную улыбку. В письме стояло[17]:

«Моя дорогая Каролина.

Все твои письма я получил своевременно, милый друг мой, и благодарю тебя за них. Они мне доставляют большое развлечение. А в развлечении, признаюсь, я изрядно нуждаюсь. Рыбная ловля нынче совсем немыслима по многим резонам, а главным образом потому, что речонка Фиккуцца почти совсем пересохла.

Помнишь блаженное время, когда мы с тобою вместе ловили рыбу в озере Фузаро в Патриа, и сколько я продавал ее моим обычным покупщикам[18]. Конечно, я мог бы устроить завод в Солонта для ловли тунца[19]. Беда только, что нынче не время для этой рыбы. Да еще и англичане, узнав, что я нахожусь на самом морском берегу, чего доброго, вообразили бы, что я собираюсь улизнуть из Сицилии. Конечно, это было бы с их стороны нелепостью. Куда я могу направиться? В Неаполь? Да, если бы Господу Богу и патрону моей столицы св. Януарию было угодно меня туда допустить! Ах, дорогая моя Каролина, нет и не будет на всем земном шаре города прекраснее Неаполя.

А покуда не остается у меня никакой утехи, кроме охоты. Да и к ней у меня как-то проходит влечение. Почти даже совсем не охочусь. Однако вчера убил кабана в Чепеларском лесу. Только что за дрянь здешние кабаны. И сравнивать нельзя с персанскими!

Мой капеллан аккуратно дважды в день служит для меня обедню. Случается даже три раза, это для меня великое утешение.

Обнимаю тебя

Твой Фердинанд».

«Р. S. Вскрываю письмо, чтобы сообщить тебе новость. Моя сука, знаешь, с длинной рыжей шерстью, ощенилась: принесла четырех славных щенков, и, кажется, все четыре выживут.

Кстати, слышала ты, что наш сынок Франциск, мой генерал-викарный, несколько дней страдал жестокими болями желудка...

Если хочешь, я тебе пришлю одного из щенков! Очень смышленые и привязчивые».

Прочитав это послание, Каролина некоторое время не сводила с него глаз, покачивая головой. Потом как бы про себя (с Альмой она не стеснялась) презрительно и медленно произнесла:

— Вот чем занимается король, потомок Генриха IV и Людовика Великого, в то время когда половина его подданных борется с чужеземным врагом, а другая половина чуть не порабощена жадными, коварными британцами.

Она замолчала, сердито стиснув губы и нахмуря брови. Губы у нее дрожали от гнева. Вошел мажордом.

— Его величество король ожидает ваше величество в своем покое, — возгласил старик.

Королева поднялась, вышла и, сопровождаемая рядами камер-лакеев с зажженными канделябрами, направилась к апартаментам Фердинанда IV.

Он был изумлен поздним приездом своей жены, которой вовсе к себе не ожидал. Он был совершенно к ней равнодушен как к жене, но побаивался ее; она имела большое на него влияние, когда ее допускали до короля. Теперь он вышел к ней навстречу и старался скрыть свое дурное расположение духа, порожденное ее появлением.

Фердинанд IV, свояк уже казненного Людовика XVI, зять Марии Терезии, был, вообще говоря, мужчина красивый, высокий, мускулистый. Но было в нем что-то грубоватое, вульгарное, особенно портил его огромный нос, из-за которого он среди своих подданных слыл под прозвищем короля Носача (Re Nasone). Мускулы его тела были слишком развиты гимнастическими упражнениями, к которым он был весьма пристрастен. Однако старость брала свое, и тело начинало полегоньку дрябнуть.

Он приблизился к королеве с широко распростертыми объятиями и прижал ее к своей груди. Она весьма равнодушно отдалась его супружеской ласке.

— Какой добрый ветер занес тебя ко мне, моя драгоценная Каролина? — спрашивал он, ведя ее под руку в свой кабинет. — Я как раз сегодня написал тебе письмецо. Виноват я перед тобой: давно бы следовало ответить на твои послания. Да что поделать? Такая на меня ужасная апатия нападает. К тому же и писака я плохой. Ты ведь знаешь, что не больно-то я литературен... Вот ты ковчег всяческой мудрости и знания...

— Не трудитесь, государь, я уже здесь получила ваше письмо.

— А, так тебе известно, что Заира ощенилась. Помнишь рыжую суку? Четырех молодцов мне подарила. Вот я их сейчас покажу тебе. Прелесть, что такое, прелесть! Для стойки на охоте нет собаки лучше Заиры. Нюх какой! Какая выдержка! Как она это уставит свои ноги, пригнет морду к земле, подымет хвост кверху, окаменеет — ты можешь быть вполне уверен, что либо перепел, либо куропатка, либо бекас у тебя все равно что в ягдташе. Обидно только, что мои ноги не по-прежнему мне служат. Помнишь, бывало, я в один день настреливал до ста двадцати бекасов. А теперь вот пробреду шагов сотню-другую, и уж никуда не годен.

Король грустно повздыхал.

— Вы, государь, — отозвалась она, — собирались, кажется, ложиться в постель.

— Да, собирался. Но если ты хочешь сказать мне что-нибудь такое, что до завтра даже не терпит, так поговорим лучше теперь. Ты, кажется, также утомилась с дороги... А какая ты все красавица еще; и по-прежнему пикантная такая. Словно женщина в полном расцвете лет. Годы бегут, а тебя как будто касаться не смеют.

— Нет, я не утомлена, — резко возразила Каролина, — я никогда не устаю, особенно когда надо бывает подумать о серьезных делах, о благе нашего несчастного королевства, о вас, государь, о будущем наших детей...

— О! — воскликнул король, почесывая затылок всей пятерней, как истый неаполитанский простолюдин, — у тебя в голове все еще зайчики бегают.

— Мне, государь, необходимо переговорить с вами наедине, — настойчиво ответила она, заметив, что во время их разговора неслышно, но с низкими поклонами в комнату вошли патеркапеллан и двое придворных, деливших изгнание короля.

— Значит, что-нибудь очень важное, — заметил король не то с насмешкой, не то с досадой и обратился к своим придворным: — Потрудитесь удалиться, господа. Доброй ночи...

Патер, придворные, а за ними мажордом вышли.

— Ну, пойдем, пойдем, моя прелестная, в спальную ко мне пойдем, — приглашал Фердинанд жену.

Когда она вошла в следующую комнату, он, лукаво улыбаясь, потирая руки и молодецки потряхивая плечами, сказал:

— А что они о нас с тобой, Каролиночка, подумают? А?.. Подумают, что нам с тобой захотелось в спальне остаться наедине. Ведь ты у меня еще такая хорошенькая, свеженькая... Право, знаешь, еще... еще такая...

— Ну, чего ты паясничаешь, — бесцеремонно обратилась к нему Каролина. — Самый последний неаполитанский лаццарони постыдился бы... Еще потомок Генриха IV и Людовика XIV, Карла III... А в твоей столице на троне сидит бесстыдный конюх. Подумай, что и здесь в Сицилии на престоле не ты сам, а глупая марионетка, которого ты туда посадил... Этот наш сынок, твой викарный, как лакей, во всем подслуживает нашим владыкам и ненасытным грабителям англичанам... Между тем подавленный народ проклинает за это тебя самого.

Фердинанд IV, усевшийся было на край кровати и собиравшийся сбросить кафтан, вдруг поднялся во весь рост, лицо его выражало и скуку, и досаду, и изумление.

— Это ты затем только сюда и приехала? — заговорил он раздраженно. — Как это я раньше не догадался? Ты ведь всегда появляешься сюда, чтобы меня мучить. Хоть бы пожалела немножко. Мало, что ли, у меня и без того неприятностей. Я потерял и сон, и аппетит. Охота и та опостылела. Вот и бедного Асколи услали отсюда. Я даже один сам с собой не имею возможности оставаться. Изо дня в день с утра до ночи около меня шляются люди, которых бы я давно послал ко всем чертям в тартарары. Недоставало еще, чтоб и ты надоедала мне своими вздорными, бесполезными причитаниями.

— Бесполезными? Да, бесполезными, потому что ты совсем распустился; трусишь. Унижений, которым тебя подвергают, не вынес бы ни один твой подданный. А ты терпеливо, как вол, шею под ярмо подставляешь.

— Вол! Какие у тебя, право, сравнения, Каролина! — заметил король не то лукаво, не то дурачливо.

Королева, не обратив на его слова внимания, продолжала:

— Бесполезны мои советы будут до тех пор, покуда ты не стряхнешь с себя апатии...

— А, совсем это не апатия, а философское подчинение обстоятельствам.

— Подчинение обстоятельствам! — негодующе воскликнула королева, и в глазах ее засверкали искры. — Да разве не ты законный король?.. Разве этим престолом не благословил тебя сам Господь? Наше право твердо. Справедливость на нашей стороне.

— Так-то оно так, — позевывая, отозвался Фердинанд. — Только у англичан есть кое-что посущественнее: штыки их солдат и пушки их военных кораблей.

— И у нас будет то и другое... Как-никак, а наши калабрийцы все еще держатся. Подай им голос; кликни их, ободри по-королевски — и у нас еще могут быть и штыки, и кинжалы. Очнись же наконец, тогда ты опять взойдешь на отцовский престол.

— Я и не прочь, если бы достаточно было только ногу на ступени трона поднять. Я, однако, полагаю, что мы можем довести и этих проклятых англичан до белого каления, как ты своими безумными предприятиями довела французов.

Король оживился; сонливость его словно пропала.

— Ну, будем рассуждать беспристрастно. Признайся, не ты ли сама была причиной наших невзгод, убедив меня открыть доступ в наши порты сначала англичанам, а потом и русским. К этому-то и придрался Бонапарт: не обращая внимания на наши уверения в нейтралитете, он не церемонился прислать целую армию воевать с нами. Меня — по пословице моих добрых неаполитанских лаццарони — холодной водой ошпарили. Ну, посуди сама, могу ли я, как ты советуешь, пуститься еще Бог знает в какое рискованное предприятие? Нет, душа моя, apres moi le deluge, как сказал мой дядюшка, или как он там мне приходится — Людовик XV.

— А о спасении своей души ты думать перестал, что ли?

— К чему это ты спасение души приплетаешь? Разве я не исповедываюсь аккуратно каждую пятницу? Разве не выслушиваю чуть не по три обедни в сутки?

— Да ведь англичане еретики, папа очень недоволен, что мы им так потакаем. Они враждебнее мусульман относятся к нашей святой католической религии. А между тем хозяйничают у нас; прикрываясь твоим именем, правят столь благочестивым народом, как наш. Ведь это позор, за который нам придется дать ответ Господу Богу!

По-видимому, этот аргумент подействовал на старого короля. Он задумался. Королева продолжала говорить: подметив произведенное на мужа впечатление, она спешила ковать железо, пока горячо.

— Уж если ты ничего не хочешь сделать для своего земного царства, позаботься хоть о Царствии небесном. Если обязанности короля стали тебе не по силам, хоть о христианских-то обязанностях позаботься; ведь ты сын святой апостольской католической церкви...

— Оно, конечно... я с тобой согласен, — нерешительно бормотал король. — Но все-таки я как-то...

— Кстати, — прервала его Каролина, — знаешь ты что-нибудь о новом законе для охоты, который англичане на днях провели в палате и против которого твой сын, генерал-викарный, не посмел рта разинуть?

— Новый закон? — словно очнувшись, спросил король, у которого еще не совсем угасла единственная страсть — охота. — Какой такой новый закон?

— Такой, что впредь никто, а следовательно, и ты сам, не имеет права охотиться в некоторые месяцы. Кроме того, есть местности, в которых охота на несколько лет вовсе запрещается.

— Да возможно ли это! — сердито возразил Фердинанд, и даже кровь бросилась ему в лицо. — Мало того, что престола меня лишили, что засадили в эту поганую трущобу, где присматривают за мной, как за каторжником... вздумали еще этого последнего права лишить... Нет, Богом клянусь, не допущу. Это оскорбление. Это всякую меру превышает... Не допущу, не допущу, хоть бы мне пришлось всю вселенную огнем сжечь...

Он вскочил; быстро заходил взад и вперед по комнате; кусал себе руки и грозил кому-то невидимому в воздухе кулаками. Королева спокойно предоставляла ему бесноваться; когда же он достаточно отвел душу, обратилась к нему почти нежно:

— Ну, полно, успокойся же, Фердинанд. Твой гнев совершенно основателен, но он все-таки мешает нам спокойно обсудить дело. А между тем нам с тобой необходимо быть очень осмотрительными и рассудительными.

— Что же мы должны сделать? Говори скорей, что нам теперь делать? — нетерпеливо требовал Фердинанд, остановись перед женой.

— Прежде всего надо, чтоб ты мне доверял. Потом постарайся ничем, понимаешь ли — ничем не выказать твоим окружающим, что мы с тобой совещались о государственных делах. За тобой ведь шпионят еще усерднее, чем за мной. Конечно, англичане и теперь знают, что я у тебя. Завтра, наверно, всеми силами будут у тебя выпытывать, о чем мы толковали. И ты, пожалуйста, обо мне отзывайся плохо. Ведь тебе не привыкать жаловаться на меня твоим приближенным.

— Ну, что ты это говоришь, Каролина? Клянусь тебе, — с протестующим жестом перебил было король, но жена, пожав плечами, продолжала:

— Так вот ты скажи им, что я прибежала опять надоедать тебе давно надоевшим тебе и, по-твоему, неразрешимым вопросом о моем приданом... Скажи им, что я не даю тебе покоя, что чуть не оскорбляю тебя, что ты всякое терпение потерял... Все в этом роде, я же, с моей стороны, буду подготавливать средства для исполнения задуманного мною плана. Цель его — выпутать и тебя и меня из невыносимого положения... Только без твоего согласия я ни к чему не приступлю, разумеется. Когда же все будет готово, то я напишу тебе письмо. Да ты слушай, пожалуйста, внимательно и не забудь, что я тебе говорю... Вот в этом письме будет сказано что-нибудь о приданом. Если ты мне ответишь, что согласен... понимаешь...

Гнев короля, возбужденный охотничьим законом, уже охладел под влиянием более серьезных опасений, о которых напомнила жена. Он прервал ее:

— Да что такое я пойму-то? Ах, ей-богу, Каролина, не рискуй ты, пожалуйста; принимай в соображения препятствия; не доверяйся ты слишком тем, кто близок тебе...

— Никому я, кроме самой себя, не доверяю. Благодаря нашим невзгодам и моей опытности прежняя львица обратилась теперь в лисицу.

— В тигрицу... Тебя наши враги зовут тигрицей.

Фердинанд полагал, что сказал комплимент.

— Ну, пусть... в тигрицу, которая давно могла бы спасти царство, если бы не была окружена зайцами...

— Уж очень ты строга стала, Каролина... Да продолжай, продолжай. Это я так...

— Ну, так когда ты получишь от меня письмо, ты будешь знать, что все подготовлено. И сейчас выдумай какой-нибудь предлог... охоту, что ли... уезжай из Фиккуццы и прямо в Патрику. Там тебя будет ждать князь Кассеро.

— Кассеро! Да ведь это отъявленный англофил!

— Был прежде... теперь — нет. Он ведь входит в состав кабинета министров, составленного этой ехидной, лордом Бентинком. Но Бентинк поставил маркиза Бельмонте выше Кассеро. А ты знаешь, как Кассеро ненавидит Бельмонте. Зависть и ненависть заставили первого перейти на нашу сторону... Так ты поезжай в Патрику, и Кассеро все тебе расскажет. Он тебе поможет и в столицу, в Палермо, пробраться. Как туда приедешь, тотчас же отправляйся во дворец. Там ты прикажешь обнародовать манифест. Я его уже изготовила. Вообще объявишь, что вновь сам будешь править королевством, так как здоровье твое вполне окрепло.

— А англичане-то?

— Около дворца к тому времени стянутся до двадцати тысяч преданных тебе вооруженных людей. Частью сицилийцы, частью калабрийцы. Этого достаточно, чтобы оградить тебя и держать англичан в узде.

— А ты сама?

— Я буду там, где больше нужно.

Фердинанд безмолвно глядел на жену. Любви к ней он давно не испытывал; за многое основательно упрекал ее. Но в эту минуту он почти любовался ею, — столько в ней было решимости, стремительности. Невольно он — человек без воли — подчинялся, по крайней мере в эту минуту, энергичной женщине.

— Что же это за манифест ты написала? — спросил он. — Покажи-ка.

Она вынула и развернула лист бумаги. Едва ли бы самый свободолюбивый член сицилийской палаты сумел написать лучше и более либерально-демократично воззвание монарха к народу. В этом воззвании между прочим говорилось:

«Народ есть истинный носитель верховной власти; государь считает себя только верховным охранителем законности».

Король обязывался в самом непродолжительном времени даровать широко-либеральную конституцию и утвердить независимость Силиции на новых, демократических началах.

Все это Каролина прочитала государю. Он ее слушал внимательно. Но лицо его выражало и досаду, и крайнее изумление.

— И ты, ты сама советуешь мне обратиться к народу с такими посулами, — заговорил он, когда жена кончила чтение. — Да разве помазанник Божий может унизиться до таких речей?..

Каролина предвидела, что ее проект произведет неприятное впечатление на короля, и приготовилась ответить. Она иронически улыбалась.

— Если бы мессер Николо Макиавелли написал вместо своего политического руководства государям руководство для охоты, ты бы его давно прочитал. А политического трактата ты и не раскрывал... Ну, полно. Пожалуйста, не приходи в ужас от громких слов и фраз нового современного стиля. Народ везде ребенок, обещаниями и приятными словами его везде можно подкупить... Ваш же Макиавелли говорит, что всякое средство хорошо, лишь бы вело к цели; что кто хочет одержать верх — должен бороться тем же оружием, как и его противник. Разве англичане не умасливали нас точно такими же обещаниями? А какая им нужда в независимости сицилийского народа? Вовсе не о нашей свободе или о представительных правах нации они заботятся. Им хочется хозяйничать в наших портах, скупать повыгоднее сицилийскую серу да апельсины. Они только пыль в глаза пускают своими речами о независимости. Все это слова, слова и слова, которые очень нравятся простакам... Ну, и мы подобную же пыль станем пускать в глаза, когда нам выгодно. Покуда они станут себе глаза протирать, мы успеем заготовить и пушки, и штыки. Задумываться тут не над чем. Так испокон века поступали все короли, все завоеватели, все проповедники. Все морочили народ. Так всегда было и так всегда будет.

При этих словах Каролина встала, подошла к письменному столу, обмакнула перо в чернила и поднесла королю вместе с заготовленной бумагой.

— Да решайся же, подписывай.

Фердинанд хмурился и колебался.

— Подписать? — пробормотал он. — Сейчас же подписать? Помилуй! Мне необходимо еще поразмыслить... Мне надо прежде...

— Медлить, друг мой, невозможно. Послезавтра я должна буду заявить о твоей прокламации главарям братства св. Павла. Ты знаешь, что это великое учреждение устроило Сицилийские вечерни; благодаря ему были перерезаны и изгнаны из Сицилии все французы... Теперь это братство возникло вновь, чтобы истребить англичан, как пятьсот лет назад истребило анжуйцев.

— Как это ты все помнишь! — с непритворным изумлением воскликнул король.

Фердинанд не любил заниматься государственными делами, потому что он всегда сознавал чистосердечно свою неспособность, и это его простодушие не раз помогало Каролине настаивать на своем.

— Да полно же раздумывать, подпиши, — сказала она ему настойчиво и вместе с тем ласково, как говорят с детьми.

Еще несколько секунд он колебался, но все-таки подписал и, облегченно вздохнув, молвил:

— Ну, кажется, теперь все... Могу я теперь в постель лечь? Мне на заре встать надо; я и обедню раннюю приказал капеллану служить чуть свет. На охоту... Мне сегодня доложили, что в той стороне леса егеря обложили великолепного зверя.

Королева тоже была очень довольна. Положив свою белую руку на плечо мужа, она заметила:

— Значит, мы с тобой заодно. Все налажено.

— Налажено, налажено. Ради Христа не будем больше об этом разговаривать, — нетерпеливо возразил государь, позвонил и, когда вошли придворные, даже нежно простился с женой.

Однако, как ни осторожно налаживала дело Каролина, как ни была она уверена, что их никто не мог подслушивать, Бентинк (как исследовано позднейшими историками) знал о совершившемся ранее, чем ее величество утром рано покинула Фиккуццу. Представитель Великобритании щедро оплачивал услуги придворных шпионов.

XVI

Братство св. апостола Павла

Недалеко от порта Трапани[20], в открытом море высится угрюмый утесистый островок Мальконсильо. Он необитаем. Если верить преданию, тут известный патриот, ненавистник французского владычества Прочида, полтысячи лет назад собирал заговорщиков, подготовлявших Сицилийские вечерни.

Ночь была темная, беззвездная. Город Трапани и его порт были окутаны безмолвным мраком. Свет немногих лампад, теплившихся на перекрестках перед иконами, и редких фонариков, мерцавших на судах, которые стояли в гавани, скудно освещал темные, узкие переулки и робко отражался в массе черной воды.

Из гавани по направлению к Мальконсильо отплыла лодка с двумя гребцами и рулевым. Все они были в широких плащах, а на лицах имели черные маски. Рулевой поглядывал на берег, остававшийся сзади. Невзирая на ночную тьму, он заметил, что какой-то челн с одним гребцом отчалил из одной бухточки и словно следил издали за их лодкой.

— Это шпион, — шепнул рулевой товарищам-гребцам. — Надо его захватить раньше, чем он сообразит, куда мы едем.

Лодка, описав полукруг, направилась назад, несколько длинных загребов — и она приблизилась к челну. Челн обратился было в бегство. На нем действительно был только один человек. Лодка нагнала его, оба гребца ловко вскочили в челн. Что-то бухнуло в воду, гребцы, оставив челн, опять сели в лодку. Тишина. Они опять повернули к своей цели. Добравшись до утеса, они завели свою лодку в небольшую, незаметную с моря бухточку, где уже стояли несколько ранее их приплывших лодок и челнов. Затем все трое, предшествуемые рулевым, сошли на берег. В центре острова их ожидало несколько человек. Все последние, как и вновь прибывшие, были в плащах одинакового цвета и покроя. Рулевой, еще не доходя до ожидавшей его группы, резко свистнул, искусно подражая ночной птице. Ожидавшие тотчас же расположились кругом. Безмолвие было полное.

По-видимому, свистевший был старшина. Он, став в центре круга, произнес тихо: «Пароль?» И потом, подходя к каждому из остальных по одиночке, выслушивал заветное слово, подставляя свое ухо. Окончив проверку, он опять вышел в середину круга, вынул из-под плаща потаенный фонарь, кидавший небольшой круг света на землю, и тихо произнес:

— Между нами есть шпион. Он выдал себя, произнося сию минуту неправильно пароль «Сицилия»[21]. Приглашаю всех открыть ваши лица.

Старшина сам первый снял маску и отбросил назад капюшон-шапочку, покрывавший дотоле его голову: красивую голову, мужественное лицо настоящего сицилийского типа. Это был мужчина зрелых лет.

Все последовали его примеру. Он обошел весь круг, освещая каждое лицо особо своим фонариком.

— Вот предатель! — воскликнул он, остановись перед одним из собратий. — Схватите его.

Приказание было исполнено мгновенно. Старшина продолжал:

— Этот предатель англичанин. Англичанин осмелился забраться к нам, конечно, для того, чтобы выдать нашу тайну палачам народа сицилийского. Я только что потопил шпиона, который вздумал было следить за нашей лодкой, а здесь я нашел другого. Да схоронится тайна святого апостола Павла в пучине морской вместе с ее похитителем.

Виновный даже не пытался ни оправдываться, ни защищаться. Он понимал, что это было бесполезно. Ему заклепали рот, связали по рукам и по ногам веревками. Четыре человека унесли его во мрак, к обрыву утеса. Опять что-то грузно бухнуло в воду. Четыре человека, как тени, из мрака вернулись на свои места.

— Жестокая необходимость вынуждает нас поступать жестоко, — печально, но торжественно произнес старшина. — Если бы даже наш статут нас к тому не обязывал, то все-таки мы не могли бы поступать иначе ради нашей собственной безопасности, ради будущего нашей родины. Наглость наших врагов безгранична; она ужасает меня. Правительство не далее, как вчера, казнило семерых из наших... нет... я не считаю себя в праве сказать «наших братьев», хотя мученическая кончина и отказ что-либо сообщить врагам о нашем союзе служат достаточным оправданием и искуплением для них. Но я не могу назвать этих несчастных братьями, потому что они, будучи членами союза, вместо того чтобы наносить удары во имя отечества и на пользу родины, наносили удары нашим врагам, правда, но в своих личных целях: ради тщеславия, корыстолюбия, честолюбия. Я их не мог спасти от казни уже потому, что они нарушили устав, в верности которому мы все поклялись, и, следовательно, должны были подвергнуться тяжкому наказанию и с нашей стороны. Тот, кто, злоупотребляя принадлежностью к нашему обществу, облегчает себе личную месть, хотя бы за брата, за отца, должен быть смертью казнен. Все, безусловно все, должно уступать верховной, священной обязанности, добровольно взятой нами на себя: принести независимость и свободу нашей обожаемой Сицилии. Тот, кто растрачивает свои силы и энергию на достижение личных целей, те, кто безнравственными поступками позорят наше общество, как и те, кто не умеют хранить тайны братства, должны быть казнены. Тем не менее я должен заявить, что наши преступные братья, вчера казненные в Палермо, сохранили тайну общества. Простим же им остальное и помолимся Господу Богу об упокоении душ их.

— Аминь, — произнесли хором все стоящие и несколько минут безмолвствовали, мысленно молясь за казненных.

Потом снова заговорил старшина:

— Братья, нынче время для нас тяжелое: за нами следят; грозная опасность преследует нас. Среди нас есть еще новички. Да и у нас, стариков, может дрогнуть иной раз сердце. Поэтому я прошу вас разрешить мне напомнить о происхождении и целях нашего учреждения. Старинное, основанное в тринадцатом веке братство святого Павла было оклеветано впоследствии многократно. Между тем у него была одна идея, одна цель — независимость дорогой Сицилии, этого обширного острова, обильно одаренного Богом земными благами, но непрестанно злосчастного. Его население никогда не переставало стремиться к свободе и никогда не наслаждалось свободой. Мы всегда были рабами то одного, то другого чужеземца. Наши предки, принадлежавшие к братству, пытались по возможности бороться с проявлениями общественной несправедливости: они карали подкупных судей, карали мощных феодалов, давивших слабых и бедных; они мстили за обиды, нанесенные невинным и бессильным, словом, они желали общественное благоустройство и довольство обосновать на частном благоденствии. В то же время они никогда не упускали из виду высшей цели общества. Не раз удавалось им приблизиться к ее осуществлению. Но только приблизиться. Время и неудачи постепенно ослабили силы братства; целые социальные и политические катастрофы обрушивались на него. От него к ближайшему нам времени оставалась только одна тень. Тогда-то некоторые задумали реформировать братство. Оно вновь возникло нынче в виде конгрегации дворян[22]. Но эта форма служит только внешним прикрытием. Под благотворительной деятельностью кроется более глубокая и широкая, тщательно замаскированная деятельность — патриотически-освободительная. Мы, верные заветам наших отцов, воодушевлены одинаковыми с ними стремлениями и желаниями. Мы преследуем цели наших предков, только добиваемся их иными средствами. Мы многое уже совершили; совершим еще больше. Города и провинции Катанья, Кальтажироне, Минео уже присоединились к нам. В Мессине и Палермо наших очень много. Нам недостает только одного — верховного вождя. Здесь теперь собрались представители всех провинций. Я позволю себе предложить вам лицо, вокруг которого мы можем организовать наш центр.

Слушатели стали перешептываться между собой. Очевидно, что их любопытство было сильно возбуждено и они с великим нетерпением ждали дальнейших объяснений. Старшина продолжал:

— Нам необходимо — и для собственной пользы, и ради устранения вмешательства Европы — организовать правительство прочное, твердое, и, конечно, мы должны руководствоваться принципами преемственного легитимизма. Всякое увлечение утопиями может повредить благороднейшему предприятию. Идея должна оставаться всегда независимой и от личности, и от имени. При настоящих обстоятельствах нам следует остановиться на имени, которое гарантирует нам успех в борьбе с англичанами, может быть, в войне с англичанами даже... — Оратор несколько замялся, как бы затрудняясь высказать достаточно сильно свою ненависть к англичанам. — Да, война, война! — наконец воскликнул он, — война с этими ненавистными, наглыми торгашами. Они нас лично тиранят, а нашу бедную родину бессовестно грабят.

— Верно! Правда! — раздались возгласы в толпе.

— Я, как и многие из вас, разорен и оскорблен. Англичане погубили моего сына, единственного наследника доблестного имени графов Бученто, за то, что он хотел жениться на девушке, которая нравилась высокопоставленному англичанину. Они обвинили бедного юношу в небывалом государственном преступлении и добились его казни.

Несколько секунд прошли в молчании: граф был слишком взволнован.

— В эту минуту на том самом утесе, на котором бесстрашный Прочида в тринадцатом веке готовили сотоварищей к нанесению окончательного удара иноземному владычеству, здесь, на острове Мальконсильо, где зародилась мысль о Сицилийских вечернях пятьсот лет тому назад, мы и должны обсудить предстоящий нам образ действий. Будем же следовать по стопам Прочиды: лукавству противопоставим лукавство; жестокости — беспощадность. Не станем тратить сил на сомнительные попытки; накопим мощь для нанесения столь же решительного доблестного удара, каковым оказались Сицилийские вечерни. В Палермо! Вам известно, что теперь в Палермо у нас много единомышленников; что в Палермо выгоднее всего поднять наше знамя. Но для организации в столице нашей партии, для подготовки решительного шага надо, чтобы кто-либо из нас, восстановителей братства святого Павла, находился в Палермо. Братья, кто из вас желает туда отправиться?

— Я готов! — отозвался один из братьев и выступил вперед.

— Вы, кавальере Биази, — воскликнул граф Бученто. — Несомненно, вы самый подходящий человек. Только имейте в виду, что благороднейшая обязанность, которую вы на себя примете, сопряжена с большими опасностями. Достаточно ли вы себя чувствуете окрепшим? Вы ведь только что освободились от тюремного заключения, где протомились три года. Вас неоднократно подвергали жестокой пытке. Кроме того, наши враги не пощадили семьи вашей. Ваше сердце истерзано.

Биази настаивал, утверждая, что, искалеченный пыткой и тюрьмой, он чувствует себя вполне сильным для выполнения завидной миссии. Вся братия единодушно согласилась с его желанием.

— Однако прежде, чем расстаться с вами, — обратился к товарищам Биази, — я должен предъявить важное обвинение против одного из наших братьев, а именно против маркиза Артале, недавно назначенного в Мессину главным комиссаром[23]. Он креатура англичан.

— Он предатель!

— Палач для своих земляков!

— Смерть ему!

— Да. Но я все-таки считаю себя обязанным пояснить мое обвинение. Может быть, не всем вам известны поступки Артале. Как только он вступил в должность, вся Мессина была объята террором; слезы льются теперь в семьях, а человеческая кровь без меры проливается в тюрьмах. Сотни граждан ввергаются ежедневно в темницы; для этого достаточно неосторожного слова, пустого подозрения, безыменного доноса. Иногда полиция хватает людей заведомо неповинных, только для того, чтоб угодить какому-нибудь англичанину, даже простому британскому солдату. И в каких тюрьмах держат этих несчастных — в подземельях, где нельзя встать на ноги, а иногда и сесть невозможно. Всех их заковывают в цепи. Забывают о них по целым неделям и месяцам. Только по краюхе заплесневевшего хлеба кидают, как собакам. А знаете еще, как с ними обращаются? За здорово живешь бьют палками и жгутами из бычьих жил. Кроме того, нередко по произвольному распоряжению начальства пытают: жгут тело раскаленными прутьями, рвут ногти... Страшно подумать, что всем этим распоряжается сицилиец, принявший такую отвратительную власть кровопийцы из рук англичан.

— Кавальере Биази, — строго спросил граф Бученто, — можете ли вы поручиться вашей головой в справедливости всех сообщенных вами фактов?

— Клянусь перед вами, братья, и перед Всевышним, что я говорю правду. Если сомневаетесь, осмотрите мое тело, на котором еще сохранились явственно зловещие рубцы, следы истязаний, которым меня подвергали. Месяц в тюрьме старит человека более, чем десять лет на свободе. Господу угодно было сохранить мою жизнь, полагаю, для того, чтобы я мог непреложно засвидетельствовать перед вами потрясающую правду. Я, кавальере Биази, считаю себя вправе требовать смертного приговора для этого палача и изменника.

— Братья, — опять строго спросил Бученто, — те, кто не согласен на предложение, пусть выйдут вперед и заявят причины отказа.

Никто не вышел.

Согласно уставу общества старшина троекратно повторил вопрос, и все-таки никто не шевельнулся. Тогда он спросил:

— Признаете ли вы, братья, по чести и по совести, что маркиз Артале совершил поступки, за которые должен быть казнен?

— Да, — как один человек, отвечали все члены общества.

— В таком случае я, граф Бученто, старшина братства святого Павла, в силу предоставленной мне власти, ввиду только что происходившего между нами совещания, приговариваю к смертной казни маркиза Артале, главного мессинского комиссара, и возлагаю исполнение приговора на собрата нашего Акардити совместно с братом Ломбарди.

Оба поименованных лица со словами «мы готовы» приблизились к старшине, который благословил их.

После некоторого молчания из рядов членов послышался такой вопрос:

— Нам остается еще узнать, кто человек, около которого мы обязаны будем сплотиться, чье имя явится выражением наших стремлений?

— Фердинанд IV, король Неаполя и Сицилии, — отвечал старшина, но как-то не сразу и нерешительно отвечал.

Ропот изумления пробежал в толпе заговорщиков. Граф Бученто понял, что это значит, и поспешил объясниться:

— Да, братья, Фердинанд четвертый. При нашем содействии он получит возможность восстановить свои попранные права и отомстить англичанам за унижения, которым они подвергают помазанника Божия. Фердинанд четвертый малодушный человек, он убежал из Неаполя, а здесь безо всякого сопротивления подчинился чуть ли не заточению, он добровольный пленник, в сущности. Я не могу этого отрицать. Но тем не менее надо иметь в виду, что перед всей Европой его личность гарантирует миролюбие и законность нашего братства по отношению к установляемому нами правительству. Нам не следует увлекаться мечтами. Если мы, изгнав англичан, объявим республику, как многие из вас желают, то мы восстановим против нашего отечества всех европейских государей, не исключая французского императора. Если бы мы возвели на сицилийский престол какого-нибудь иностранного принца крови, то, во-первых, возбудили бы зависть всех остальных царствующих домов. А, во-вторых, едва ли бы улучшили положение нашей родины. По всей вероятности, мы, без всякой для нее выгоды, переменили бы только хозяина. Словом, благоразумие вынуждает нас поднять бурбонское знамя, которое Европа и не оспаривает у Фердинанда. Вы говорите, что он робок и малодушен. Это так. Но за ним стоит женщина, которая отваживалась и в эту минуту отваживается еще открыто бороться с французами.

— Это вы о Каролине Австрийской? — раздались еще более изумленные и недовольные голоса.

— Да, о Каролине Австрийской. Пусть она кровожадная тигрица, пусть она развратница, бывшая любовница и Актона[24], и жестокого Караманика, пусть ее дружба с леди Гамильтон постыдна. Вы ведь на это намекаете, братья. Но что же из этого? Что нам за дело, из какого железа скован меч, если он может разить врага? Англичане теперь смертельно ненавидят Каролину Австрийскую потому, что им приходится весьма серьезно с нею считаться. С точки зрения нашего дела это одно уже хорошо ее рекомендует. Провидение нередко дает в руки человеку презренное орудие, при помощи которого достигается высокая цель. Передовые французские революционеры, пропагандировавшие учение о правах человека, сами далеко не были образцами добродетели... А знаменитые завоеватели, мудрейшие законодатели, гениальные умы, которым человечество стольким обязано, — разве многие из них не были порочными людьми, не обладали отвратительными позорными наклонностями?

Заговорщики понемногу стали сдаваться.

— Хорошо, — говорили они. — Пожалуй, она может быть полезна. Но воспримет ли она наши принципы? Известно ли ей, что мы боремся не только за политическую независимость, но и за гражданскую свободу Сицилии?

— Манифест, который король должен подписать по настоянию своей жены, написан мною. Там ясно выражено, что король есть только верховный охранитель закона, что настоящий хозяин нации сам народ. Если Фердинанд подпишет этот манифест, значит, он вступит в союз с нами.

— Король, пожалуй, и подпишет манифест нынче. А при первом удобном случае изорвет его в клочки.

— Тогда мы свергнем клятвопреступника с престола.

Мнения братьев св. Павла были разноречивы. Они долго не могли столковаться. Наконец один из них спросил старшину:

— А какую материальную поддержку может оказать Каролина нашему делу?

— Она уже призвала в Сицилию несколько сотен отборнейших, испытанных калабрийских вояк. Этот отряд она будет содержать за свой счет.

Такой аргумент подействовал в пользу предложения графа Бученто...

— Однако, братья, — обратился он к заговорщикам, — ночь на исходе. Нам пора разойтись. Полагает ли наше настоящее собрание, что в случае подписи королем прокламации я могу войти с ним в соглашение от имени нашей конгрегации?

— Да, да, можете, — отозвалось большинство. Меньшинство было весьма немногочисленно, оно не возражало более.

— Значит, по домам! — объявил старшина. — О дальнейшем я вас всех извещу известным вам путем. Нам надо работать очень осторожно. Все мы должны помнить, что по уставу всякая неосторожность по отношению к тайным деяниям братства карается, как измена, смертной казнью. До свиданья, братья. Да поможет вам Бог!

Каждый из заговорщиков направился к своей лодке. Ночной мрак вскоре поглотил их лодки.

Старшина граф Бученто один остался на острове. Ему еще до восхода солнца предстояло свидание с ее величеством по делу, только что решенному братством.

XVII

Королева в Черной башне. — Возвращение Рикардо. —

Англичане пытаются произвести обыск в жилище королевы

Вернувшись на другой же день из Фиккуццы в Кастельветрано с либеральным манифестом, подписанным Фердинандом IV по ее настоянию, королева решила на следующее утро перебраться временно в Торре Нера (Черная башня).

Роскошная вилла Кастельветрано была постоянным в Сицилии местопребыванием Каролины, отведенным ей англичанами, во всяком случае терпимым ими. Черная башня отстояла от виллы всего на несколько верст; она принадлежала также королеве, которая изредка удалялась туда, чтобы подышать морским воздухом и отдохнуть от придворного этикета, окружавшего все-таки ее и в большом горном поместье.

Черная башня стоит почти у самого моря, в ущелье, образуемом сходящимися с обеих сторон утесистыми холмами, между которыми быстро несется довольно широкий горный поток. Башня была выстроена несколько веков тому назад, — подобно множеству других, сохранившихся и доселе, — для защиты берегов Сицилии от нападения сарацин и пиратов. Почти все эти башни квадратны, поместительны; стены их необычайно толсты. Каролина просто, но удобно приспособила башню для своих приездов и гостила там безо всякой свиты: Альма Фаньяно, доверенная камеристка и искренно преданный государыне негр Джиованни сопровождали ее в этот раз, как и в предыдущие.

Основательно или нет, Каролина полагала, что английские шпионы следят за нею менее усердно здесь, чем в Кастельветрано. На трех же упомянутых лиц она вполне полагалась. Может статься, она нередко приезжала в башню просто отдохнуть. Но нынче она прибыла туда за делом, о котором, разумеется, не поведала даже Альме, хотя вечером, когда они обе оставались наедине, изумила ее, сообщив, что она, королева, на маленькой лодке с известным ей рыбаком уедет куда-то задолго до рассвета и вернется не ранее, как следующей ночью. При этом она строго-настрого приказала, чтоб за время ее отсутствия никто, кроме самой Альмы, не смел заглядывать в ее спальню и вообще знать об ее отсутствии. Альма же обязана была всем, кому до королевы будет надобность (это, впрочем, во время пребывания в башне почти никогда не случалось), говорить, что ее величество, жестоко страдая мигренью, не дозволяет беспокоить себя под каким бы то ни было предлогом. Поручение для молодой девушки не особенно приятное, но Альма привыкла к странностям своей госпожи, а главное, была безгранично предана Каролине, как помазаннице Божией, к тому же всегда ласково, задушевно, дружески относившейся к своей юной фаворитке.

Цель поездки королевы составляло тайное деловое свидание с графом Бученто, старшиной братства св. Павла. Она спешила передать ему манифест, им же самим составленный, но теперь уже освященный подписью монарха. Манифест этот, обещающий нации многие политические свободы, должен был подготовить, при посредстве братства, появление в Палермо и возвращение к власти Фердинанда IV.

Поездка и свидание с Бученто совершились без препятствий; королева вернулась благополучно в Черную башню вечером, как только стемнело. Но у нее было и другое обстоятельство, ради которого она покинула Кастельветрано, а именно: накануне, по дороге от короля на виллу, один из ее многочисленных шпионов передал ей записку, извещавшую, что почти два года пропадавший без вести Рикардо прибыл в Сицилию и скрывается в ожидании ее приказаний. Через того же шпиона она приказала, чтоб Рикардо пробрался к Черной башне для получения дальнейших инструкций. Она об этом тоже ни слова не сказала Альме, уверенная, что ко времени прибытия молодого человека она сама уже будет дома. Случилось, однако, не так.

Солнце, окруженное ореолом пурпурных облаков, опускалось в море. Альма сидела у окна и задумчиво следила за потухавшими над двумя утесистыми холмами лучами вечерней зари.

Вдруг со стороны противоположного башне холма раздались два ружейных выстрела. Она вгляделась в сумерки: с холма быстро спускался какой-то человек, а за ним гнались, по-видимому, несколько солдат. Когда все они приблизились к башне, то Альма по одежде узнала в убегавшем калабрийца, а по красным мундирам — солдат-англичан.

Сначала она очень испугалась, не с королевой ли что случилось, потом поняла: англичане, вероятно, выследили и стараются захватить одного из калабрийских партизан, секретно вызванных на днях в Сицилию королевой...

Добежав до места, где холмы сходятся, калабриец перескочил на утес, на вершине которого высилась Черная башня; быстро обернулся лицом к солдатам, выстрелил из своего пистолета, кого-то ранил, потому что раздался крик в толпе, и один из них упал; затем проворно вскарабкался по направлению к башне и внезапно исчез. Напрасно молодая девушка старалась разглядеть или по крайней мере догадаться, куда он скрылся. Тем временем и красные солдаты успели подняться до самой башни. Они остановились у ворот и, казалось, не решались войти.

Однако через несколько минут негр Джиованни доложил ей, что начальник отряда, английский офицер сэр Эдуард Вальтер, желает видеть ее величество или, если королева нездорова, лицо, приближенное к государыне. Бедная девушка очень встревожилась: англичане настойчивы и часто грубы. Однако, овладев собой, она приняла офицера, который, казалось, был весьма удивлен, что ему предстоит о важном деле объясняться с такой юной особой.

— Государыня не совсем здорова, — сказала Альма, — она приказала мне переговорить с вами.

— Дело в том, — не совсем охотно объяснил сэр Эдуард, — что я обязан обыскать все помещения этого здания, потому что тут скрылся негодяй, который, будучи нами арестован, вырвался и убежал, ранив кинжалом двух моих солдат, когда отбивался, и едва ли не ранил смертельно третьего, почти у самой башни...

— Известно ли вам, что в этом здании в настоящую минуту пребывает наша августейшая госпожа и королева? Так что, если бы этот калабриец...

— Позвольте, как вы знаете, что он калабриец?

— Я догадалась по его костюму, — отвечала несколько сконфуженная Альма. — Но, во всяком случае, я не думаю, чтобы беглец осмелился искать убежища именно здесь. Я не могу себе представить, как он мог проникнуть в башню. Вход в нее один только, и этот вход всегда охраняется негром королевы.

— Да, но с задней стороны башни есть узкие окна, вероятно, старинные бойницы; есть отдушины, в которые человек может пролезть. Впрочем, всем известно расположение ее величества к этим калабрийцам, которые своим поведением замедляют успокоение страны и компрометируют Бурбонскую династию...

— Вы, сударь, оскорбляете мою государыню! — воскликнула, поднимаясь с кресла, Альма, — королеву, к которой все обязаны относиться с уважением, все, не исключая вас, англичан; ваш король союзник нашего.

Англичанин был смущен неожиданным отпором хорошенькой молоденькой девушки.

— Могу вас уверить, — заговорил он гораздо почтительнее, — что я не имел намерения оскорбить ее величество... Тем не менее я должен исполнить мою обязанность...

— Я готова вам верить, — возразила Альма, поняв, что дальнейшие пререкания опасны. — Но повторяю, что беглец не имел никакой возможности проникнуть в башню. В этом я вам могу поручиться моим честным словом. Признаюсь, я тоже была поражена, когда он — я следила за этой сценой из окна — пропал внезапно; просто непостижимо. С другой стороны башни я бы могла заметить, если бы он вскочил в окно.

— Значит, вам угодно поручиться честным словом?

— Да, — так твердо отозвалась Альма, что и сэр Эдуард поверил ее искренности.

Она и в самом деле была искренна, ибо была убеждена, что калабрийца в башне нет.

Англичанин тоже опасался заводить дело слишком далеко — насильно производить обыск в жилище королевы. Она, особенно если бы беглец не был найден, могла поднять скандал, и Бентинк, как бы ни враждовал он с Каролиной, был бы вынужден ради ее удовлетворения подвергнуть через генерала Макферлана взысканию его, сэра Эдуарда. Он поклонился и вышел.

Молодая девушка вздохнула свободно и перешла в соседнюю комнату, маленький кабинет королевы, почти втиснутый, так сказать, в угол массивных стен старой башни. Здесь они сиживали обыкновенно с королевой, читали, вышивали. За стеной этой комнаты у самой двери проходила деревянная лестница. Вверх она поднималась до самой крыши (как бывает на юге, плоской и превращенной в террасу), вниз лестница уходила в подземную часть здания.

Альма хотела было заняться чтением до приезда королевы. Но чтение не шло на ум... Вдруг ей послышалось, что ступени лестницы за стеной скрипнули. Сначала она подумала, что ссыхаются недавно положенные доски. Но когда скрип повторился явственнее, когда издала легкий звук даже приотворенная у лестницы дверь, то ее объял ужас, тем более что в двери обрисовалась человеческая фигура: то был искомый англичанами беглец. И этот беглец был Рикардо.

— Как вы сюда попали? — собравшись с духом, спросила его юная герцогиня.

Он объяснил, что, подбежав к основанию башни, когда его преследовали солдаты, он за невысоким кустом подметил у самой земли окно, вернее отдушину, в которую попытался пролезть и пролез; попал в какие-то коридоры, без малейшего просвета; двигался по ним наугад, ощупью. Ощупав лестницу, поднялся по ней. И вот где очутился.

XVIII

Альма и Рикардо. — Королева начинает ревновать

Молодые люди были в большом замешательстве. Их встреча произошла слишком неожиданно. Рикардо оповестил королеву о своем приезде; но случайно ему пришлось явиться в Черную башню ранее назначенного часа и далеко не обычным путем. Вместо королевы он прежде всего увидел Альму, прелестную в своем волнении и не успевшую достаточно овладеть собой, чтоб скрыть от него причину своего смущения. Он понимал, что она тревожится за него, и чувствовал в этой тревоге особую нежность. Его юношеская, идеальная любовь к этой девушке вновь охватила сердце его сладостной теплотой. Но он тщательно старался скрыть то глубокое чувство, которое испытывал.

Альма, со своей стороны, еще с детства испытывала Удовольствие при встречах с приемышем старика Кармине. Это чувство стало как-то живее после того, что ей случилось обменяться несколькими словами с юношей, вручившим потерянную ею золотую цепочку. Но она, конечно, относилась к нему и тогда, и после с той холодностью, почти высокомерием, которое приличествует дочери и наследнице знатного феодала в мимолетных отношениях с простыми земледельцами. В 1799 году Рикардо отличился на войне, руководимой кардиналом Руффо, получил звание капитана, его подвиги тогда прославлялись всеми верными Бурбонам легитимистами; и девушка, сама глубоко искренняя монархистка, часто вспоминала о нем с особенным чувством, которое считала благодарностью, отчасти за участие его в защите от французов владений ее отца и живущих около соседних земледельцев, главным же образом за содействие законному государю возвратить свою столицу и трон, которых он был лишен революцией.

Предки Альмы были всегда верными слугами самодержавия; она была воспитана в строгих правилах религии и легитимизма. Когда ее отец был назначен обер-шталмейстером ко двору королевы, он выхлопотал для дочери место чтицы при государыне. Государыня полюбила молодую девушку, относилась к ней, как к другу. Юное сердце не могло не ценить этого; она сама привязалась к королеве, невзирая на темные стороны характера последней. Привязалась сугубо, как к другу, а больше всего как к монархине.

Случайная встреча с Рикардо в маскараде, при весьма исключительных обстоятельствах, похвалы, высказанные ему королевой, бесстрашная защита на улице неизвестных ему двух масок, вести, сообщенные ей самой королевой сначала о его ранах, болезни, потом о выздоровлении, а через несколько месяцев о новых подвигах в Калабрии, — все это подняло со дна ее души детские воспоминания, девические чувства, сложившиеся в новое чувство, характер которого был несомненен. Она осознала, что любит Рикардо, но не переставала также сознавать безнадежность такой любви и необходимость побороть ее. Оттого она внешне холодно приняла его по поручению королевы в замке Фаньяно, когда там скрывалась Каролина, как было нами описано.

Но зато следующей ночью, когда французские солдаты ворвались в замок, чтобы захватить Каролину, и когда Альма, вбежав в спальню королевы, увидела ее в объятиях Рикардо, она вмиг постигла их отношения и почувствовала себя охваченною каким-то мощно мучительным, но сложным чувством. Первое время после этого потрясения она была уверена, что никогда никакой любви к Рикардо она не испытывала. Она даже негодовала на него, ненавидела. Однако в ненависти, как и в любви, слишком часто вспоминала его, чтобы забыть. Она бессознательно ревновала его к Каролине и, если бы эта женщина не была ее государыней, могла бы возненавидеть ее.

Альма со страхом ожидала появления молодого человека в Сицилии, куда она возвратилась после занятия французами замка Фаньяно.

Правда, в течение почти двух лет он не появлялся, зато самое исчезновение его и сопровождавшие это исчезновение обстоятельства постепенно ослабляли сложность чувств и размышлений молодой герцогини. Она незаметно усиливала сознание нежного к нему расположения.

Она частью от самой королевы, частью от отца знала, что он геройски защищал замок, был взят в плен, приговорен к расстрелу, но бежал. И бежал с одним намерением — сдержать слово, данное королеве, т. е. содействовать восстановлению престола Фердинанда IV. Мало того, Альма знала, что гражданский комиссар, которого император назначил правителем области Фаньяно, оказался старшим братом ее отца, прежним герцогом Фомой, который много лет назад был бурбонскими королями за революционные тенденции приговорен к смертной казни, хотя и избег ее, скрывшись во Францию; что Наполеон утвердил Фому в отнятых у него королем неаполитанским правах, и, следовательно, отец ее, Людовик Фаньяно, утратил и титул, и богатство. Она знала, что Рикардо был сыном Фомы. Отец умолял Рикардо перейти на сторону французов, что избавило бы его от казни и открывало перед ним карьеру и более блестящую, и более верную в императорском войске. Но Рикардо остался непреклонен, верен Бурбонам, как ни умолял его старик отец. Кроме того, он раз и навсегда бесповоротно отказался от своих прав на титул и состояние и не согласился даже изменить своего имени.

Когда королева передавала своей любимице-чтице это последнее обстоятельство, она зорко всматривалась в глаза девушки и добавила:

— Может быть, отказ твоего кузена от своих прав обусловлен желанием сохранить за тобой и положение, и богатство.

— Вернее, ваше величество, что он не желает изменить своим законным государю и государыне, — ответила Альма, тоже испытующе взглянув в глаза своей августейшей покровительнице.

Излишне объяснять, как глубоко взволнована была Альма, очутясь лицом к лицу с молодым калабрийцем, да еще в отсутствие королевы. Она постаралась скрыть овладевшую ею тревогу, избегала дальнейших объяснений с ним и, предварив, что ее величество возвратится скоро, предложила ему дожидаться в соседней комнате.

Ключ от этой комнаты для большей безопасности она спрятала в свой карман.

XIX

Королева и Рикардо

Каролина возвратилась из своего таинственного путешествия, едва лишь Альма успела вернуться в кабинет. Она сначала услыхала у ворот незнакомые мужские голоса, очевидно, сопровождавших государыню до самой башни лиц (то были граф Бученто и несколько членов общества св. Павла). Голоса стихли; по лестнице ее провожал с фонарем один негр Джиованни.

По лицу королевы нетрудно было догадаться, что она довольна результатами своей поездки. Сбросив плащ и сняв черную фетровую шляпу, она спросила у негра, не было ли писем.

— Вот конверт, доставленный известным вашему величеству человеком из Калабрии, — отвечал Джиованни.

Каролина взяла письмо, обратила свое лицо к черному слуге и, приложив свой палец к губам, пристально взглянула в его глаза.

Негр растянул свои толстые губы в широкую улыбку, низко поклонился, скрестив на груди руки, и беззвучно исчез.

Приласкав свою фаворитку и обменявшись с ней двумя словами, королева стала внимательно просматривать письма. Альма не осмеливалась ей мешать и только тогда, когда письма, судя по выражению лица королевы, содержавшие вести добрые, были отложены в сторону, сообщила ей, что Рикардо ждет в соседней комнате.

Королева побледнела, хотела что-то сказать и как будто не находила слов.

— Да? — наконец произнесла она, испытующе вглядываясь в Альму. — Я его ждала, только гораздо позднее. Как он попал сюда так рано?

Чтица доложила обо всем происшедшем. Лицо королевы омрачилось. Она вскочила с дивана, подбоченясь своими красивыми, сильными руками, вплотную приблизилась к девушке и почти крикнула:

— Ты меня обманываешь?.. А? Обманываешь? Берегись!

— Вашему величеству хорошо известно, — сдержанно отвечала Альма, — что чувство собственного достоинства никогда не допустило бы меня злоупотреблять добротой моей государыни. Герцоги Фаньяно в течение долгих лет всегда умели говорить с особами, которым Бог судил родиться на престоле.

— Значит, это правда! — восклицала Каролина радостно, неудержимо, почти истерично. — Прости, прости меня, дитя мое. Ты ведь постичь не можешь, как мне именно в эту минуту необходимо беззаветно преданное нашему делу сердце... Да где же он? Где он теперь?

Альма объяснила и подала ключ. Королева взяла было ключ, но тотчас же одумалась и, не желая слишком компрометировать себя, возвратила ключ Альме, сказав:

— Он просил моей аудиенции, ты говоришь. Я могу его принять теперь же. Приведи его сюда.

— Ваше величество, — тихо произнесла девушка, — простите меня; я чувствую себя не совсем здоровой и очень утомлена. Разрешите мне уйти в мою комнату.

Несколько секунд обе женщины пристально глядели друг на друга, словно желая прочесть, что таится в сердце другой. Королева стояла бледная, мрачная, пораженная жестоким подозрением. Альма спокойная, гордая; лицо ее выражало твердую решимость. Такого выражения Каролина никогда еще не видела на лице своей любимицы.

— Спокойной ночи, — сухо отозвалась государыня. Ее губы дрожали, взгляд, которым она провожала Альму, метал искры, искры, от которых легко мог бы разгореться пожар. Несколько минут она оставалась недвижима, крепко обдумывая основательность своих подозрений. Вскоре, однако, лицо ее просветлело: она пришла к заключению, что если Альма любила Рикардо, то давно, тогда, когда он был почти мужиком; что она никогда не сознается из присущей всем Фаньяно гордости в своей слабости к простолюдину.

— Мои враги французы, — размышляла она, — совсем не такой уж дурной народ; у них есть пословица: «на войне по-военному!» А я разве не на войне постоянно, жестоко и со всеми? Пожалуй, больше всего с теми, кто считается моими друзьями.

Эта женщина, эта королева была словно создана для постоянной борьбы. В одном из ее писем мы читаем, что она охотнее готова была погибнуть сама, увлечь за собой в бездну мужа, детей, целые народы, чем уступить своим противникам. В описываемое нами время она действительно была покинута всеми и во всех изверилась. Она теперь искала опоры против английских интриг в кинжалах калабрийцев, которых, по ее секретному приглашению и распоряжению, тайно перевозили в Сицилию. Но еще два дня назад она не знала, кому поручить руководство этой полуразбойничьей ордой.

И вдруг появляется давно пропадавший Рикардо. Как большинство пылких, порывистых натур, Каролина была суеверна и видела в этом перст Божий.

Кроме того, Рикардо оставил слишком глубокий след в ее увядающем сердце. Ничья страсть так горячо не зажигала ее буйную кровь. Она хотела верить и верила искренней страсти молодого калабрийца. Препятствия и почти двухлетняя неизвестность о его участи только усиливали жажду его любви. Она теперь сознавала, что старость близка, и дорожила этой любовью, как последней вспышкой сердца.

Рикардо к тому же был красив, храбр, находчив, и королева верила, что он безгранично лоялен, как верноподданный.

Когда королева вошла в комнату, где был заперт Рикардо, он как-то растерялся: ему почему-то казалось, что дверь отворяет Альма.

— Вы долгонько заставили себя ожидать, герцог Фаньяно, — произнесла Каролина, подавая ему свою руку для поцелуя.

Ей было приятно называть его герцогом, хотя она и знала, что он отказался от титула.

— Как, вашему величеству известно...

— Сердце моего величества интересуется всем, что касается до преданнейших мне лиц... Однако, я полагаю, что ваше изумление не может помешать вам приложиться к руке вашей государыни.

— Простите, простите меня, ваше величество.

Рикардо, склонясь к маленькой нежной ручке, запечатлел на ней поцелуй, и это соприкосновение с женщиной, трепетавшей любовью к нему, мгновенно зажгло пылкую кровь калабрийца.

— Господи, с каким нетерпением я вас ждала, я знала, что ваш отец вас признал; что вы скрылись из тюрьмы. Но больше ничего. Чего я ни делала все это время, чтобы добыть весть о вас. И только третьего дня мне наконец сообщили.

— Государыня, осмеливаюсь просить великой милости: признавайте во мне по-прежнему только полковника Рикардо. Я навсегда отказался и от титула, и от владений моего отца. Отказался, имея в виду благосостояние особы, давно пользовавшейся тем и другим.

— Словом, вы не желаете, чтобы от утраты богатства ее отцом пострадала Альма? — спросила королева, в которой вновь вспыхнули ревность, досада и злоба. — Значит, вы любите ее, вашу кузину...

Рикардо понял, какой опасности он подвергал и себя, и Альму, возбуждая ревность королевы. Ему стоило немалых усилий рассеять ее подозрения. Он горячо рассказывал ей все, что перенес за эти два года. Избежать расстрела французами, он поехал в Сицилию, как приказала королева, но, переплывая пролив между Калабрией и Мессиной, был захвачен африканскими корсарами, работал у них в Алжире как каторжник; бежал; раненный, скрывался в пустыне; был захвачен другими мусульманами; снова избавился от рабства бегством. Претерпев неисчислимые невзгоды, он успел, наконец, все-таки добраться до Сицилии, куда все время стремился, помня слово, данное королеве, помня клятву быть верным и непрестанно помышляя о той, которой дал эту клятву...

— И вот, государыня, я здесь у ваших ног. Неужели вы не верите моей любви? Неужели я заслужил такую горькую, обидную для меня встречу?.. — заключил молодой человек свою речь.

Эта речь производила на Каролину все более и более смягчающее впечатление. Глаза ее, сначала выражавшие гнев, теперь глядели любовно, страстно. Она не выдержала и бросилась в объятия своего возлюбленного.

— Нет, я знаю, я вижу, — начала она, когда оба они успокоились, — я знаю, что ты не изменишь мне, как изменили другие. Прости меня; около меня столько предательства, что я стала нелепо подозрительна. Я понимаю теперь, что ты и от отцовского наследия отказался ради меня... Скажи, желаешь ли ты разделить мою участь, какова бы она ни была: на высоте трона или на дне бездны.

Он еще находился под обаянием страстной ласки этой женщины и отозвался искренно: «Да, всегда и везде!»

— Ну, так слушай же меня внимательно. Сицилия готова восстать для изгнания англичан. Король на днях объявит в Палермо либеральный манифест и вступит сам в управление государством. Калабрийцы по моему призыву съезжаются сюда. Они скрываются от англичан около Сегестской равнины. Их уже накопилось до двух тысяч. Желаешь ли ты принять над ними командование?

— Я желаю все, что угодно моей королеве.

— Хорошо; но это не все. Нам следует иметь, по крайней мере, две стрелы для нашего лука. Если задуманное нами либеральное движение не поможет мне окончательно избавиться от англичан, то знаешь, кто может явиться мне на помощь?

— Кто?

— Бонапарт.

Странно прозвучало это имя в устах родной сестры Марии Антуанетты. Молодой человек был более чем изумлен. Каролина продолжала:

— На днях я должна буду принять для переговоров посланца Бонапарта. К сожалению, здесь он навлек на себя подозрение английской партии и даже посидел в мессинской тюрьме. Мне удалось добиться его освобождения. Но все-таки за ним пристально следят. Мне надо послать во Францию верного человека для переговоров с корсиканцем. Я думаю послать тебя.

— Меня?

— Что ты смотришь на меня с таким изумлением?

— Какой же я дипломат...

— Об этом я могу судить лучше самого тебя. — И королева стала доказывать Рикардо, что он вполне способен выполнить возлагаемое на него поручение. Впрочем, его убедили не столько доводы Каролины, сколько ловко задетое ею честолюбие. А честолюбие молодого человека, как мы знаем, было чрезвычайное.

Затем она деловито сообщила ему, где он найдет прибывших калабрийцев, какие он должен сделать распоряжения, где и от кого получит для себя деньги, мундир и лошадь. Объяснила ему, каким путем ему удобнее выбраться из башни. Провела его в комнату, где был приготовлен для него холодный ужин, и посоветовала ему хорошенько подкрепиться.

— А сама я есть не хочу. Я сейчас же иду в мою спальню, там у меня есть еще немало дел, — заключила она деловитым, холодным тоном.

Рикардо изумлялся и дивился. «Да это совсем другая женщина, совсем не та, которая ласкала меня час назад. То было страстно влюбленное существо. А это — холодная, расчетливая королева, и только».

Удаляясь, она сказала мимоходом:

— Имейте в виду, полковник, что герцогине Альме известно и о вашем родстве с нею, и о вашем отказе от наследства.

XX

Отзывы французских писателей о характере королевы Каролины. —

Тайные сношения ее с Бонапартом. — Разговор с посланцем Наполеона

Приступая к настоящей главе, автор романа считает своим долгом заявить, что ему приходится превратиться исключительно в историка; это, однако, случалось ранее и случится не раз в течение дальнейшего рассказа о злосчастном периоде жизни Италии. Он всегда держался достовернейших источников, касающихся истории того времени, и заносил на страницы своего романа только строго до мелочей проверенные факты. Он даже избегал от себя развивать разговоры, имевшие место между более или менее историческими лицами, а черпал их из воспоминаний современников, которым можно доверять.

Автор считает необходимым объясниться в этом отношении, ибо в его романе встречаются факты, по-видимому, совершенно противоречащие некоторым широко распространенным в обществе воззрениям. Например, мало кому известно, что Каролина Австрийская была горячей поклонницей гения Наполеона Бонапарта, которого в то же самое время считала не без основания своим опаснейшим врагом. Saint Beuve в десятом томе своих «Nouveaux Lundis» приводит сообщение по этому предмету Лефевра, автора «Истории европейских кабинетов в период консульства и империи». Лефевр был французским посланником при неаполитанском короле и близко знал Каролину (мы приводим в подлиннике его слова): «Cette fameuse reine Caroline, fille de Marie Thérése, notre ennemie furée, une femme violente, capricieuse, passionée, et qui a laissé dans Ihistoire de souvenirs romanesqoes et sanglants»[25]. Однажды она так говорила Лефевру:

«Конечно, мне было бы весьма простительно не любить Бонапарта. А я, признаюсь, готова бы пройти пешком хоть тысячу лье, чтоб взглянуть на него. Если бы я в каком-либо отношении позволяла себя сравнивать с этим великим человеком, то я сказала бы, что мы оба одинаково славолюбивы, с той разницей, что он искал славы en grand, широко и высоко, и нашел ее, я же нашаривала ее в мелком кустарнике и только пальцы себе наколола. Когда вы ему будете писать, скажите, что никогда не перестану изумляться его умению пользоваться исчезновением с исторической сцены короля Фридриха и русской императрицы Екатерины, после которых il n’y a plus sur tous les trones de l’Europe que des imbéciles»[26].

Само собой разумеется, что к числу «des imbéciles» Каролина присоединяла и своего супруга, Фердинанда IV, «et pour cause», как говорил состоявший при нем французский посол.

В приемном салоне виллы Кастельветрано, где жила королева, она сидела на диване в ожидании своего мажордома, который должен был ввести французского офицера, именовавшего себя полковником Эльбеном. Несколько дней тому назад он приехал на остров Сицилию под предлогом археологических изысканий, был захвачен англичанами, подозревавшими у него иные цели, и засажен в мессинскую тюрьму. Вследствие некоторых дипломатических соображений ему, однако, скоро была предоставлена свобода. Прежде чем покинуть остров, он, сумев ускользнуть от зоркости англичан, явился на виллу королевы и испросил у нее аудиенцию, под предлогом, что имеет передать ей некоторые известия о капитане Амелио. Амелио был послан ею же с каким-то неважным (по крайней мере, по-видимому) поручением по части дамского туалета в Париж и очень долго не возвращался.

В сущности же, Амелио должен был передать собственноручное письмо Каролины императору Наполеону, который, узнав об этом, вместо всякого ответа приказал посадить посланца в тюрьму Венсенского замка.

Понятно, королеву очень интересовало, что может сообщить ей француз.

Войдя в салон, последний еще у порога низко поклонился и сделал несколько шагов вперед.

— Садитесь, полковник, — пригласила его Каролина. — Мы прямо приступим к делу. Вы имеете что-либо сообщить мне от Бонапарта?

— Бонапарта? — повторил Эльбен с чуть заметной и все-таки почтительной улыбкой. — Мы во Франции не знаем никого, кто бы носил это имя. Ваше величество, вероятно, имеет в виду императора Наполеона. Бонапарт же для нас как бы умер двадцать восьмого февраля двенадцатого года.

— Будем говорить о деле; мне некогда играть словами. Я желаю знать, что вы имеете мне передать.

Полковник вновь низко поклонился и произнес:

— Государыня, я могу только на словах передать возложенное на меня поручение. Суть его слишком важна, чтоб доверяться бумаге. Мой арест в Мессине служит доказательством подозрительности и осторожности англичан.

— Понимаю... Но прежде скажите мне, Бон... император по-прежнему зовет меня Фредегондой?

— А он, между прочим, поручил мне осведомиться, продолжаете ли ваше величество звать его корсиканским тираном?

— Это зависит от того, как он желает относиться ко мне, — улыбаясь, ответила Каролина на резкий вопрос француза.

— В таком случае я уверен, что ваше величество, движимые чувством благодарности, назовете его Карлом Великим.

— Я затрудняюсь соотнести ваши слова с его поступками относительно меня. Если бы он обратил внимание на мое предложение, я не находилась бы теперь в таком затруднительном положении, и вся Сицилия была бы уже давно свободна от великобританского ига. На самом же деле как поступил ваш император? Я посылаю к нему морского офицера, хорошо мне известного, человека, на которого безусловно можно положиться. А маршал Мармон, к которому мой посланный по необходимости обратился, прежде всего посылает его к министру полиции Савари, Ровиго... не помню хорошенько имени... у ваших новых сановников такие странные имена, что одного невозможно отличить от другого. Лицо, мною уполномоченное, сообщает о данном ему поручении представиться Наполеону, а его вместо того сажают в острог, где он, насколько я знаю, и до сих пор сидит. Вот каким образом Бонапарт доказывает доброту своих намерений относительно меня.

— Виновник всего этого... ваше величество, позвольте мне быть откровенным... настоящий виновник — ваш поверенный. Он вошел в сношения с посредниками, вместо того чтобы прямо обратиться к императору, как, например, я представился вам, государыня. Император не разговаривает со своими министрами ни о чем выходящем за пределы их непосредственно официальной деятельности. О секретных сношениях государственной важности никто ранее его самого не должен быть осведомлен. Кто в таких случаях обращается к посредству третьего лица, заранее проигрывает дело. Относительно посланца вашего величества он и не мог бы поступить иначе. Император не мог публично входить в сношения с представителем государства, открыто враждующего с Францией. Я говорю «публично» потому, что, по мнению императора, тайна, известная трем лицам, известна всем. Ваш же посланный сообщил о цели возложенного на него поручения не только маршалу Мармону, герцогу Роверта, но и многим другим. Смею надеяться, ваше величество поймет, что арест капитана Амелио по государственным соображениям был неизбежен. Вот объяснения, которые император изволил поручить мне сообщить вашему величеству, присовокупив его искреннее желание, чтоб вы на него не сетовали.

— Давать подобные объяснения легче, чем принимать их. Впрочем, я готова удовольствоваться ими, если мои предложения приведут к желаемому результату, — отвечала Каролина.

— Я не могу скрывать, что сначала император не без предубеждения относился к... к этим... — полковник как будто затруднялся...

— Понимаю, он относился с предубеждением ко мне, — вскричала королева, быстро встав с дивана. Она была поистине великолепна в своем надменном негодовании. — Ко мне! А я, дочь Марии Терезии, монархиня по праву, исходящему от Бога... разве я не боролась долго и мучительно сама с собой и с чувством моего достоинства прежде, чем решилась на этот унизительный для меня шаг... на шаг постыдный... Но все-таки я переломила себя, понимая, что так необходимо для блага страны, из которой мы с мужем изгнаны и на престоле которой восседает ставленник Наполеона... Мы с королем... прошу вас не оставлять моих слов без внимания, полковник... мы Богом призваны управлять народом... Ваш император достиг своего величия иным путем; но его возвышение так поразительно, что я не могу не видеть в этом перста Провидения, которому иногда бывает угодно по причинам, для смертных непостижимым, облачать властью своих особых избранников. Вот почему я решилась... я смиренно обратилась к нему, готовая искупить мои ошибки, которые все называют преступлениями, но которые — если бы только удалось мне вернуть себе и Фердинанду IV корону — все стали бы восхвалять как величайшие государственные деяния...

По мере того, как Каролина говорила, она увлекалась и раздражалась все более. Она трепетала гневом, и посланец Наполеона невольно любовался ее гордой красой.

— Успокойтесь, ваше величество, — тихо и почтительно обратился к ней полковник, — император с восхищением и с живейшим участием относится к вам и вашему уму, тем более...

— Тем более, что имеет намерение сделать меня теткой того, кто выгнал меня из Неаполя[27].

— Как вы сами заметили, государыня, пути Провидения для нас, смертных, непостижимы.

— И, конечно, я не стану противиться Провидению. Я готова забыть отношение ко мне Наполеона, его колебания, промедления... Все это можно поправить... но мы потеряли престол, и наименьшее, что он может сделать для меня, это возвратить нам утраченное.

— В этом отношении воля императора непоколебима, как непоколебимо его намерение осуществить желание, на которое вы намекнули. Если он еще колеблется, то единственно в выборе надежнейшего пути.

— Пусть в отношении меня он не беспокоится. Я в изгнании — правда, за мной всюду следят англичане. Но мне достаточно только соглашения с императором, чтобы со всем остальным справиться самой...

— Император, даже игнорируя средства, которыми располагает ваше величество, вполне предоставляет вам их выбор и направление.

— Собственно, мои предложения совершенно ясны; я их раньше так же формулировала. Пребывание в Сицилии англичан и беспокойно, и весьма опасно; отсюда они постоянно будут мешать успеху его предприятий на юге Европы, сдерживать его движения. Для меня англичане тоже неудобны и опасны. Словом, с этой стороны интересы мои и императора тождественны.

— Таково же и мнение императора.

— А раз наши интересы так близко сходятся, то я имела бы право просить его содействия для изгнания англичан. Тем не менее я сама беру на себя исполнить это, признаюсь, не совсем легкое предприятие. Я приняла уже меры, которые, я вполне уверена, окажутся успешными. Я не сомневаюсь, что достигну цели. Но в политике следует предвидеть все, даже невозможное. И если я не добьюсь своей цели, то буду просить Наполеона предоставить мне убежище верное и, конечно, приличное моему сану, около Генуи или Милана, как он пожелает.

— Вся французская империя будет открыта для вашего величества.

— Впрочем, это вопрос второстепенный. Не будем на нем останавливаться; возвратимся к главному. Как только я избавлюсь от англичан и совместно с королем Фердинандом получу возможность распоряжаться государственными делами, то прежде всего предоставлю свободный доступ французским судам, как военным, так и торговым, во все сицилийские порты.

— А взамен этого ваше величество желает получить?..

— Во-первых, помощь войском и судами на случай, если бы англичане попытались возвратить себе утраченное.

— Это само собой разумеется.

— Во-вторых, мне и моему супругу должно быть возвращено все Королевство Неаполитанское, совместно со старинными, Богом данными нам правами суда над нашими подданными, во всей его полноте, от самых низших до высших инстанций.

— Вы коснулись, государыня, центрального вопроса, — возразил полковник, слегка покачивая головой. — Вам известно, что императору было угодно возвести на неаполитанский престол своего зятя, великого герцога Бергского. Следовательно, родная сестра французского монарха пользуется титулом королевы неаполитанской.

Мария-Каролина вся вспыхнула и гневно вскричала:

— Королева, единственная королева неаполитанская — это я. Никакая человеческая власть не может нарушить воли Господней. В моем присутствии никто не смеет упоминать об иной неаполитанской королеве.

— Да простит мне мою смелость ваше величество, но дело в том...

Не слушая Эльбена и все более горячась, Каролина продолжала:

— Раздавать титулы и звания, до сих пор даруемые только Богом, сыновьям каких-то кухмистеров, каким-то конюхам! Назначать нам преемником какого-то плебея!

— В распоряжении императора столько венцов, что он не затруднился бы дать своему зятю другой и возвратить неаполитанскую корону вашему величеству. Но для этого необходимо, чтобы с королем, то есть с Иоакимом Мюратом, поступали, как с честным человеком, правдиво и открыто. Между тем он знает и видит, что при его дворе, то есть в его доме, есть агенты вашего величества, которые шпионят за ним. Он даже знает их имена.

— От кого он это узнал? От кого? — воскликнула несколько сконфуженная неожиданным заявлением Каролина.

— Вы не догадываетесь, государыня?

— Право, не знаю... не могу догадаться.

— Да те же англичане...

— Мюрат! В тайных сношениях с англичанами?!

— Даже с Бентинком, и непосредственно.

— Но Бентинк-то сам не может знать, имею ли я агентов или нет при дворе Мюрата.

— Вот в этом-то и заключается главная ошибка вашего величества. Некто Ромео, которого вы удостаивали доверия, очень выгодно продавал Бентинку выгодные для него сообщения.

Королева словно окаменела; она была поражена словами Эльбена.

— Всюду, куда я ни обращусь, — кусая губы, едва внятно говорила она, — на каждом шагу отвратительное предательство. Но однако, — и она подняла голову, глядя собеседнику прямо в лицо, — я все-таки постичь не могу, зачем Бентинк известил Мюрата. Какая ему выгода?

— Во-первых, для того, чтобы повредить вашему величеству, воспрепятствовать осуществлению ваших планов. Ведь англичанам решительно все равно, кто царит в Сицилии: Иоаким I или Фердинанд IV, лишь бы им никто не мешал извлекать из страны свои торгашеские выгоды. По моему личному мнению, они даже предпочли бы Иоакима... И это понятно...

— Как понятно? — вскричала королева, а полковник спокойно объяснил ей:

— Бурбоны имеют неоспоримые права на Сицилию; Мюрат же никаких. Он бы весьма охотно, — если бы англичане не относились к нему враждебно, — предоставил им в Неаполе искомые ими выгоды, если бы они гарантировали за ним и обладание Сицилией... Впрочем, раз ваше величество решились возвратиться в Неаполь открытым свободным путем, не прибегая ни к заговорам, ни к таинственным предприятиям, то факт осведомленности Мюрата о ваших агентах утрачивает всякое значение для нашего дела.

Оба собеседника безмолвствовали несколько минут, каждый обдумывая свои аргументы для заключительного и самого важного вопроса. Первый заговорил полковник:

— Со своей же стороны император требует...

— Тре-ебует! — снова гневно воскликнула Каролина.

— Простите меня, государыня... Я солдат и плохо владею речью. Слово «требует» вырвалось у меня безо всякого умысла. Я хотел сказать, что император желает.

— Чего же он желает?

— Чтобы, во всяком случае, жители Неаполитанского королевства продолжали пользоваться недавно предоставленными им французскими законами[28]. И чтобы таковые же установления были распространены также на Сицилию.

— Словом, он желает конституционного правления? — переспросила Каролина довольно спокойно, ибо она ожидала худшего.

— О нет... Мода на конституции уже прошла. Император имеет в виду наполеоновский свод законов. Вашему величеству хорошо известно, что бесплодные политические мечтания нынче свойственны только пустоголовым идеологам. Самая лучшая конституция — это гениальный человек во главе государства, мужчина или женщина — все равно. А в этом смысле лучшими конституциями будут обладать Франция и королевство обеих Сицилий...

Каролина все выслушала внимательно; по выражению ее лица было видно, что она не только согласна на эти условия, но и довольна ими. Обменявшись с Эльбеном еще несколькими необходимыми соображениями и получив в ответ на свой вопрос, имеет ли он еще что-либо передать, лаконическое: «Ничего более, ваше величество», — она сняла со своей руки дорогой перстень и, подавая его посланцу императора, сказала:

— Покуда я, к сожалению, не имею возможности наградить вас неаполитанским орденом. Примите по крайней мере на память обо мне эту безделицу. — Полковник склонился, чтобы поцеловать руку королевы; она добавила: — Так как вам едва ли будет возможно вновь побывать у меня ранее, чем неаполитанский трон вновь станет нашим, а тем временем мне нельзя обойтись без сношений с императором, то я имею в виду послать письмо касательно, так сказать, ратификации нашего договора императору с лицом, которому доверяю безусловно.

— Ваше величество, будьте как можно осторожнее. Не дай Бог, чтобы о тайне узнал какой-нибудь предатель.

— Не беспокойтесь, полковник; тот, кого я выбрала, не может предать меня, — воскликнула Каролина с такой живостью, что Эльбен невольно подумал, низко кланяясь государыне: «Наверно, ее любовник, — а, сходя с лестницы, мысленно прибавил: — Я теперь отлично понимаю, почему император зовет ее Фредегондой. Эта женщина какая-то помесь тигра со львицей, орла с пресмыкающейся ехидной».

Королева же, оставшись одна, дала волю своей радости и произнесла несколько раз свою любимую за последнее время фразу: «Я этого Бентинка в ступе истолку».

Автор позволяет себе повторить то же, что заметил в начале главы. Все подробности описанной нами беседы безупречно верны исторически. Которая из договаривавшихся сторон — Наполеон или Каролина — имела в виду перехитрить другую, и чем именно, трудно сказать, ибо обстоятельства воспрепятствовали полному развитию интриги. Но, несомненно, велась она деятельно, что, между прочим, доказывают хранящиеся ныне в архивах письма, которыми они обменивались. Те письма, которые удалось видеть автору этого рассказа, не успели дойти до назначения в данную эпоху, будучи перехвачены теми, кому было выгодно.

XXI

Каролина тайно выписывает из Калабрии партизан для изгнания из Сицилии англичан. — Бедственное положение калабрийцев. — Назначение Рикардо их командиром. —

Агенты королевы — воры

На другой день после аудиенции полковника Эльбена королева назначила официальную, так сказать, аудиенцию Рикардо, о свидании с которым в Черной башне, конечно, никто, кроме Альмы и негра, не знал. Калабриец был принят монархиней в кабинете виллы Кастельветрано. Его едва можно было узнать теперь в красивом новом придворном одеянии. Даже манеры, движения его казались грациознее. Каролина не могла им налюбоваться; а когда они остались одни, приказала ему сесть на стул, ближайший к ее креслу.

— Что же вы мне скажете о наших калабрийцах? — спросила она. — Вы, конечно, уже всех их видели.

— Мои земляки, как всегда, молодцы каждый по себе. Но все вместе никакой дисциплины знать не хотят. Необходимо, чтобы ваше величество соблаговолили лично представить меня всему отряду, как назначенного вами командира.

— С моей стороны это будет очень неблагоразумно: за мною англичане зорко следят.

— Понимаю. Но все-таки это крайне необходимо. И я уже обещал им, что ваше величество завтра же произведете смотр всему отряду. Я осмелился так поступить, будучи Уверен в вашем согласии, государыня, и выбрал уже надежнейших людей для конвоирования вашего экипажа. Мы могли бы выехать отсюда, из Кастельветрано, в полночь; и тогда к рассвету будем на Сегестской равнине. Командование калабрийцами я могу принять не иначе, как при таком условии.

— И вы позволяете себе давать мне приказания, и я обязана исполнять вашу волю...

— Не мою волю исполнять, — холодно возразил полковник, — а подчиняться требованиям обстоятельств... Едва ли ваше величество сможет отрицать, что успех предприятия почти всецело зависит от порядка в войске и от всесторонней предусмотрительности тех, кто должен заботиться об этих людях, руководить ими. Я нашел всех этих бедных калабрийцев в ужасном положении. Они в лохмотьях, голодные; местность им неизвестная; проводников нет; бродят без толку и без приюта. Конечно, намерение вашего величества было прекрасно — вызвать сюда испытанных вояк. Только...

— Только я, затащив их на чужую сторону, нимало о них не забочусь. Это вы хотите сказать?.. По-вашему, мысли у меня бывают хорошие, но в исполнение их приводить я не умею! — вспылила королева.

— Напротив, ваше величество сделали очень много. Дело же в том, что при этом нет толковых мужчин.

— Мужчин нет, а женщина не может и не умеет распоряжаться как мужчина?..

— Да, по крайней мере я так мыслю, — ответил молодой человек с почтительным поклоном.

— Значит, я должна первый раз в жизни подчиниться воле мужчины, тогда как я до сих пор подчинялась только моей собственной воле.

— Да, если это необходимо для пользы вашего дела, для вашего личного интереса. Я полагаю, что, если этот мужчина ставит ради вас свою жизнь на карту, вам бы следовало поступиться некоторыми королевскими прерогативами.

Сказав это, Рикардо встал. Взбешенная Каролина не выговорила, а прошипела: «Вон!» Он поклонился и сдержанно промолвил:

— Государыня, вам известно, что я перенес и чем пожертвовал ради того, чтобы быть с вами и с пользою вам служить. Я готов и теперь на все, на бой, на казнь, на смерть для вас; но я то же самое сказал бы при настоящих обстоятельствах, если бы палач заносил над моей головой топор по вашему приказанию или если бы, опьяненный страстью, я лежал в ваших объятиях, но не считайте меня ни придворным, ни лакеем.

Каролина молчала несколько минут. Она была просто озадачена; никто никогда с ней так не говорил. Но ей это понравилось. Она словно любовалась дерзновенным и наконец произнесла медленно:

— Да, вы настоящий мужчина. Зачем, зачем я раньше не знала вас?

— Значит, вашему величеству угодно будет собраться завтра к полуночи? Существует у этой виллы какой-нибудь малоприметный выход?

— Да, с задней стороны виллы есть небольшая дверь, почти замаскированная деревьями. Меня там никто не заметит. Но надо иметь в виду, что моя чтица, ваша кузина, не может не заметить моего отсутствия.

— Это верное и преданное вам создание, — промолвил полковник, сдерживая глубокий вздох.

Побережье, на которое мелкими партиями высаживались калабрийцы, призванные Каролиной в Сицилию, было пустынно. Никто из местных жителей не заходил туда, особенно в жаркое время года, когда испарения влажной почвы были убийственны для здоровья и распространяли малярию. Однако там изрядно росли, хотя и в диком состоянии, фиговые, гранатовые деревья и кое-какой кустарник. Небольшая речка не текла, а ползла под густыми тростниками, затянутая водяными лилиями. Она оставляла с обеих сторон обширные пространства стоячей воды, испарения которой отравляли воздух. На десятки верст окрест не существовало человеческого жилья.

Место для высадки на остров «друзей королевы», как любили величать себя калабрийцы, было выгодно в одном отношении: оно было безопасно от шпионов, врагов королевы, т. е. англичан. Некто Кастроне, бывший камер-лакей ее двора, умевший заслужить доверие Каролины, заведовал перевозкой. Он владел небольшим торговым суденышком, забирал людей небольшими партии на калабрийском берегу; умудрялся избегать в море встречи с англичанами; высаживал свой живой товар, который щедро оплачивала Каролина, в описанной пустыне и уплывал немедленно обратно за новой партией, не заботясь нимало о том, где бедные эмигранты найдут приют, чем они станут питаться.

Об этом-то роковом недосмотре и хотел подробно переговорить с королевой Рикардо после того, что повидался со своими земляками. Их беспомощное положение привело его в ужас. Он не решился даже заявить им, что ему поручено начальствование над ними. Их положение не напоминало не только лагеря, но даже партизанского бивака: это было просто скопище нищего сброда. Они бросились окрест, отыскивая пищу, по пустынному побережью и ничего не находили, ни гроша денег им не было выдано. Они, конечно, не поцеремонились бы грабежом и насилием добывать себе продовольствие, но опасались приближаться к населенным местностям, понимая, что их там поодиночке англичане могут перебить или переловить. Они оплакивали свои родные горы; там они тоже могли встретить смерть, попасться в руки французов, но все-таки они были в своей стороне, где нетрудно было и насытиться, и напиться, и костер развести.

Как ни был в прежние годы популярен среди калабрийцев Рикардо, нынче они косо посматривали на него: он явился к ним теперь блестяще одетый, имел лихого коня из конюшни королевы, а им и прикрыться нечем, им негде найти корки хлеба.

На его счастье, он встретил тут некоторых старых товарищей, всегда доверявших ему: Гиро, Магаро и даже старика Пьетро Торо. От них он узнал подробности бедственного положения партизан, причины его и мог советоваться с ними, как помочь делу, как возвратить через них доверие к себе других калабрийцев.

От них он узнал, между прочим, что все ропщут, полагают, что их заманили в ловушку, некоторые не сегодня-завтра собираются разграбить ближайший городок, чтоб не умереть с голоду. Все, покидая родину, были обнадежены капитаном Кастрони, что в Сицилии они будут вполне обеспечены благодаря заботам государыни и что она сама будет их встречать на берегу.

— Между тем, — говорили старые приятели Рикардо, — все это обман. Кастрони спихнул нас на берег да в обратный путь направился, а нас утешал, что, дескать, надо потерпеть чуточку: вот, дескать, остальные подъедут, тогда и ее величество прибудет и обо всем позаботится. Между тем партии одна за другой прибывают, бедствуют, и никакой о нас заботы. А Кастроне, известно, получает деньги от королевы и кладет себе в карман.

Друзья Рикардо опасались, что терпение эмигрантов уже лопнуло, что в обещания никто больше не верит; что появись нынче королева, ей едва ли уважение окажут.

— У меня маковой росинки во рту не было с третьего дня, — заключил Магаро. И жалкое выражение его лица свидетельствовал о справедливости его слов.

Из всего этого Рикардо вывел такое заключение. Королева должна, не медля ни одного дня, сама явиться перед партизанами, успокоить и воодушевить их. Но чтоб они встретили королеву как подобает и доверяли ей, необходимо их прежде всего накормить.

Последний вывод он осуществил на практике так. Суденышко Кастроне стояло недалеко от равнины. Взяв с собою двух партизан, Рикардо явился на это судно и потребовал именем ее величества, чтобы Кастроне выдал все находящееся съестное в его распоряжение; старый камер-лакей клялся, что на его судне провизии очень мало. Это было правдой. Но присутствовавший при этом шкипер дал понять калабрийцу, что в сундуке его капитана хранится золото, полученное от королевы, и что часть этого золота предназначалась ее величеством для партизан. Когда старик и это отрицал, то Рикардо пригрозил ему смертью, приставив свой пистолет к груди королевского подрядчика; это подействовало. Суденышко направилось к ближайшему прибрежному городку и, закупив там необходимые съестные припасы, доставило их голодным партизанам.

Раздав эту провизию землякам от имени государыни, молодой полковник объявил им, что завтра около полуночи она сама прибудет к ним, выбрал временных начальников и десять надежнейших людей для эскортирования королевы. Первым поручил по возможности приготовить отряд для смотра. Вторым приказал ранее полуночи осторожно пробраться к резиденции королевы.

Затем он сам поскакал в Кастельветрано, где происходил разговор, описанный в предыдущей главе.

XXII

Неудачный ночной смотр. — Королева в опасности. —

Бегство, гнев. — Ревность разгорается

Незадолго до полуночи Рикардо ожидал в указанной ему Каролиной аллее, около низкой двери виллы избранных им для конвоя партизан. Верный негр Джиованни словно вырос из земли перед ним и едва слышно сообщил, что по его распоряжению сюда прибудет карета, запряженная мулами, в которой поедет ее величество вместе с герцогиней Альмой Фаньяно.

Присутствие Альмы было для Рикардо полной неожиданностью. Его лично оно как-то стесняло психически. Но главное — бесполезно усложняло предприятие. Несомненно, то был каприз королевы, который, однако, при данных обстоятельствах устранить не представлялось возможным.

Магаро, Гиро, Вольпино, Торо и другие конвойные скоро пришли; они тоже сообщили ему плохую весть: по дороге они наткнулись на небольшой отряд «вареных раков».

Так звали итальянцы английских солдат за их пунцовые мундиры.

— И они вас заметили? — спросил Рикардо.

— А еще б не заметить. Мы таких солдат в Калабрии не видывали. Нельзя было не пощупать английской новинки.

— Дрались?

— Не то что... дрались, а так... без маленькой свалки не обошлось.

— И что из этой свалки вышло?

— Вышло то, что они еще и теперь, надо быть, удирают. Французы в Калабрии куда стойче этих краснокафтанников.

— Лучше было бы вовсе не трогать их, — заметил Рикардо.

— Оно, пожалуй, что лучше... да поди урезонь наших молодцов, — отозвался Торо.

В это время к подъезду подъехала небольшая карета, запряженная двумя мулами, с погонщиком при каждом.

Негр сообщил полковнику Рикардо, что эти погонщики люди верные, сицилийцы; они выбраны самой государыней.

Через несколько минут появилась и она, закутанная в просторный черный плащ, капюшон которого спадал ей на лоб. За ней следовала Альма.

— Это кто такие? — спросила Каролина о группе черных теней, стоявших около кареты.

— Конвойные вашего величества. Я их сам выбрал.

— Все калабрийцы? Да?

— Все.

— Вы не предвидите никакой опасной встречи, полковник?

— Англичане не решатся нас атаковать, если не скопятся в изрядном количестве. А насколько я знаю, их во всей окрестности менее, чем нас, вооруженных телохранителей вашего величества.

Королева, опираясь на руку Рикардо, поднялась в экипаж и на минуту, однако, подмеченную Альмой, задержалась, пожимая его руку. Она ему что-то шепнула. Он был так польщен, что, отстранясь от подножки, позабыл пособить Альме подняться в карету.

Он опомнился, но было уже поздно: молодая девушка, кинув на него беглый, недовольный взгляд, быстро села рядом со своей повелительницей.

Кортеж благополучно миновал большую часть дороги. При слабом свете луны на ущербе можно было уже разглядеть вдали море, белевшее около Сегестского прибрежья, на котором ютились калабрийцы. Звезды начинали бледнеть, а восток чуточку просветляться.

Вдруг впереди по дороге раздался свисток, хорошо знакомый Рикардо, предупреждавший партизан Калабрии о близости опасности.

Карета королевы остановилась. Рикардо поскакал вперед, зная, что в голове маленького конвоя, как бы служа ему авангардом, пробирался могучий и смышленый Петр Торо.

Торо на вопрос начальника не отвечал сразу, пристально вглядываясь в даль. И ответил наконец вопросом:

— Ты слышишь?

— Ничего не слышу, — отозвался Рикардо.

— Невозможно, чтобы я ошибался, — шептал Торо, — у меня еще, слава Богу, глаза зорки и уши чутки: я на понюшку табаку об заклад побьюсь, что в лесу впереди нас засели солдаты.

В этот момент к ним приблизился один из конвойных, которого Торо еще ранее послал на разведку, и сообщил, что видел красных людей.

Он указал рукой в сторону, противоположную той, где Торо уверенно предполагал неприятеля.

Всем стало ясно, что они окружены с двух сторон. Вероятно, нашелся шпион или предатель, выследивший королеву. При свете разгоравшейся зари калабрийцы сквозь гущу деревьев могли довольно ясно различить красные пятна, т. е. мундиры английских солдат. Но, по всей вероятности, англичане еще не заметили кортежа.

По тропинке, ведущей к морю, еще можно было добраться до Сегестской равнины, но не всей процессии, а только одному человеку. Рикардо послал Вольпино предупредить об опасности ожидающих там королеву товарищей.

— У Вольпино ноги проворные, — заметил Торо, — он свое дело сделает... А мы-то что же будем делать?

— Я должен переговорить с государыней, — отвечал молодой полковник, — а ты не спускай глаз с красных.

Дав шпоры коню, он возвратился к хвосту кортежа. Карета стояла на своем месте; Каролина нетерпеливо глядела в окно. Он объяснил ей положение дела и спросил:

— Как угодно будет решить вашему величеству?

— Во всяком случае не отступать! — гневно отвечала Каролина Австрийская.

Препятствия, с которыми ей приходилось встречаться, раздражали ее в последнее время более, чем прежде.

— Позволяю себе откровенно высказаться перед вашим величеством, — очень почтительно, но твердо возразил Рикардо. — Мы усмотрели сию минуту, что англичан здесь более, чем можно было ожидать. Если они нападут на нас, то все с нашей стороны усилия, как бы геройски мы не отбивались, будут бесполезны. Отступление при таких обстоятельствах благоразумно и не позорно. Гениальнейшим полководцам мира случалось отступать...

— Разве я уже больше не королева Неаполя и Сицилии, что мне смеют нагло преграждать дорогу?!

— Что они не посмеют задержать вас, в этом я уверен. Но вам невозможно, государыня, явиться перед ожидающими вас калабрийцами в сопровождении английского, хотя бы и почетного, конвоя.

— Ну, распоряжайтесь, распоряжайтесь сами, как знаете, — иронически и досадливо промолвила королева. — Вы же сами вынудили меня предпринять эту рискованную поездку.

Молодой человек чувствовал себя оскорбленным, раздосадованным и возразил:

— Осмеливаюсь всепочтительнейше доложить вашему величеству, что если вы рискуете быть оскорбленною, то я рискую быть расстрелянным. Остальные же калабрийцы, покинувшие по вашему повелению свою родину, наверно, будут истреблены...

Ранее, чем он договорил, он уже раскаялся в своих словах, поняв, что так обращаться с женщиной невеликодушно и во всяком случае жестоко.

Каролина побледнела; губы ее дрожали; на глаза навернулись слезы. Он постарался загладить свою ошибку.

— Простите, ваше величество, простите меня... Опасность, угрожающая вам, слишком волнует меня... Я готов отдать всю мою кровь, лишь бы моя королева не проливала слез.

— Ага! — воскликнула Каролина Австрийская, — меня упрекают в жестокости, в бессердечии, в зверстве... Но никто не знает, что я страдаю, как не страдало ни одно Божье создание.

В эту минуту к карете подбежал запыхавшийся калабриец, посланный Торо, который просил дальнейших приказаний, ибо англичане начинают выходить из своей засады, спускаются к дороге с двух противоположных холмов. Услыхав это, Каролина быстро распахнула сама дверцу кареты и спустилась на дорогу.

— Надо драться! — воскликнула она. — Нам надо пробить себе дорогу. Если вы боитесь, так я не боюсь. Я ваша королева, я властна в вашей жизни и смерти. Я ничего не боюсь.

Глаза ее блистали. Выражение лица было отважное. Она была прекрасна и величава. Все присутствовавшие калабрийцы невольно тесно окружили ее и с искренним увлечением кричали: «Да здравствует королева!»

Обведя всех глазами, она громко спросила:

— Значит, я могу положиться на вас?

— Мы за тебя костьми ляжем! — был единодушный ответ.

— В таком случае — вперед! Я с вами. Если англичане осмелятся на нас напасть, мы ответим огнем на огонь, насилием на насилие. Нечего медлить и нечего больше скрывать наши намерения.

Тем временем уже совсем рассвело. С пункта, на котором происходила эта сцена, были ясно видны красные мундиры, двигавшиеся на прилежащих холмах. Они направлялись в глубь долины, где пролегала дорога. Спешившийся Рикардо стоял неподвижно, прислонясь к своему коню. Он был так раздосадован вмешательством королевы в дело, которое неминуемо должно было привести к ее же собственной погибели («И погибели Альмы», — невольно болезненно пробегало в его мыслях), что он сам себе не доверял, боялся сказать слово, чтоб еще пуще не усугубить опасности. Наконец, овладев собой, он решился подать голос:

— Если вашему величеству угодно, чтобы я умер с угрызениями совести, с сознанием, что я вовлек вас в опасность, которой не имел возможности устранить, то я готов драться с англичанами... Я клялся посвятить жизнь моей королеве... Но ради ее прихоти, исполнение которой грозит неминуемой опасностью ей же самой... Я еще раз решаюсь доложить, что государыне следует отменить данное сейчас приказание, чтоб не лишать бесплодно жизни тех, кто по ее призыву явился для ее защиты. Умоляю вас, государыня, подумайте, какое торжество готовите вы для англичан... Они получают возможность открыто обвинять в противодействии законному порядку лицо, обязанное по своему положению наблюдать за охранением закона...

Каролина кусала побелевшие губы; она боролась между гордостью и благоразумием, хотела было прервать полковника, но он все-таки продолжал свою речь, и самая возможность высказаться настолько уравновесила его самообладание, что голос его был ровен и спокоен. А это спокойствие действовало на королеву внушительнее врага.

— Стычка с англичанами, даже если мы одолеем, будет гибельна для вашего плана. Доселе англичане (что бы они не имели в виду) формально союзники и даже охранители короля и королевы. Только тогда, когда государь сам вновь возьмет в свои руки бразды правления, с этими чужеземцами можно поступать, как с посягателями на свободу нашей родины...

— Другими словами, полковник, — прервала королева, почти задыхаясь от гнева, — вы мне советуете обратиться в бегство.

— Нет, государыня, просто вернуться к себе на виллу.

— Ну, а вы сами?

— А я? — решительным тоном отозвался Рикардо. — Я останусь на своем месте; я буду охранять дорогу вашего величества, чтоб воспрепятствовать погоне... Я поклялся пожертвовать ради вас жизнью, и мне все равно, когда придется принести эту жертву. Поверьте, государыня, что я не ради себя, а ради вашего спокойствия, во имя благоразумия настаиваю на моем мнении.

Видно было, что в душе этой женщины бушует страшная буря; гнев доходил до крайних пределов возможного.

— Хорошо, я согласна, — почти прошипела она. — Но... но наступит время, когда я жестоко отомщу за все, что меня заставили выстрадать.

Альма, все время не шевелясь и слова не проронив, стояла за королевой у подножки кареты.

— На коней! — крикнул Рикардо. — Мулов надо гнать в галоп, и через час вы будете дома... Медленно ехать рискованно...

— А Альма? — спросила королева, все еще как будто колебавшаяся.

— Герцогине надо оставаться с нами. Если мы столкнемся с англичанами, ее присутствие может объяснить и путешествие, и нашу охрану. Таким образом, ваше величество останется в стороне и нам даже не придется сражаться, по всей вероятности.

При этих словах Каролина почти затряслась от злобы, ибо самая злоба имела своим источником ревность. Подозрения насчет взаимной склонности между своей фавориткой и своим любовником опять болезненно вспыхнули в сердце чувственной женщины и затмили всякую опасность, всякую политику. «Все это подстроено нарочно, чтоб Рикардо мог без меня остаться с Альмой», — пронеслось в ее голове. В эту минуту она готова была всем рискнуть, лишь бы не оставлять молодых людей с глазу на глаз.

— Я не должна, я не хочу одна возвращаться в Кастельветрано, — настойчиво произнесла королева.

В это время прибежал второй посланец от Торо, который все это время сторожил в авангарде: англичане всего в какой-нибудь сотне сажен от дороги. Что же следует предпринять?

Каролина почти не обратила внимания на это сообщение, будучи поглощена иной заботой. Она сердилась даже на себя: как она могла допустить, чтобы эта девочка стала ее соперницей, зная отношение ее королевы к Рикардо. Она чувствовала себя и тут униженной, возвратилась в карету и забилась в угол.

В этот критический момент один из конвойных калабрийцев осмелился предложить такую комбинацию. Он берет на себя сопровождать и защищать молодую герцогиню, которая должна будет сесть верхом на одного из каретных мулов. На другом же муле уедет сама королева в сопровождении полковника Рикардо. У него хороший конь; мул под королевой тоже прыткий; они наверняка спасутся от англичан.

Королева ожила: Рикардо будет с ней. Времени терять нельзя было, она быстро пересела на мула. Рикардо был мрачен: и совесть, и сердце мучили его, что он ради Каролины покидает Альму в большой опасности. Теперь едва ли не впервые он почувствовал, как сильна, отрадна, чиста его юношеская любовь к этой девушке, как порочна его чувственная страсть к Каролине. Но он ничего не мог изменить и задумчиво, машинально сел на коня.

В эту минуту издали раздался ружейный выстрел.

— Скорей, скорей, нечего медлить! — вскричал один из калабрийцев.

Каролина хлестнула своего мула и поскакала в обратный путь, по-видимому, совершенно забыв об Альме, а, может быть, и сознательно жертвуя ею, чтоб обмануть неприятеля. Зато Рикардо, не двигаясь с места, обратился к Альме:

— Я не могу вас оставить одну...

— Ваше место при королеве, — резко отозвалась она. — Прежде всего надо заботиться, чтоб ее величество благополучно доехала домой...

Напрасно уговаривал ее молодой человек. Альма оставалась непреклонной. Ему ничего не оставалась, как догонять королеву. Его конь шел быстрее ее мула, и он скоро поравнялся с нею. Издали до них долетали звуки редких выстрелов, но все-таки англичане их не нагнали, и Каролина со своим провожатым благополучно достигли Кастельветрано.

У ворот парка ее ожидал неусыпный и преданный негр; она проворно соскочила с мула. Полковник отстал от нее на несколько шагов. Она осталась ожидать его на пороге лестницы.

— Смею надеяться, что ваше величество простит мою смелость, — сказал он, подскакав к государыне минуты через две и спешившись. — Я должен доложить вам, что, по-моему, ваша молодая подруга находится в серьезной опасности. Я вглядывался в дорогу с вершины этого холма и не мог увидеть никого в долине... тогда как...

— Идите вперед по лестнице, — повелительно прервала его королева.

Они поднялись и вошли в небольшую комнату, стены которой были увешаны портретами австрийских императоров и императриц. Она опустилась на широкую оттоманку. Молодой человек, которому она знаком приказала затворить дверь, почтительно оставался у порога.

— Садитесь, — приказала королева, видимо, сдерживая себя и стараясь быть спокойной.

— Я имел честь докладывать вашему величеству, что есть серьезные основания тревожиться за...

— Садитесь, — настойчиво повторила она, бросив на калабрийца проницательный, гневный взгляд.

Он повиновался, с трудом сдерживая свое негодование. Он был жестоко возмущен.

— Помните, в Черной башне вы рассказывали мне, сколько бедствий и опасностей вам пришлось пережить и одолеть для исполнения данной вами клятвы всю жизнь оставаться мне верным? — начала королева. Побледневшие губы ее дрожали; голос звучал резко, невзирая на все ее усилия казаться спокойной. — Я тогда трепетала от радости, от сознания, что наконец мне удалось встретить человека, неограниченно мне преданного, прямодушного, готового идти без колебаний на все, лишь бы помочь довести до конца великое дело справедливости. Я видела в вас тогда избранника Провидения.

В голосе Каролины стала проступать оскорбительная для ее рыцаря ирония. Он начинал все более и более возмущаться в душе.

— Помните ту роковую ночь в Неаполе?.. Да... Я поступила тогда под влиянием женского капризного увлеченья и только... Все, что я сделала для вас, было последствием моей уверенности, что вы человек, выходящий из ряда вон; один из тех избранников, коим суждено совершить великие деяния. И я, чувствуя к вам большое расположение, — я не скрываю этого, — решилась содействовать вашим стремлениям к идеалу... Но нынче, не взыщите, я с горечью в сердце вынуждена сознаться в моей ошибке.

Рикардо встал; ему словно дали пощечину. Однако, сдерживая свое раздражение, он спросил возможно спокойнее:

— Смею спросить ваше величество, почему вы полагаете, что ошиблись?

Королева, перейдя на «ты», осыпала его упреками за заботы об Альме, за любовь к Альме, за предпочтение Альмы ей, Каролине. Она говорила, что сначала не имела ни малейших подозрений, а когда подозрения стали возникать, она не верила самой себе, старалась объяснить разными соображениями. Но нынче она окончательно убедилась...

— Говори же, говори, — почти истерически восклицала она, — сознавайся: для меня или для этой девочки ты подвергал себя опасности в течение трех лет?.. Ты теперь здесь для меня или для нее? Разве ты для меня отказался от положения, которое предлагал тебе твой отец? Нет, ты просто не хотел лишить Альму богатства и титула, которыми она пользовалась с рождения, которую ты любил еще тогда, когда считался презренным плебеем, когда тебя за такое дерзкое твое чувство всякий мог выпороть на конюшне.

Он не мог более владеть собой и гордо ответил:

— Словом, ошибка вашего величества заключается в том, что вы удостоили открыть ваши объятия выросшему в грязи рабу как раз в ту самую ночь, когда он обливался кровью, пролитой для защиты вашего величества; что вместо того, чтобы приказать вашим лакеям высечь его...

Она не ожидала такого дерзкого возражения. Ее королевская гордость, резкая порывистость ее характера, злобная ревность боролись в ней против ее страсти к молодому человеку и все-таки не могли подавить страсти. Она любила его; она хотела быть его любовницей, но вместе с тем и повелевать им. Кроме того, она к самой себе относилась злобно за то, что не могла не ревновать. К кому же?.. К ничтожной девчонке, к своей чтице! Да, ничтожной! Но, с другой стороны, эта чтица — единственное существо, которому можно доверять...

Каролина не думала в эту минуту ни о своих политических замыслах, ни об англичанах. Она чувствовала, как никогда, свое одиночество. Чувство сожаления к самой себе постепенно подавило остальные. Из глаз ее, как-то окаменело уставившихся в одну точку, полились по бледным Щекам обильные слезы.

В сердце ее любовника шевельнулась искренняя жалость.

— Вашему величеству, — сказал он тихо, — угодно было жестоко покарать меня за то, что я посоветовал вам рискованную, но и теперь признаваемую мною важной для вас поездку к калабрийскому отряду. Я вызвал ваш гнев особенной заботливостью о герцогине Фаньяно, которой пришлось остаться в открытом поле на виду у неприятеля и с весьма слабым прикрытием... Но удостойте вникнуть в мои слова, государыня. Я не скрываю, что я весьма обеспокоен положением этой молодой девушки. Только не любовь тому причиной. Могу вас уверить, что я одинаково бы беспокоился о всяком другом лице, которое находилось бы в таковых же, как герцогиня Альма, отношениях к вам. Ведь попадись она в руки англичан, все ваши планы могут быть поколеблены, если не больше. А я желаю вам только успеха...

— Да? Только поэтому? — ответила королева. На нее подействовало объяснение, которому ей хотелось верить. Она начала успокаиваться. Но все-таки допрашивала Рикардо: может ли она быть уверена, что он никогда не променяет ее на Альму, никогда не покинет своей государыни?

— Я вам поклялся, что не покину, и слову не изменю. Что же касается Альмы, то, по известным вашему величеству обстоятельствам, между мною и существом, на которое я прежде взирал с благоговением, образовалась бездна непроходимая.

— Значит, ты сознаешься, что любил ее? — воскликнула Каролина.

— Сознаюсь, да. Но сознаюсь и утверждаю, что с той роковой ночи, когда моя монархиня снизошла до меня, а я поклялся быть ей предан до конца жизни, я решил, что и думать не смею о другой.

Такое объяснение не вполне удовлетворило ум и сердце королевы, однако она поверила, что молодой человек говорит правду и что всегда он останется предан ей. Переходы настроения у этой женщины были изумительно быстры. Ее лицо просветлело, и она ласково протянула ему свою руку, которую он крепко и горячо поцеловал, сказав:

— А теперь, согласно желанию королевы, я обязан немедленно оказать помощь тем, кто находится еще в опасности, спасти преданнейшую подругу вашего величества.

— Я вас жду, — промолвила Каролина.

Оставшись одна, она что-то долго обдумывала. Потом, пожав плечами, поднялась с дивана и почти шепотом обратилась сама к себе:

— Что же делать!.. Мы слышали немало выстрелов. Несомненно, Альма была в опасности... Может быть, случилось несчастие... Ведь не она первая погибнет за своих короля и королеву... Разве венгры не поклялись моей матери, что готовы пролить за нее свою кровь? Разве мало их погибло?..

XXIII

Фердинанд IV не в духе. — Взгляды придворных на политику. —

Английский посол и фаворитка государя. — Их козни против королевы

Утро. Фердинанд IV не в духе. Он пошел охотиться с ружьем еще на заре и подстрелил всего три куропатки да несколько перепелов. Теперь, в ожидании завтрака, он один-одинешенек бродил взад и вперед по длинной аллее обширного парка, окружающего виллу Фиккуццу.

На значительном от него расстоянии сидели на садовой скамье двое дежурных при нем придворных — граф Кастельротто и маркиз Ровелло. Они глаз не спускали с короля издали. Но он их едва ли замечал и не мог слышать ни слова из их разговора.

Король остановился в дальнем конце аллеи и нервно срывал цветы, бросая их на землю.

— Тучи собираются, — заметил Кастельротто товарищу, указывая глазами на государя. — Охота не удалась ему сегодня.

— Нет, что ж охота! — отозвался Ровелло. — Он, бедняга, не может успокоиться с самого того дня, когда к нему королева приезжала.

Граф Кастельротто недавно прибыл к сицилийскому двору и не вошел еще в курс политических обстоятельств. Он спросил:

— Она ему опять сделала сцену? Из ревности?

— Охота ей ревновать, — пожимая плечами, отвечал маркиз.

— Вы полагаете, она не ревнует его к этой... знаете?..

— И не думает. Да, кроме того, она сама себя вознаграждает и с процентами.

— И теперь еще? С кем это?

— Покуда так... только смутные слухи. Поговаривают, что за последние дни около Кастельветрано появился какой-то красивый молодой человек. Кажется, один из известнейших калабрийских атаманов. Кто-то даже видел, как он ночью пробрался на виллу к королеве.

— По-моему, в этом нет ничего особенного. Одним больше, одним меньше, не все ли равно. А она такая красавица, просто непостижимо. На последнем балу, в день святой Розалии, ее зрелая красота — по летам, конечно, зрелая — просто затмевала молодых прелестниц.

— Ну, и знаменитый атаман, о котором вы говорите, тоже, вероятно, красавец. Понятно, что она предпочитает его нашим тощим, золотушным щеголям.

— Да не в этом суть. Толкуют о каком-то заговоре против лорда Бентинка, о том, что в Сицилии высаживаются отряды калабрийцев. Уверяют, все налажено этим демоном в юбке.

— Гм-м... Все равно, без его согласия, — возразил Ровелло, слегка кивнув в сторону короля, — она ничего не сделает.

Король теперь уселся и читал газету.

— Пожалуй! Но надо иметь в виду, что она приезжала к королю несколько дней тому назад почти украдкой, уехала внезапно, и с тех пор он стал не в меру озабочен. Я упоминаю об этом в наших общих интересах. Бентинк сумел удалить почти всех остальных придворных. Если мы остались при дворе, то единственно по его милости. Если заговор удастся, то ведь и нам несдобровать.

— Милый мой граф, поверьте, что никакая мелочь не ускользает от зоркости Бентинка. Он все предусматривает. Покуда я могу сообщить вам по секрету, что дня через три-четыре в Палермо высадится около пяти тысяч английских солдат. И эти свежие силы, совместно с теми, которые уже здесь находятся, легко парализуют замыслы интриганки.

— Словом, по-вашему, мы можем быть спокойны.

— Спокойны и архиспокойны.

— Конечно, я вовсе не дорожу нынешней моей должностью; от нее немногим поживишься. Тем не менее эта проклятая революция и война так ощипали меня, что приходится даже оскорбления безропотно переносить: король едва обращает на меня внимание.

— Ну, и пусть себе. Что за беда! Сознайтесь, граф, что вы нынче состоите при дворе не ради короля, а ради самого себя...

— И-и... Вы хотите сказать — ради Бентинка?

— А хоть бы и так. Никто из нашего общества, кроме разве некоторых либеральных головорезов из дворян, не может на него пожаловаться. Он умеет быть благодарным. Либералишки кричат: «Народ страждет, народ подавлен, народ обманут!» Ведь всегда так было, и не англичане тому виною. Видно, уж Господь так мир сотворил.

Маркиз согласился и действительно успокоился.

Фердинанд IV тем временем продолжал сидеть в глубокой задумчивости над газетой, которую не читал. Венец самодержца всегда тяготил его; он всегда охотно подчинялся влиянию тех, кто хотел умалять его личные заботы. В 1799 году за эту беспечность он поплатился было престолом. Однако скоро возвратил его себе, благодаря энергии Каролины и других лиц, заинтересованных в сохранении старых монархических традиций. В 1806 году, когда уже приближались старость и слабость, он, казалось, безвозвратно утратил Неаполитанское царство и готов бы был с этим примириться, как с политическим фактом, если бы его не заточили в Сицилию и не лишили спортсменских радостей в богатых дичью и рыбой окрестностях Неаполя. Так или иначе, он, во всяком случае, старался примириться со своим положением и довольствоваться виллой, парками и лесами Фиккуццы. Но жена...

Зачем эта беспокойная женщина втягивает его в тревожные предприятия? Зачем она заставила его подписать этот проклятый лживо-либеральный манифест и норовит, вопреки английскому влиянию, заставить его опять управлять государством. Бог знает, какие неприятности могут за этим последовать! Конечно, свободнее было бы дышать, если бы можно было устранить англичан. Только тогда, пожалуй, попадешь из огня да в полымя... Он боялся этой женщины, уверенный, что она на все способна. Ведь говорят же, что она из личных видов покушалась отравить наследника престола, своего родного сына, который нынче, по доверенности отца, управляет государством в качестве генерал-викария. Сам Фердинанд считал такое покушение более чем возможным, хотя показывал вид, что не верит молве.

А этот манифест! Что она с ним сделает? Чем он грозит в будущем? Вечно висящий над головой Дамоклов меч. И при этой мысли король переходил от жалоб на англичан к соблазнительным упованиям: о, если бы эти англичане избавили его от этой опасной до ужаса жены... Конечно, он бы и сам мог найти средства освободиться от нее. Но он не решался, боялся... Да кто ее не боится?

Покуда Фердинанд все это раздумывал, с противоположной стороны парка, примыкавшей к большой дороге, послышался звук приближавшегося экипажа и треск кучерского бича.

— Герцогиня! — воскликнул он, почувствовав значительное облегчение, — хоть не в одиночку буду скучать!

Он быстро пошел по направлению к вилле, приказав Двум своим дежурным придворным следовать за ним.

Карета герцогини Флоридии остановилась на значительном расстоянии от главного подъезда, у аллеи, которой не было видно из комнат короля. Высокий, мускулистый, элегантный господин, очевидно, англичанин, с рыжими баками, вышел первым из кареты, открыв дверцу. Герцогиня, едва коснувшись его руки, проворно соскочила наземь.

Она была блистательно красива. Тип сицилийки, обжигающей страстностью не только сердце, но весь организм человека. Огромные, выразительные черные глаза, рассыпающиеся по плечам и спине густые, вьющиеся волосы цвета воронова крыла, крошечный ротик с розоватыми пухленькими губами.

— Король, кажется, заметил меня издали, — обратилась она к своему спутнику, предложившему ей свою руку. — Я не хочу заставлять его дожидаться меня.

— Кто заставляет себя ожидать, никогда не проигрывает, — отозвался англичанин.

— Даже если ожидающий — король? — засмеялась она.

— Относительно женской красоты в этом отношении нет королей. Все мы ее подданные.

— Так что и вы, милорд, относительно меня?

— Ваш покорнейший слуга и друг, жаждущий быть вам полезным.

Шли медленно по длинной аллее, густо отеняемой платанами.

— Я должна буду сказать ему, что вы приехали со мной вместе?

— Да... если он будет слишком колебаться... Хорошо бы, если бы вы могли намекнуть ему, что я не смел просить его аудиенции, не желая нарушать его удовольствия иметь вас своею гостьей...

Они опять прошли молча несколько шагов.

— Что это вы вдруг так призадумались, герцогиня? — спросил англичанин.

— Думаю, что совет, который вы меня просили дать королю, очень щекотлив, даже опасен, — отвечала красавица.

— Почему опасен?

— Возвращение ко двору... королевы означает мое удаление от короля.

— Да ведь всего на несколько дней.

Флоридия подняла глаза и старалась угадать по лицу англичанина его заднюю мысль.

— Но зато вы будете вознаграждены в будущем: вы получите возможность стоять еще ближе к королю.

— То есть мне предстоит борьба с этой женщиной, которая не остановится ни перед каким средством. Король к ней не питает любви, это правда. Но он ужасно боится ее, и она как-то умеет овладевать его умом и волей.

— Вот поэтому-то мы и должны бороться с нею ее же оружием. Это большая ошибка, что мы удалили ее в Кастельветрано, здесь было бы удобнее за нею следить. Необходимо уговорить короля сделать то, чего он сам давно желает, то есть обставить дело так, чтобы ее удаление не только от двора, но и из Сицилии вообще не могло дать Австрии повода к протесту, чтоб Австрия не могла настаивать на ее возвращении сюда... Это будет содействовать умиротворению государства, успокоению короля и также... дорогая герцогиня, вашему возвышению.

— Говорят, что этот атаман и молод, и очень красив.

— Мужская красота не мое дело. Я знаю, что он блистательно отличался в калабрийской войне с французами, что он сын, только незаконный, какого-то аристократа... Во всяком случае, смелость у него образцовая. Представьте себе, едва он высадился на сицилийский берег, как подрался с английскими солдатами, двух убил и забрался прямо к королеве, которая находилась тогда в своей Черной башне.

— Зачем же вы его не арестовали?

— А потому, что и мне, и вам, и всему здешнему королевству нужно, чтоб он оставался на свободе, покуда мы не поймаем его в ловушку.

— Которую придется мастерить именно мне?

— Да, но для вашей личной пользы.

— И для того, чтобы избавить Англию от довольно опасного врага.

— Англия, — возразил несколько напыщенно спутник герцогини, — боится только Бога. Она идет вперед прямым и честным путем, давит только тех, кто пытается ей препятствовать.

— Не разбирая средств?

— В случае крайности, пожалуй... Между этими средствами есть такие, которые могут содействовать превращению герцогини Флоридии в королеву.

Красавица почти вздрогнула от удовольствия: Бентинк знал, что она вся проникнута необузданным тщеславием.

— А теперь, герцогиня, до свиданья, — сказал он, — к вечеру я велю кучеру приехать за вами. Разумеется, если его величество не пожелает играть с вами в шахматы... Он, кажется, их очень любит. Он, говорят, жалуется, что я удалил от него его любимых придворных. Да разве возможно жаловаться, когда он мне же обязан знакомством с прелестнейшей из всех сицилиек.

Она грациозно улыбнулась, лорд Бентинк, откланявшись, вернулся к экипажу, послал к герцогине дотоле не выходившую из кареты старушку компаньонку и уехал.

Лорд Бентинк всегда ездил не только без конвоя, но и без лакея. Придворные, знавшие, как ненавидит его королева и как она хитра, дивились его смелости. Он же только отшучивался, объясняя, что его ярко-красные солдаты расставлены везде вблизи его пути очень расчетливо, не только для его безопасности, но и для отвода глаз его врагов, которые не догадываются, что его оберегают, кроме того, и солдаты невидимые.

Флоридия, как и другие, дивилась бесстрашию английского дипломата, ибо он рассказал ей, между прочим, что не далее, как вчера вечером, к нему на виллу пробрался известный заговорщик граф Бучето, старшина братства св. Павла, имея намерение войти в соглашение с английским правительством по осуществлению в Сицилии либерального переворота. «Но я его приказал арестовать и посадить в тюрьму», — закончил свой рассказ Бентинк.

Рассказ об этом эпизоде произвел на герцогиню особенное впечатление, потому что днем ранее граф Бучето предлагал ей самой принять участие в замыслах братства. Теперь она благословляла судьбу, что отказалась, иначе Бентинк не затруднился бы отдалить ее от короля, а, может статься, еще серьезнее навредить ей.

XXIV

Радость Фердинанда IV отравлена: и обожаемая Флоридия заговорила о политике

Часовой, ветхий бурбонский ветеран, дремотно охранявший вход в королевскую виллу, встрепенулся и чуть было не взял на караул перед фавориткой государя. Обшитый золотыми галунами швейцар с золотой булавой низко ей поклонился. Но она, не обратив на него внимания, быстро прошла вестибюль и поднялась по лестнице. Тем не менее швейцар нагнал гостью и, склонившись очень низко, доложил:

— Его величество видели издали карету вашего сиятельства и изволили отложить свой завтрак до вашего приезда.

Она продолжала подниматься, на первой площадке ее почтительно встретил хорошо знакомый ей мажордом, тот самый, который несколько дней назад встречал королеву Марию-Каролину. С ним Флоридия удостоила заговорить:

— Дорога меня ужасно утомила. Прежде всего я хочу кушать.

— Госпожа герцогиня имеет в виду провести здесь ночь? — спросил мажордом.

— Право, не знаю. Может быть, государь пожелает закончить партию в шахматы, которую нам помешали довести до конца прошлый раз...

Они вошли в одну из комнат, обыкновенно отводимых герцогине, которая считала необходимым привести в порядок свой туалет.

Король между тем нетерпеливо шагал по комнатам, ожидая гостью. Для него это посещение было очень кстати, он истерзался одиночеством, невозможностью ни с кем откровенно поговорить. Сегодня он решился рассказать ей все свои опасения, все свои заботы и посоветоваться с нею. Старый Фердинанд был глубоко убежден в искренней бескорыстной любви к нему этой молодой особы, а также и в ее уме. К тому же она так умела успокаивать его раздражительность, рассеивать его мрачные мысли, забавлять и веселить.

Ему особенно было дорого в фаворитке отсутствие какого бы то ни было нравственного сходства с королевой. Флоридия это понимала и старалась всеми мерами поддерживать в нем это предположение. Она избегала досаждать ему разговорами о политике и почти во всем с ним соглашалась.

К тому же, по внешней красоте обе эти женщины были диаметрально противоположны...

Нетерпение короля возрастало с минуты на минуту. Во-первых, он был голоден, а без прелестной гостьи ни за что не хотел завтракать. Во-вторых, он просто жаждал поскорей с ней увидеться. Не цепляйся он все еще за этикет, связанный с королевским достоинством, он давно бы побежал ей навстречу.

Тот же дворцовый этикет не позволял ему спросить у прислуги, что задержало гостью. Он даже начинал сомневаться, не обманули ли его собственные глаза; может быть, кто другой приехал. Фердинанд начинал, по своему обыкновению, чертыхаться вслух.

Наконец дверь распахнулась, и камер-лакей доложил:

— Ее сиятельство герцогиня Флоридия...

Фердинанд не выдержал, громко воскликнул: «Наконец-то, наконец!» — ринулся к двери и, по внушению своего желудка, не менее энергично повелел подавать на стол сию же минуту.

Красавица остановилась на пороге; лицо ее выражало неудовольствие, оскорбление. Когда слуга вышел, король по обыкновению прикоснулся губами к ее челу.

— Что с вами? — спросил он тревожно, — что случилось?..

Она ответила раздраженным жестом, как капризный ребенок:

— Ваше величество очень забывчивы. Едва ли вы когда думаете о вашей маленькой герцогине... Лакеи вашего величества позволяют себе оскорблять ее в вашем присутствии.

— Что такое тебе взбрело на ум? — воскликнул в испуге король, не понимавший, чем провинился. — Я тебя позволяю оскорблять?! Полно, полно, девочка... Или это ты так болтаешь, чтоб не дать мне времени распечь тебя за то, что ты долго ко мне не шла? Да говори же: зачем это милое личико хмурится?.. — Он обнял ее, притянул к себе и снова поцеловал в лоб. — Ну, скажи... Скажи же, что я такое забыл? Чем я мог огорчить тебя?

— Ни за что... Если ваше величество забывает обещания, которые ему, как монарху, следовало бы исполнять, то... то я действительно огорчена... Конечно, не за себя, а за моего короля... Эта забывчивость унижает его самого, а не мое достоинство... Но вот, я сказала и не хочу больше вспоминать. Я преклоняюсь перед моим государем по-прежнему.

Конечно, Фердинанд этим не удовольствовался. Он продолжал допытываться о причине огорчения своей очаровательницы да кстати, между прочим, жаловался на свое одиночество, объяснял, как ее приезд ему радостен. Она казалась растроганной, тоже обняла его, склонила ему на грудь головку и наконец тихо произнесла:

— Разве ваше величество не заметили, что камер-лакей, докладывая обо мне, назвал меня ее сиятельством вместо ее светлости.

— Ах, черт бы меня побрал! — воскликнул король, вспомнив, что обещал дать Флоридии титул светлейшей.

Обещание это он дал в момент пылко разгоревшейся старческой страсти. Остыв же, он решил, что такой титул при настоящих обстоятельствах мог бы возбудить неудобные для него толки. Потом забыл, в надежде, что и она забудет.

Мажордом доложил, что кушанье подано. Король приказал ему сказать дежурным камер-юнкеру и камергеру, что он освобождает их от обязанности служить при его трапезе.

Флоридия как будто не перестала еще дуться, сев за стол, и едва касалась яств. К концу завтрака король выслал из комнаты всю прислугу и не без раздражения сказал:

— Неужели мне суждено постоянно видеть около себя мрачные, недовольные физиономии! Улыбнись ради Бога, моя девочка.

— Ведь не я, ваше величество, недовольна, а вы сами сердитесь на меня за то, что я осмелилась напомнить...

— Нет же, нет! Совсем я на тебя не сердит. Только и королю приходится иногда сдерживать свои желания... С титулом надо обождать; воспользуемся первым подходящим случаем... А теперь... так, ни с того ни с сего... это возбудило бы зависть, ревность... Много неприятностей для меня вышло бы.

— Я понимаю! Зависти я, конечно, не допускаю. Но ревность?! Ваше величество боится разгневать государыню.

Фердинанд, не поняв иронии, отвечал:

— Что же делать, драгоценная ты моя! Эта женщина всегда на меня наводила страх. А все обрушившиеся на меня несчастия последнего времени еще пуще обострили ее характер. Мы хоть и не живем вместе, а все-таки с ней нельзя не считаться...

— И все-таки вашему величеству от этого не легче...

Король открыл рот, желая что-то возразить; она его перебила:

— Знаю, государь, вы скажете, что мое присутствие для вас искупает многое...

— Да Бог с ней... пусть живет, как знает, лишь бы меня оставила в покое... А то как ни толкуешь с ней, а в конце концов подчинишься ее власти.

— Даже тогда, когда ее власть бывает направлена во вред молодого существа, которое, любя ваше величество, отдалось вам беззаветно и на всю жизнь, — отвечала герцогиня печально.

— Нет, не то. Ты преувеличиваешь; очень преувеличиваешь. Королева превосходно понимает, что никоим образом не может иметь влияния на мои отношения к тебе. Она знает, что невозможно поколебать мое обожание лучшей, прекраснейшей женщины, той, которая отдала мне свою молодость, всю душу свою.

Он держал в своих руках руки красавицы, целовал их; старческие глаза горели вожделением.

— Однако вы, государь, из боязни королевы не решаетесь подписать декрет о даровании мне обещанного титула светлости.

— Нет... Я не отказываюсь. Только перестанем теперь этом говорить.

— Вы боитесь, что ей это не понравится, — продолжала Флоридия, предоставляя свои руки в его распоряжение, но не обращая внимания на его слова. — А королева, сидя в своем Кастельветрано, проделывает Бог знает что, вовсе не справляясь с вашими желаниями. Она интригует, водится с негоднейшими искателями приключений, с ворами, разбойниками. Особенно близка с каким-то проходимцем, который под прикрытием военных подвигов, крови, пролитой за престол и короля, удовлетворяет низменные капризы этой женщины.

Король немного побледнел; его лицо выражало и презрение, и досаду, и скуку. Он счел необходимым возражать, хотя бы ради поддержания своего достоинства:

— Все это англичане выдумывают, потому что ненавидят ее. Она не может забыться до такой степени... Да в ее годы...

Король недоговорил, вспомнив свои годы и свой tete-a-tete почти с девочкой. Мало ли что случалось; мало ли на что он смотрел сквозь пальцы. Он охотно прощал жене ее эротические капризы. Не ему бы прибегать к подобным аргументам.

Он перешел к жалобам на ее интриганство, к опасениям насчет либерального манифеста. Черт знает, что из этого может выйти. Последние его... если не друзья, все-таки сторонники, англичане и наследник престола, управляющий нынче царством, ведь и они, пожалуй, отступятся... Статься может, уже отступились... Кто знает, что успела уже проделать с манифестом эта шустрая баба?

Фердинанд любил простонародные выражения.

— Англичане вовсе не ее ненавидят, — нараспев возразила герцогиня, — а ее интриги. Им хорошо известно, что женщина, которой должно же быть дорого... ну, хоть просто спокойствие вашего величества, мутит вокруг вас воду, рискует совсем сгубить эту несчастную Сицилию и во все вмешивает ваше имя, государь.

— Как? Что? — испуганно забормотал король. — Имя мое вмешивает?.. А я сам ровно ничего об этом не знаю... Всюду-то она свою своевластную голову без моего ведома сует. Это ведь она взбунтовала Калабрию, это она втянула королевство в такую жестокую войну... Я тут ни при чем... решительно ни при чем...

— Это правда, государь, что вы ни при чем. Но представьте себе, что этот манифест, вами подписанный, будет объявлен.

— А ты что же, знаешь о манифесте? — вскричал Фердинанд, причем лицо его позеленело даже.

— Я знаю от лорда Бентинка...

— От Бентинка?

— Да. Оттого я к вам позднее и приехала. Он был у меня утром, задержал, он и довез меня сюда, он мне все и рассказал. Рассказал, что под влиянием королевы ваше величество подписали либеральнейший манифест. Признаюсь, меня глубоко огорчило, что потомок Людовика Святого и Людовика Великого дал свое согласие на средство, которому он должен бы был противиться, даже если бы ему грозила мученическая участь его свояка, французского короля. Ведь это провозглашение главенства власти народной, несомненно, поведет к восстанию, к ожесточению народа против единственных, существенно поддерживающих вас друзей, т. е. англичан. Ведь только они одни вам доставляли относительное спокойствие. Они настояли на предоставлении наследнику вашего величества полномочий правителя, на удалении Каролины Австрийской. Все для того, чтоб парализовать опасные происки беспокойной женщины, которая, как вы сейчас заметили, виновна и в брожении Калабрии, и в войне. Сицилийцы спокойны, покуда около вас англичане. Но разжечь страсти моих земляков немудрено... И что тогда будет?

— Ого-го, да ты, матушка, как по книге о политике рассуждаешь! — воскликнул изумленный король.

Действительно, Флоридия никогда еще не касалась политики в беседах с Фердинандом. Намек короля на то, что она говорит теперь со слов Бентинка, заставил ее покраснеть. Однако она продолжала, не смущаясь:

— Я говорю потому, что предана вашему величеству, люблю вас, государь, всем сердцем. Если бы я в такую критическую для вас минуту не высказала всего, что у меня накопилось на душе, я была бы недостойна вашего доверия; я перестала бы быть вашим искренним другом, как вы меня называете, и оставалась бы только любовницей...

— Ну! Что ты говоришь! Зачем это! Не огорчайся же, душа моя, — возразил король, которому очень не нравился такой оборот разговора...

— Что же! Я бы не стыдилась такого звания; я бы гордилась им... Но только при условии, чтобы мне было предоставлено право оберегать любимого человека, предупреждать его об опасности...

Убедясь, что невозможно перевести беседу на более приятную тему, Фердинанд решился идти прямо навстречу грозе. Он бросил на стол салфетку, встал, подошел совсем близко к своей любовнице и, глядя ей прямо в глаза, твердо спросил:

— Скажи откровенно, это все Бентинк научил тебя мне сказать?

— Лорд Бентинк преданный мне друг. Но он еще более предан вашему величеству. Я и не скрываю, что я от него узнала все то, что понудило меня так откровенно заговорить с вами. Но я еще должна добавить, что если будет обнародован манифест, который королева заставила вас подписать... ведь все знают, что она почти силой вынудила вас... вообще все известно...

— Известно?! Но каким образом? Мы были одни... Неужели у меня и в спальне сидят шпионы!

— Да, и хорошо еще, что шпионы не проглядели такой ужасной вашей ошибки, почти невольной ошибки, но уж чересчур опасной; лорду Бентинку это известно, и он считает крайне необходимым, чтобы этот промах был как можно скорее заглажен. Подумайте, государь, как только ваш манифест будет обнародован, так зашевелятся все либералы, все, кто обратил революцию чуть не в ремесло, кто совершает переворот, прикрываясь вашим же знаменем. Что они прежде всего изгонят англичан — это неизбежно. И также несомненно, что вслед за тем в Сицилию высадятся французы. Флот Наполеона давно сторожит с той стороны пролива... А их победа... Знаете, к чему приведет победа Наполеона? Ни больше ни меньше, как к присоединению нашей родной Сицилии к французским владениям.

— Да, необходимо ее арестовать; если мой генерал-комиссар не решится подписать указ о ее задержании, я сам подпишу, — воскликнул Фердинанд, задетый за живое.

Все, что говорила ему герцогиня, являлось как бы комментариями его собственных мыслей, которые мучили его вот уже несколько суток, с того самого дня, когда он подписал роковой манифест. Рассуждения герцогини были ясным выводом из его смутных дум. Ему уже не раз приходило в голову, что каковы бы ни были последствия решенной его женою борьбы — победа ли англичан, изгнание ли их, — расплачиваться придется ему: вторжение чужеземцев в Сицилию и присоединение этого последнего клочка его царства либо к английским владениям, либо к наполеоновской империи, смотря по тому, как сложатся обстоятельства. Искать поддержки у России, у Австрии было бы невозможно, как бы он, еще недавно могущественный монарх, перед ними ни унижался. Они никогда не простили бы ему провозглашения резко революционных принципов.

— Только такая мера, — продолжал он с негодованием, — могла бы хоть до некоторой степени предотвратить окончательную погибель государства, которую подготовила эта ехидна. Иначе вся Европа будет считать меня недостойным носить венец, который угодно было Всевышнему возложить на мою голову.

Флоридия в душе торжествовала, но приняла опечаленный вид и, с сожалением покачивая головой, возразила:

— Нет, нет. Я вам докладывала уже, как глубоко предан вам лорд Бентинк. Но должна сообщить, он считает арест чересчур опасной мерой. Она воспользовалась бы для защиты тем же самым манифестом. Чем бы вы могли доказать, что подписали его против своей воли, что вы не сообщник вашей супруги? Австрия неминуема будет жестоко оскорблена вашим поступком с дочерью Марии Терезии, и трудно даже предвидеть, какие меры она надумает принять против вашего величества. А вы знаете, что в настоящее время монархи, поставленные Богом правителями своих народов, более, чем когда-либо, должны поддерживать между собою твердо братские отношения.

— Так-то это так, — произнес король, подсаживаясь ближе к своей подруге. — Так! Но что же, однако, делать?

— Надо прибегнуть к хитрости: на интриги отвечать интригами...

— Не понимаю тебя.

— Разрешаете ли вы мне, государь, высказаться безо всякого стеснения, единственно в видах вашей собственной пользы, вашего личного спокойствия?

— Разумеется. Когда же я мешал тебе говорить со мной вполне откровенно?

— Но прежде скажите и вы мне совершенно откровенно: желали бы вы или нет, чтоб королева навсегда удалилась из Сицилии?

— Конечно, желаю. Чем скорее, тем лучше.

— В таком случае единственное средство избавиться от нее, не опасаясь, что Австрия будет считать виновным вас...

— Да не тяни, ради Бога... Какое средство?

— У королевы есть любовник.

Фердинанд не хотел с этим явно соглашаться, оберегая еще свое и королевское, и супружеское достоинство.

— Разве друг, доверенное лицо, сообщник ее кабалистических замыслов... Но какой же у нее может быть любовник!..

— Я повторяю, государь, что есть любовник. Надо их подстеречь, получить явные доказательства ее адюльтера. Тогда уже нетрудно будет выслать ее из Сицилии.

— Однако! — более чем изумленно воскликнул король, не ожидавший такого совета.

Его собеседница понимала, что при склонности короля к колебаниям надо ковать железо, покуда горячо.

— Я готова согласиться, что средство резкое, пожалуй, недостойное монарха... Но что же делать! Другого не придумаете для успокоения этой несчастной страны, для предупреждения присоединения Сицилии к английским владениям или вторжения французов... А ведь тогда пострадаете вы, государь... Как пострадаете... об этом излишне распространяться.

— Верно. Но дело в том, что я не верю, не могу и не хочу верить тому, что рассказывают про эту женщину ее заклятые враги.

— В таком случае оставим наш проект. Наша цель не будет достигнута, зато ваше величество получит возможность убедиться, что ваша супруга... истинная Пенелопа.

Фердинанду следовало бы возмутиться такой насмешке. Но ему почти польстил намек, что его жена интригует против него из ревности. Он потребовал, чтобы ему рассказали план осуществления предполагаемого средства.

— Ваше величество пригласит государыню погостить несколько дней в Фиккуцце. Предлог не трудно придумать: какой-нибудь праздник, большая охота, все равно. Она, наверно, не откажется пробыть с вами некоторое время из-за своих собственных замыслов, рассчитывая и на вашу власть, и на вашу... на вашу, государь...

— На мою слабость...

— Не совсем. А на вашу доброту. Она, наверно, приедет и, наверно, привезет с собой своего шталмейстера. Чтоб всегда иметь около себя этого молодца, ведь она назначила его шталмейстером своего двора.

— Так, значит, он из дворян... принадлежит к аристократии, хотя бы и новейшей. Ведь не с ума же она сошла, чтоб назначить на такое место, как ты говоришь, мужика, атамана разбойников... Я готов допустить, что и в ее годы случается... случаются слабости: простительно. Кто из нас без греха, как сказано в Евангелии... Но назначить шталмейстером своего двора плебея? Нет, нет, я ручаюсь, что она на это не способна... Она помнит, даже чересчур помнит, что она австрийская эрцгерцогиня, королева Неаполя и Сицилии...

— Как бы там ни было, а я знаю точно, что она назначила его своим шталмейстером.

— Я непременно заставлю ее дать мне отчет в таком чудовищном поступке.

— Право, было бы лучше, если бы вы, ваше величество, оставил это покуда без внимания. Дело наше слишком серьезно... Королева, наверно, примет ваше приглашение, прибудет сюда. Все будет устроено так, что обличение будет почти публичное. А затем, государь, вы можете почивать спокойно.

Фердинанд призадумался, он предвидел немалую для себя тревогу. Этот проект не особенно ему нравился.

— Хорошо... только, как ни говори, это предательство, ловушка, — бормотал он.

— А разве все ее замыслы не предательские? — вскричала герцогиня, раздосадованная, что король сдавался не так легко, как она ожидала. — Разве она не старается ставить на каждом шагу западни тем, кто сюда пришел для защиты и ее супруга, и ее самой.

— Но пойми ты, — воскликнул король, открывая настоящие причины своего противодействия, — пойми, что я не хочу оскорблений, не хочу мучительных, тревожных забот! Мне нужен покой. Потому-то я и управление государством передал сыну, потому-то не протестовал, когда англичане удалили от меня моего лучшего друга, бедного д’Асколи, когда они фактически урезали мои прерогативы.

— Но вашему величеству в этом деле никаких забот не предстоит. Ваши вернейшие друзья все устроят, нимало вас не тревожа. У них одна цель — торжество истины и справедливости.

Король, подумав, согласился наконец.

— Так я, пожалуй, готов. Значит, моего вмешательства совсем не потребуется?

— До некоторой степени оно будет нужно, только не причинит вам ни малейшего беспокойства.

— Это все вам так кажется, милая ты моя девочка. Вы воображаете, что так легко заманить ее в западню, накрыть на месте преступления. Вы хотите бороться лукавством с ее ухищрениями — и жестоко ошибетесь в ваших расчетах. Ведь вы не знаете ее. У нее душа не человеческая, а сатанинская какая-то. Она способна совершать самые возвышенные, геройские поступки так же, как способна к отвратительнейшей низости. Иногда она, как орел, взлетит за облака и вдруг неожиданно, как ехидна, ползает в грязи. Она всякого человека насквозь видит... Правда, случается иногда, что она поддается влиянию какого-нибудь дурака из ее придворной челяди. Но все-таки не услаждайте себя надеждой быстро ее победить. Имейте в виду, что если она заподозрит вашу ловушку, то я и представить себе не могу. До чего она может дойти. Я в таком случае...

— Вы не вступились бы за меня? Не защитили бы меня от ее ярости? — вкрадчиво произнесла Флоридия, обвивая руками шею короля и прижимаясь лицом к его лицу. Она верно рассчитала: сладостное ощущение постепенно, но быстро ослабило его последние опасения. Он как бы махнул рукой на них...

— Однако, — обратился он через несколько минут к своей собеседнице, указывая на стол, — мы с тобой еще поклевать путем не успели. Жареные фазаны совсем остыли... а все-таки рекомендую: они заслуживают еще твоего внимания.

— Вы всегда меня будете любить? — спрашивала красавица, целуя его в седые волосы. — Всегда так же крепко, как теперь?

Король ничего не ответил, но, доедая фазана, глядел на нее такими глазами, что слова были бы излишни.

— Ах, Фердинанд! Фердинанд! — вздохнула герцогиня, — если бы я только могла всегда быть с тобой! Как бы я берегла тебя, как бы тебе спокойно жилось.

— Кто знает, — наконец отозвался он. — Все может еще случиться. Не так ведь еще я стар...

XXV

Гибель калабрийских партизан. — Тактика английского посла. — Альма спасена

Возвратимся к калабрийцам, вызванным Каролиной в Сицилию и не дождавшимся чести видеть свою королеву. Их, как мы знаем, скопилось около двух тысяч, кой-как ютившихся на прибрежной Сегестской равнине. До роковой ночи, описанной нами выше, у них были надежды, что непосредственные заботы королевы обеспечат их существование и дадут возможность сформироваться в боевые отряды. После же неудачной экскурсии ее величества к месту расположения своих калабрийцев все упования рушились. Им стало известно, что сама королева обратилась в бегство с половины пути, что полковник Рикардо, едва назначенный их командиром, исчез вместе с государыней. Лучшие люди отряда, конвоировавшие экипаж ее, покинутый теперь на дороге, тоже словно в воду канули.

Мелкие шайки калабрийцев, прятавшиеся среди холмов около Сегесты, были без труда рассеяны англичанами. Бентинк, знавший обо всем происходившем, выслал нарочно целый полк «вареных раков», как звали в Сицилии великобританских солдат, носивших — и носящих доселе — пурпурного цвета мундиры.

Несчастные не пытались даже сопротивляться; они разбежались кто куда мог, бродили по чужой, неизвестной им стране, плохо вооруженные, еще хуже одетые, голодные. Счастливцы, успевшие пробраться к морскому берегу, питались надеждой, что найдут какое-нибудь суденышко, на котором могут переплыть в родимую Калабрию. На сочувствие, а тем более на содействие местного населения эти пришельцы рассчитывать не могли. Сицилийцы, соплеменники и соседи калабрийцев (их разделяет только узкий Мессинский пролив), преданы одному и тому же королю; но они горды, самонадеянны и вмешательство калабрийцев в свои расчеты с англичанами считали оскорблением, как ни жаждали освободиться от последних. Они надеялись только на самих себя. Местные простолюдины отказывали пришельцам в куске хлеба. Многочисленные члены тайных революционных обществ усматривали в них помеху.

Королева сделала большую ошибку, пригласив этих несчастных, оторвав их от родимых гор, не предусмотрев последствий, а главное — поддавшись обману со стороны своих агентов, вербовавших и перевозивших калабрийцев. Она снабжала этих агентов крупными суммами, вполне достаточными для вооружения и содержания людей. Но агенты клали себе в карман львиную часть, а люди бедствовали во всех отношениях.

Разогнав калабрийские шайки около Сегесты, высланный англичанами для этого полк поспешно вернулся в Палермо, оставив для надзора на месте незначительное число солдат. Полк был поспешно вызван в столицу к открытию экстренных заседаний парламента, собравшегося для утверждения законов об увеличении налогов на зерновой хлеб. Правительство (т. е. английская партия) опасалось народного возмущения, которое, как говорили, подготовляется братством св. Павла. Слухи были основательны, и лорд Бентинк, конечно, не желал, чтобы его застали врасплох.

В местности, где еще бродили в одиночку калабрийцы, была оставлена всего одна рота. Бояться калабрийцев было уже нечего, однако патрули появлялись постоянно там, где пытались сходиться вместе несколько побежденных. Дня не проходило без стычки англичан с беглецами в гуще какого-нибудь леска. Тактика англичан заключалась в том, чтобы все более и более стягивать круг, в котором ютились калабрийцы, и заморить их голодом.

Что касается той дюжины «лучших людей», которых Рикардо выбрал для конвоирования королевы, — то они находились вне этого круга и с солдатами не дрались, когда Каролина ускакала в сопровождении своего шталмейстера, оставив не только карету, но и свою подругу Альму на попечении конвоя под началом Пьетро Торо.

Едва королева и Рикардо скрылись в чаще леса, как раздалось около пункта, где осталась конвойная группа, несколько выстрелов, и при свете утренней зари за зеленью деревьев обнаружилось столько подвижных пурпурных пятен, что Торо и товарищи, как смелы они ни были, решили, что сопротивление было бы бесполезной нелепостью. К тому же на их попечении осталась юная герцогиня Фаньяно. Они решили рассеяться по лесу. Пьетро Торо сопровождал Альму, которая даже на мула не успела сесть. Почти все утро они пробродили по невидимым тропинкам и наконец добрались до каких-то необитаемых развалин. Туда раньше их успели скрыться двое из конвойных. Они сообщили Торо, что в старом здании есть две-три сохранившиеся комнаты. Позднее, днем, сюда собрались и все остальные конвойные; частью их разыскали в лесу и привели товарищи, некоторые сами отыскали приют благодаря своему горному чутью.

Здание было окружено хорошо сохранившейся каменной стеной. Из-за нее, в случае нападения англичан, калабрийцы рассчитывали по возможности защищаться. Вода была в колодце; но сначала еды не предвиделось. Однако благодаря изворотливости и прозорливости Торо, Магаро и Вольпино были ограблены безнаказанно возы со съестными припасами, ехавшие на соседний базар. Англичане просмотрели эту проделку.

Впрочем, англичане едва ли знали об этом притоне калабрийцев, будучи уверены, что не сегодня-завтра партизаны либо постепенно перемрут с голода, либо сдадутся. Вообще Бентинк не любил без явной пользы растрачивать своих солдат. Он приказал английским командирам только в самых крайних случаях прибегать к оружию. К тому же он полагал, что не следует заводить много шума из-за преследования калабрийцев, потому что легальных доказательств их участия в кознях королевы все равно нельзя представить; следовательно, нельзя добиться изгнания ее из Сицилии.

Английские дипломаты в то время относительно Сицилии держались таких принципов: не давать другим европейским державам ни малейшего повода предполагать, что вмешательство Великобритании в дела Бурбонской династии было неприятно для самих Бурбонов. Факт же призыва супругой бурбонского короля Фердинанда IV калабрийских подданных для того, чтобы они помогли Сицилии и ее королю освободиться от англичан, явился бы явным доказательством противного.

Королеву английская партия надеялась, как мы уже видели, убрать из Сицилии при помощи более надежного средства. Если Европа и узнает, что английские солдаты иногда подстреливают какого-нибудь туземца, то это может быть объяснено необходимостью: дескать, подозрительный бродяга, сопротивлявшийся законным властям. Но, как значится и в инструкциях английского министерства того времени, должно избегать подобных случаев, дабы не раздражать местного населения и не возбуждать завистливого негодования против Великобритании европейских держав.

Более недели провели в найденной ими развалине бывшие конвойные. Альму охраняли и успокаивали, насколько было возможно. Особенно тепло относился к ней старый Пьетро Торо. Она очень ценила его доброту; но он понимал, что эту девушку необходимо как можно скорее возвратить к королеве, тем более что в случае весьма вероятного столкновения с «вареными раками» она будет для калабрийцев помехой и обузой. Торо через одного из товарищей подал весть о местопребывании Альмы полковнику Рикардо, жившему в Кастельветрано. Рикардо, давно беспокоившийся в неизвестности, захватив с собою нескольких смельчаков, явился к убежищу калабрийцев. Однако англичане выследили его и узнали, где скрываются беглецы, и поспели к развалинам одновременно с Рикардо.

Произошел упорный бой. Некоторые калабрийцы были убиты. Но Торо и полковник уцелели, и последнему удалось наконец привести свою двоюродную сестру к королеве.

XXVI

Фердинанд IV приглашает супругу к себе на праздник. —

Сомнения королевы

Королева приняла Альму очень радостно, даже слишком радостно, суетливо, восторженно, словно желала скрыть или заглушить мучившую ее ревнивую подозрительность. Несомненно, ей было приятно, что Альма вернулась цела и невредима. В противном случае ей, королеве, пришлось бы объяснять другим многое для себя невыгодное; она являлась бы виновницей гибели молодой девушки, принадлежащей к одной из лучших аристократических фамилий, девушки, которая безропотно последовала за ней в Сицилию, разделяла опасность, которой она доверяла и которая преданно оправдывала доверие своей монархини.

Мучило, однако, Каролину то, что Альма в данном случае была обязана своим спасением Рикардо, что они, долго оставаясь вдвоем при весьма исключительных обстоятельствах, могли переговорить о многом, чего ранее не позволяли себе касаться. Кто знает, может быть, они узнали, что любят друг друга. Правда, она ни в чем не могла упрекнуть Альму. Альма по-прежнему выполняла безупречно свои обязанности. Но в ней проявлялась какая-то подозрительная холодность. Правда, королева чувствовала в глубине души некоторую благодарность к юной герцогине, по крайней мере за прошлое. Все-таки ревность заглушала благодарность. Она готова была бы пожалеть Альму относительно любви к Рикардо (в которой сама была уверена), если бы только могла также увериться, что красавец калабриец не отвечает на эту любовь.

Но в том-то и заключался ужас для Каролины, что в равнодушии ее любовника к его кузине она никак не могла себя уверить. Она, чтобы иметь Рикардо ближе к себе, назначила его своим шталмейстером, а он словно нарочно появлялся в ее (королевы) присутствии только тогда, когда того требовал придворный этикет, всегда почти одновременно с прочими придворными. Она не могла и за это упрекать его в глаза, хотя ей было тяжело себя сдерживать. Тем более, что и он, как Альма, глубоко почтительно, но холодно относился к ней с некоторых пор. Она жаждала так или иначе убедиться, разлюбил он ее или нет. Забота об этом часто заглушала в Каролине ее политические заботы. Притом охлаждение Рикардо и Альмы усиливало гнетущее ее чувство нравственного одиночества, особенно обострявшееся неудачей, которые ее преследовали.

Никакое предприятие ей не удавалось. Калабрийцы, как войско, были раздавлены; те из них, которые попали в плен, откровенно сознавались, что их приглашали и перевозили в Сицилию агенты, уполномоченные ее величеством.

Заговор братства св. Павла был обнаружен, а следовательно, и восстание в Палермо народа против повышения налога на хлеб было подавлено английскими войсками без труда. По требованию Бентинка в Сицилии было вновь высажено два великобританских полка.

Каролине оставалось только ожидать ответа на предложение, сделанное ей императору Наполеону. А Наполеон, очевидно, не торопился вступить в переговоры с бывшей неаполитанской королевой, будучи занят приготовлениями к походу в Россию.

Чтоб освободиться, по крайней мере, от нравственного мрака, чтоб облегчить муки ревности, она наконец решилась вызвать Рикардо на объяснение. Она послала за ним, приняла его в своем уютном кабинете и посадила рядом с собой.

— Здесь нас никто не может слышать, — заговорила Каролина. — Открой мне свою душу. Скажи, почему ты избегаешь оставаться со мной наедине? Я каждый вечер жду тебя. Я вижу, что ты хитришь со мной, делаешь вид, что даже не догадываешься о тревоге в сердце моем.

Он слушал бесстрастно и ответил холодно, твердо:

— Я посвятил мое существование вашему величеству; я даже готов влачить для этого постыдное существование, как мне это ни тяжело... Я говорю постыдное, потому что при настоящих обстоятельствах я не могу постичь, к чему нужны вашему величеству мои руки, мое сердце и моя храбрость. Им приходится гнить в унизительном для меня бездействии. Во главе моего отряда — я был солдатом; здесь же при дворе — я только мишень для двусмысленных взглядов придворной челяди.

— Ага! Когда мужчина приходит к подобным выводам, значит, он больше не любит, — вполголоса произнесла королева, чуть не задыхаясь от волнения.

В эту минуту мажордом постучался в дверь кабинета, громко произнеся: «Курьер от его величества, короля».

— От короля? — побледнев, сказала королева, — что бы это значило?

— Во всяком случае, вашему величеству следует поспешить принять его.

Она приказала ввести посланца. Вошел камергер Фердинанда IV и, с низким поклоном приблизясь к государыне, подал ей на серебряном подносе большой конверт с несколькими большими красными печатями.

Королева, стараясь скрыть свое волнение, ответила любезной фразой и, отпустив придворного, стала читать послание мужа.

Рикардо хотел было тоже удалиться, она задержала его и сообщила, что король приглашает ее в Фиккуццу.

То было приглашение, внушенное Фердинанду герцогиней Флоридией. Государь решился устроить пышный праздник в обширном парке своей виллы Фиккуццы. Вся сицилийская знать, все английские дипломаты и офицеры получили приглашения. Все дивились такой затее короля, жившего уже несколько лет почти отшельником. Тем более дивилась Каролина. Сначала приглашение поставило ее в тупик. Но, внимательно перечитав письмо, она решила принять приглашение: письмо было написано убедительно и ласково; главное же, она, сознавая опасность своего политического положения, хотела воспользоваться свиданием с супругом и людьми, имеющими на него влияние, дабы яснее понять положение дел, а, может быть, и придумать какой-нибудь новый ловкий ход в своей игре с Бентинком.

Она сообщила Рикардо о содержании письма и о своем согласии на просьбу мужа. Рикардо позволил себе скромно одобрить ее решение, вовсе не подозревая, что усиливает этим ее волнение. Она же, словно гроза, разразилась:

— А, вот как! Ты радуешься, что тебе не нужно будет ко мне появляться, что ты будешь свободен. Что я не буду помехой твоей любви!

Он побледнел, хотел было протестовать. Но эта женщина в своем унизительном гневе казалась ему столь жалкой, что он решился промолчать. Она же продолжала громить его:

— Что ты мне толкуешь о двусмысленных взглядах моих придворных, об унизительности твоего положения! Совсем не от этого ты постоянно избегаешь меня... И к чему ты лжешь, к чему ты лукавишь? Будто я не понимаю, что у тебя на сердце? У тебя и... и у той, которую я за последнее время считаю моим злейшим врагом... Она останется здесь, ты тоже... Нет, нет, ни за что...

— Я, государыня, буду там, где вы мне прикажете.

— Ты бы поехал со мной в Фиккуццу? — спросила она, как будто начиная успокаиваться ввиду его невозмутимости.

— Если вашему величеству будет угодно мне приказать... Я осмеливаюсь, однако, доложить, что мое присутствие там может подать повод к пересудам. В Кастельветрано, при вашем дворе, я ваш шталмейстер. Но я не знаю, изволил ли государь утвердить меня в этом звании.

Каролина несколько минут сидела в глубокой задумчивости.

— Это так... И только это стесняет тебя?.. Не спрашивай меня, почему, зачем я так дорожу тобой.

И она долго и горячо говорила о преследующих ее несчастиях, о друзьях, на каждом шагу готовых предать ее, об ее уверенности в непоколебимости его благородства, как верноподданного, о его доблести, как воина. Снова возвращалась к жалобам на одиночество в борьбе со всеми, на унижения и наконец разрыдалась.

Он понимал, что то не были слезы душевной печали; что она плакала с досады на его сдержанность, негодуя на свое собственное бессилие воздержаться от унижения даже перед своим любовником... И все-таки он жалел эту женщину, доставившую ему столько, правда, исключительно чувственных, но пылких наслаждений... Он чувствовал себя почти виноватым перед нею, хотя и не сознавал за собой вины. Потом, в надежде успокоить ее, спросил по своей обязанности шталмейстера о распоряжениях насчет поездки в Фиккуццу. Вероятно, ей показалось, что Рикардо сдается; она положила руку на его плечо и молвила:

— Я думаю, что там мы будем спокойнее. Мои комнаты в нижнем этаже, выходят прямо в сад... Понимаешь?..

Она прижалась к нему, стала ластиться. И опять его молодая кровь закипела. На повторенный ею вопрос: «Ты поедешь туда?» — он был не в силах не ответить «да».

— Ты, около полуночи, — шептала она трепетными устами, почти касавшимися его губ, — будь около моих окон. Я буду ждать...

И он опять невольно отвечал на ее ласки новым обещанием. Его же ласки, успокаивая ее возбуждение, словно ободряли весь ее организм и мозг, Она чувствовала, что теперь вновь может хладнокровно обсуждать политическое положение, и короля, и свое, дальнейший план своих действий, что она проникновеннее способна наблюдать за врагами, окружающими государя, с которыми непременно придется встретиться в Фиккуцце, и искуснее бороться с ними.

Она не ошибалась. Только не принимала в соображение, что за последние годы ее нервы слишком легко возбуждались, достаточно было ничтожнейшего повода, чтобы мгновенно переменилось ее настроение...

XXVII

Королева у короля. — Герцог Фаньяно сообщает дочери о ловушке,

приготовленной для ее величества

В Фиккуцце ее величество была встречена со всеми подобающими ей почестями. Сам Фердинанд IV, окруженный блестящей свитой придворных, встретил супругу внизу парадной лестницы; крепко обнял, расцеловал ее; предложив ей свою руку, сам отвел в приготовленные для нее апартаменты и спросил, довольна ли она ими.

Конечно, она была довольна. Это были те самые комнаты, о которых она говорила Рикардо: окна и двери выходят в сад, пестреющий и благоухающий роскошными цветами.

Оставшись одна, она внимательно вгляделась во все окружающее, дабы определить, возможно ли будет калабрийцу проникнуть незамеченным в ее жилище. Результат ее исследования оказался благоприятным. Сад на ночь замыкался решетчатыми воротами, но через них очень легко перелезть. От ворот к ее окнам вела садовая дорожка. Свои окна она только притворит.

Насчет Альмы она уже договорилась. Герцог Фаньяно находился в числе придворных, встречавших королеву при въезде. Он выразил живую радость при виде дочери, ясно дал понять, что хоть на эти несколько дней желал бы постоянно с нею оставаться, и Каролине было легко, не возбуждая никаких подозрений, согласиться на желание отца, чтоб дочь помещалась в комнатах, занимаемых им самим, хотя для нее была отведена спальня на половине государыни.

Тем временем съезжалось множество гостей. Вся сицилийская родовая знать, высшие чины английского войска и посольство. Конечно, сам Бентинк был налицо. На первый день королем был назначен большой парадный обед. На другой день предполагалась охота. Гости, приглашенные на охоту, должны были ночевать в королевской вилле.

Как только герцог Фаньяно остался наедине с Альмой в своих комнатах, он неосторожно посвятил ее в тайны двора.

— Да, дочка моя милая, я должен наконец откровенно с тобой побеседовать. Я не могу больше жить без тебя... Ну, и обстоятельства так складываются, что, если слухи, которые здесь носятся, справедливы... через несколько дней ты наконец вернешься ко мне... Любовь к своему государю, преданность к королеве — все это, разумеется, прекрасно... Но когда у тебя есть отец, а у него, кроме тебя, никого нет на свете, то не мешает и о нем подумать.

— Я вас не совсем понимаю...

— Не понимаешь? А тебе, я думаю, лучше моего известно, — он подсел к дочери и говорил едва слышно. — Ведь ты не станешь отрицать, что ее величество совершила целый ряд непростительных и непозволительных... непозволительных проступков.

Герцог приписывал Каролине и войну, и бегство Бурбонов из Неаполя, и сицилийские волнения, которые пришлось подавлять англичанам.

На эту тему он неоднократно и прежде заговаривал с Альмой. Он не скрывал от нее, что, по различным своим соображениям, а главное потому, что королева утратила всякий престиж и власть, он втайне уже перешел на сторону английской партии, что Бентинк ему обещал очень видное и выгодное положение, если он и его дочь совершенно устранятся от двора королевы. Однажды он уже намекал дочери на возможность ее брака с английским аристократом, родственником Бентинка. Об этом молодая девушка и слышать не хотела, так что Фаньяно решил до поры до времени не поднимать щекотливого вопроса. Не касался он этого и сегодня. Но зато о королеве отзывался резко, как никогда прежде, с полным презрением.

— Да, — заметила Альма, — но она жестокими страданиями искупает свои ошибки.

— Ах! Ты не знаешь. Страдать! Да как же такой женщине не страдать: сама кругом виновата. Но если ты воображаешь, что она в чем-нибудь раскаивается, то жестоко ошибаешься. Все жестокости, совершенные ею, вся кровь, пролитая по ее приказанию, — нимало не смущают ее. Беда, если она вновь добьется власти и станет фактически королевой. Она все начнет сызнова и будет мстить по-прежнему. И мне, я уверен, достанется. Она не знает ни сожаления, ни благодарности.

— Мне очень больно, отец, что вы, один из первых представителей высшего дворянства, так отзываетесь о государыне.

— Потому что благодаря ей я разорен. И если ты не покинешь этой женщины...

— Добровольно? Никогда. Особенно если вы, как мне кажется, все еще держитесь намерения относительно устройства моей будущности, на которое намекали несколько дней тому назад...

Герцог понял, что на этот счет ему надо быть весьма осторожным.

— Ты не хочешь, — продолжал он, помолчав, — и в этом отношении я не могу идти против твоей воли. Что же касается остального, то я должен тебе сказать, что ее вынудят совсем удалиться. Если же она удалится, то для тебя не будет никакого резона оставаться при ней. Так ведь? Тогда ты вернешься к своему бедному отцу и, надеюсь, будешь любить его больше, чем ту женщину.

— Но я ее и не люблю, — вдруг невольно вырвалось у Альмы. — Я только вижу в ней представительницу монархического принципа, в который верю; я выполняю мой долг...

Герцог был очень обрадован этим необдуманным признанием своей дочери.

— Ну, да! — воскликнул он. — Я всегда был уверен, что такое благородное, чистое существо, как моя Альма, не может любить особу, которая даже не умеет охранять тебя от соприкосновения со всякими скандальными мерзостями... Ведь о ней всем все известно. Ты вот покраснела: значит, и тебе известны ее грязные отношении к... к кому? Не знаю... Но, говорят, она приблизила к себе одного из свирепейших проходимцев, которые опозорили наше имя, скомпрометировали наше положение... Ты даже побледнела от негодования теперь... Ты видишь, в какую пучину бесстыдства она пала. А ты, моя милая чистая девочка, приходишь в постоянное соприкосновение со всеми этими ужасами. Но... — Фаньяно еще ближе придвинулся к дочери и еще тише заговорил ей на ухо: — Но не беспокойся. Они попадут в западню. Все, кажется, готово. Я полагаю, что и все эти празднества устроены для того, чтобы вернее нанести удар. Только ради Бога, дитя мое, ни слова... ни-ни... Не то и я погибну. Англичане мне не простят; они и то не решаются еще доверяться мне, именно потому, что ты всегда при королеве. Им бы хотелось, чтоб через тебя я мог по крайней мере получать некоторые сведения...

— То есть чтобы я шпионила! — с негодованием воскликнула молодая девушка.

— Ну, нет, нет. Как тебе такое резкое слово могло в голову взбрести... Совсем не то. Достаточно, если ты будешь нейтральна. Ты вот сказала мне, что не любишь этой... этой женщины. А разве ты можешь ее уважать? Ведь не можешь? Только чувство долга привязывает к ней тебя. Так что, случись нечто отталкивающее тебя от нее, ты можешь покинуть ее безо всякого угрызения совести... Я теперь отлично понял, что тебя связывает с ней твоя преданность монархии, сознание обязанности... словом, отвлеченный принцип, а вовсе не уважение. Я это понимаю; ничего против этого не имею... Даже хвалю.

Она внимательно слушала, но остерегалась возражать, чтобы опять не проговориться. «Однако о какой западне говорит отец? — думалось ей. — Может статься, в эту ловушку должен попасть и Рикардо». А герцог продолжал шептать:

— Словом, их накроют сегодня ночью!

— Сегодня ночью?!

— Да, если удастся. Во всяком случае, не сегодня, так завтра. Мы все предупреждены. Мы наготове.

— Но что же такое замышляют, Боже мой? — испуганно вскричала Альма.

— Никакого зла ей не причинят. Не пугайся, не бледней, бедняжка. Я тебе говорю, ты можешь быть спокойна. Устраивается маленький скандальчик, после которого ей положительно невозможно будет более оставаться в этой несчастной Сицилии, где по ее милости, — впрочем, как и раньше в Неаполе и Калабрии, — пролито столько человеческой крови. Хуже всего, что она помешала королю принять довольно удобные мирные условия от Наполеона.

— Ну, а что же с ним сделают? — слабым голосом выговорила Альма, чувствуя, что она близка к обмороку.

— С кем «с ним»?

— С тем, которого вы называете ее сообщником?

— Ах, с этим проходимцем... У него накопилось немало счетов с англичанами. Его предадут суду, приговорят к казни и повесят. С этим господином нечего церемониться.

Молодая девушка была ни жива ни мертва. Она решительно не знала, как ей следует поступить. Открыть отцу все, что она знает о Рикардо, что к нему чувствует? Но это усилит опасность, которой подвергается любимый ею человек. Открыть все, что она узнала, самой королеве? Но Каролина не поверит ей и заподозрит ее саму в ревности, в ухищрениях...

Между тем приближалось время парадного обеда, а она не успела даже одеться. Чувствуя себя совершенно подавленной, она спросила отца, нельзя ли ей остаться в своей комнате под предлогом нездоровья. Фаньяно, уже раскаивавшийся в своей излишне откровенной болтовне с дочерью, обрадовался, что на этот роковой вечер может удержать ее от встречи с королевой, и охотно согласился.

Оставшись одна, она могла спокойнее разобраться в мыслях. Она поняла теперь, почему королева предложила герцогу поместить дочь в его комнатах. Потому, что близость спальни чтицы в эту ночь ее стесняла. Каролина ждала к себе в эту ночь Рикардо. Значит, в эту же ночь и должен произойти скандал.

Девушка не знала, на что решиться, но твердо сознавала, что обязана так или иначе спасти от позора самую энергичную представительницу монархизма, а главное — спасти от виселицы человека, которого она, Альма, любит с детства.

XXVIII

На краю позорной бездны

Было уже за полночь, когда Каролина Австрийская, покинув парадные залы, наполненные высшей аристократией, проследовала в свои апартаменты. Ее сопровождали, согласно правилам этикета, высшие чины двора обоего пола. Она простилась с ними; с помощью камеристки сняла бальное платье, облачилась в кокетливое ночное неглиже, отпустила прислугу и стала ждать.

Она осталась довольна вечером. Фердинанд IV был с ней более, чем когда-либо, не только любезен, мил, даже как будто особенно доверчив. Бентинк старался относиться к ней с таким предупредительным вниманием, что ей удалось слегка испытать его в разговоре и убедиться, как ей казалось, что лукавый британец, окружающий ее целой сетью шпионства, не знает ничего о ее сношениях с французским императором. У нее возродилась надежда на возможность довести до конца начатые переговоры. И тогда она покажет свою мощь английским интриганам.

Однако приятное политическое, так сказать, настроение, вынесенное из бесед с королем, с великобританским послом, с многими влиятельными лицами, начинало затмеваться опасением: а что, если Рикардо и сегодня не придет?

Она сидела в спокойном кресле своей просторной уборной, ждала и прислушивалась. Обширный покой выходил прямо в сад на веранду; она сама притворила окна и внутренние ставни, но не заперла задвижек. За дверью, ведущей в спальню, скрываемой штофной драпировкой, как и за массивными резными дверями, ведущими в целый ряд парадных комнат, все было тихо. В саду царствовало полное безмолвие.

Из дальних концов дворца-виллы сначала слышалось обычное движение, изредка долетали голоса; мало-помалу все стихло. А он все еще не появлялся. До некоторой степени она считала промедление благоразумной с его стороны осторожностью, а потом начала волноваться. Она поднялась с кресла, остановилась перед огромным венецианским трюмо и полюбовалась своей действительно эффектной, привлекательной наружностью.

— Нет, я напрасно тревожусь, — самодовольно подумала она. — Он не может меня не любить. Это просто глупо с моей стороны ревновать к какой-то девочке-простушке. Остерегался приходить потому, что действительно было неудобно в Кастельветрано.

Она приблизилась к ставне, сквозь щель взглянула в сад, и ее сердце забилось: к веранде беззвучно приближалась тень стройного мужчины. Она приотворила ставню, Рикардо вошел в комнату.

— А, наконец-то! — воскликнула она, едва сдерживая радостный крик. — Ты мой! Что мне за дело до всего остального!

В этот момент никто не узнал бы в Каролине властной, тщеславной королевы, без раскаяния ненавидевшей все, что ей становилось поперек дороги, и не задумываясь пролившей столько крови. В этот момент это была красавица, вся трепетавшая страстью, женщина, которая за час любви могла бы броситься в бездну и погибнуть.

— Иди, иди ко мне, милый, любовь моя! — шептала она, плотно заперев окна на веранду, привлекая его в свои объятия.

Но он не отвечал восторгом на ее восторг. Он был задумчив, почти мрачен.

— Что же с тобой? — продолжала она, еще крепче прижимая его к своей груди. — Разве ты не рад?.. Я, видишь ли, все забыла. Все!.. Не хочу ни о чем думать. Только о тебе одном... Сколько бессонных ночей я провела без тебя... Однако, что же с тобой?..

— Я боюсь, — отвечал он, видимо напряженно прислушиваясь ко всякому шороху.

— Боишься! Ты, который никогда не знал страха. Мой бедный Нельсон[29] говаривал, что не знает, из чего делается страх.

— Я не за себя боюсь, а за вас.

— За меня?

— Тише, — воскликнул он и словно окаменел, прислушиваясь. — В парке есть люди...

— Да нет же, вздор. Теперь все давно спят... Да и кто посмеет переступить порог моих комнат.

Он не выходил из своей задумчивости.

— Ты просто не любишь меня больше... Не любишь! — воскликнула Каролина, по своему характеру быстро переходившая от одного настроения к другому, противоположному. — Не любишь. Так зачем же ты пришел? Чтоб насмеяться надо мной. Может быть, и ты называешь меня тигрицей?.. Да, когда было нужно, я не одну голову отправила на плаху... Берегись! Моя любовь может обратиться в ненависть. Ты, как многие, считаешь меня униженной, обессиленной... Увидим, берегись!..

— Вы для меня всегда были и будете моей государыней, — возразил он почти рассеянно, потому что еще напряженнее прислушивался к ночным шорохам, которые ему казались слишком внятными в такую глухую пору.

— В эту минуту здесь нет ни государыни, ни королевы. Здесь только женщина, которой стало больно от твоей холодности, от какой-то нерешительности твоей. Ты говоришь с женщиной и должен открыть, что у тебя на сердце.

— В таком случае я должен вам сказать, что вот уже трое-четверо суток за мной днем и ночью по пятам следят какие-то странные люди, и в Кастельветрано, и сегодня здесь, в Фиккуцце. Днем это какие-то нищие, погонщики мулов, разносчики. Ночью, как только выйду из дома, я вижу прячущиеся от меня на некотором расстоянии тени... Меня они не обманут, я вижу, что это ряженые, и полагаю, что шпионы. Я стараюсь быть осторожным. И, признаюсь, сделал большую неосторожность, придя теперь сюда... Но я вам дал слово, и, кроме того, мне казалось необходимым предупредить вас: что-то против вас замышляют, государыня... За мной следят, имея умысел против вас... Я — что же! Маленький человек, до которого английским шпионам, казалось бы, и дела никакого нет. Дай Бог, чтобы я ошибался... Но я боюсь, что вам грозит опасность.

Она слушала, то недоверчиво улыбаясь, то хмурясь. Она хорошо понимала, что ее возлюбленный не за себя боится, а за нее, и тем не менее негодовала, что ему не чуждо чувство страха. Ей мнилось, что, люби он ее в самом деле, он не поддавался бы тревоге и к ней самой, по крайней мере, ни в коем случае не относился бы так холодно.

Злоба и оскорбленное самолюбие боролись в ее сердце. Рикардо оставался для нее преданнейшим человеком, испытанно верным подданным; принадлежа к ее политической партии, он, наверно, пожертвует жизнью, отстаивая ее интересы, но... но он не был уже более ее любовником. Она напрягала свои мысли, чтобы придумать выход из такого тяжелого положения. Наконец суровым, презрительным тоном сказала:

— Никакой опасности я не боюсь. Вы, может быть, запамятовали, что Мария-Христина Австрийская, королева Неаполя и Сицилии, страха никогда не знала?

Она еще не успела договорить, как из-за занавески, отделяющей спальню от уборной, почти вбежала Альма в большом волнении и, почти задыхаясь, словно приказывая, произнесла:

— Спасайтесь, как можно скорее спасайтесь!

— Это вы мне устроили ловушку? — с негодованием отозвалась королева, кидая злобные взгляды то на Альму, то на Рикардо. Ей представилось, что молодые люди искали ее погибели.

— Не мы, а другие, — вся трепещущая, возразила Альма. — Все равно, спасайтесь. Видите, что у меня и платье разорвано, и руки расцарапаны. Меня с вечера отец запер в спальне на замок, я этого не знала. Мне было необходимо вас предупредить... Я не успела вовремя... Свив простыню, я спустилась в сад... окно вашей уборной было отперто, камеристки забыли.

Взор Рикардо, глубоко нежный, любящий взор, обратился к молодой девушке, которая решилась на такой поступок ради него, как ему мнилось. И он не ошибался. Только он не знал, что любящее его существо, уверенное, что застанет его у королевы, спасало его жизнь, отрекшись от возможности принадлежать ему, ибо между ними стояла ее величество.

— Значит, я не ошибался, заподозрив опасность, — тихо произнес он.

— Берегитесь, если вы оба все это подстроили... Вы знаете, что я умею мстить и ни того, ни другого не пощажу! — воскликнула Каролина.

Ее зубы были стиснуты, бледные уста дрожали; глаза были злобны, налиты кровью.

Раньше, чем молодые люди успели ответить, послышались какие-то звуки, суматоха и в саду, и внутри королевской виллы.

— Потрудитесь прислушаться, ваше величество, — гордо кинула Каролине до нельзя оскорбленная последними словами ее юная чтица и подруга.

— Неужели же это возможно! — пробормотала королева, объятая и яростью, и ужасом.

— Постойте, молчите, — остановил ее Рикардо, к которому в непосредственной опасности вернулись его обычные энергия и смелость. — Прислушайтесь.

— Ловите, ловите!.. Вор в покоях ее величества королевы! — кричало несколько голосов в стороне парка, на которую выходила веранда.

— Вы понимаете, государыня, — пояснила Альма, — что под предлогом изловить вора они хотят пробраться в ваши комнаты.

— Пусть попытаются схватить меня, — отозвался Рикардо, — пробьюсь, хотя бы их были сотни. Мне не впервые...

Он обнажил свой кинжал и приблизился к двери, ведущей в сад. Королева бросилась к нему; крепко ухватив за руку, оттащила от двери и прошептала:

— Нет, не нужно... Они не вора ищут, а моего любовника.

Теперь она все постигла: ее враги подготовили для нее неминуемый скандал. Ей придется покинуть Сицилию; все планы ее рушатся.

— Как же, ваше величество, прикажете мне поступить? — спросил полковник. — Если моя смерть может облегчить ваше положение, то я готов... Вы можете им сказать, что я сам себя убил, желая избежать позора; что я вор...

В большую входную дверь парадных комнат королевы громко постучали, и послышался голос мажордома:

— Ваше величество, какой-то дерзновенный осмелился проникнуть в ваши покои... Соблаговолите отомкнуть дверь, ваше величество!

Она уже успела понять, что напрасно обвиняла молодых людей. Невзирая на свою тревогу, она чувствовала их преданность и была почти тронута ею. Теперь она серьезно взглядывала то на того, то на другого, как бы ожидая от них совета: как ей следует поступить?

— Неужели это конец всем моим усилиям, предприятиям, замыслам? — прошептала она. — Неужели изгнание, позор?

— Во всяком случае, это позорная смерть для того, кого вы любите, — добавила Альма.

Каролина словно встрепенулась. Раньше она об этом не подумала.

— Что ты сказала? — спросила она.

— Я сказала, — отвечала Альма, — что сын герцога Фаньяно попадет на виселицу как вор и разбойник, но не как любовник вашего величества...

— Я? Ты ошибаешься, дитя мое, — отозвался ее двоюродный брат, — прежде чем я погибну, многим придется расплатиться своей жизнью за мою.

— Вы обе скройтесь в соседней комнате, — почти скомандовал он вслед за тем, причем лицо его почти преобразилось, это был прежний атаман калабрийских шаек. — Мой час настал, и вы должны мне повиноваться,

— Мы должны спасти королеву, — возразила Альма.

Стучавшие в дверь после короткого промежутка повторили стук еще настойчивее.

— Да, спасти государыню. Но как спасти? — воскликнул Рикардо.

— Если ты что-нибудь придумала, Альма, скажи мне: я до гроба не забуду твоей услуги, — сказала королева, в уме которой блеснул слабый луч надежды.

— Есть единственное средство... Мне оно может стоить моей девической чести, но зато спасет добрую славу вашего величества и жизнь его...

С этими словами Альма быстро вышла в приемные комнаты и отперла дверь, в которую давно стучались.

— Что вам угодно, господа? — спросила она, обращаясь к стоявшим впереди.

XXIX

Сердце разбито, но честь спасена. — Фердинанд IV доволен

Обширная передняя была полна. Крики: «Воры у королевы!» — раздававшиеся в парке, подняли с постелей тех, кто не был посвящен в заговор, а посвященные еще вовсе не ложились в ожидании интересного, для одних желанного, для других забавного происшествия. Все они сбежались к дверям апартаментов ее величества.

— Что вам угодно, господа?

— Мы ищем вора, герцогиня, — объясняли двое-трое из предстоящих, — может быть, даже убийцу, замышляющего святотатственное дело. Он проник в королевскую виллу, через веранду пробрался на половину государыни. Его видели сторожа, охраняющие парк.

— Здесь нет никого, кто бы мог возбуждать подобные подозрения, — спокойно отвечала Альма.

— Да вот он! Вот! — воскликнули несколько голосов, указывая на Рикардо, который стоял в дверях за нею. Он, пораженный смелым поступком девушки, последовал за ней, когда она пошла отомкнуть дверь.

Затем толпа придворных и знати, словно побуждаемая непреодолимым рвением, словно жаждавшая только спасти королеву, и не имевшая времени стеснять себя строгим этикетом бурбонского двора, почти ворвалась через парадные комнаты в комнату Каролины.

У нее подкосились ноги, и она невольно опустилась в кресло. До самого этого момента она как бы находилась под влиянием слов, произнесенных Альмой, хотя и не могла объяснить себе их сути. Однако, увидя перед собой ворвавшуюся в ее уборную толпу, она вновь почувствовала себя дочерью непреклонной Марии Терезии.

— Что вам здесь нужно, господа? — горделиво спросила она. — Мы находимся в королевском дворце, но, по-видимому, вы уже более не считаетесь с прерогативами короля и королевы.

Эти слова подействовали на большинство придворных. Что бы ни было на уме у каждого из них, никто не мог забыться до непочтительного обращения с высочайшими особами. Несколько секунд все молчали. Наконец выступил вперед герцог Фаньяно и, низко склонясь перед государыней, произнес:

— Ваше величество, нас всех разбудили крики сторожей, на обязанности которых лежит безопасность и спокойствие наших государя и государыни. Теперь оказывается, что сторожа не напрасно подняли тревогу. Лучшее доказательство представляет присутствие этого молодого человека. Мы считаем нашим долгом перед монархом и монархиней потребовать от него объяснения, зачем он здесь находится.

Произнося эти лукавые слова, старый герцог предвкушал выгодные последствия благоволения к нему лорда Бентинка. Но в то же время его весьма смущало появление при королеве его дочери, которую он запер в спальне на ключ и был уверен теперь, что она давно спит.

Рикардо хотел было отвечать, но Альма его предупредила.

— Батюшка, — обратилась она к отцу, — этот человек мой двоюродный брат, ваш родной племянник, законный сын вашего старшего брата Фомы, герцога Фаньяно.

Среди придворных пробежал шепот; озадаченный Фаньяно, бледный и сконфуженный, недоуменно глядел на дочь. Королева, казалось, хотела остановить Альму, приподнялась с кресла, но в ту же минуту опустилась в каком-то изнеможении. Рикардо бровью не моргнул, но тоже с изумлением следил за молодой девушкой.

Однако Фаньяно постарался овладеть собой. Состроив любезную ироническую гримасу, которая должна была выражать его проникновение в похвальные верноподданнические намерения дочери спасти государыню, он произнес среди общего молчания;

— Я, твой отец, не могу постичь, дитя мое, что тебя побудило высказывать подобные странные, невероятные вещи. Во всяком случае, чтобы из этого проходимца сотворить герцога Фаньяно, недостаточно... недостаточно одного порыва с твоей стороны, одного желания твоего. Я понимаю великодушие, благородство твоего намерения; я не могу не радоваться даже возвышенности твоей души и твоей преданности государыне... Тем не менее я должен сказать тебе, что как все вот эти господа, так и я сам, мы знаем только одного герцога — Людовика Фаньяно, настоящего законнорожденного, твоего родителя, моя бесценная, добрая, но чересчур неопытная дочурка... Наши друзья могут подумать, что ты, всегда правдивая и откровенная, прибегла ко лжи для того, чтобы...

— Умоляю вас, батюшка, не продолжайте, — прервала его Альма, понявшая, куда он клонит. Затем, едва сдерживая свое негодование, она приблизилась к толпе придворных и, слегка приподняв правую руку, твердо, торжественно молвила: — Клянусь священной памятью моей матери, что этот молодой человек — законный сын герцога Фомы Фаньяно, родного и старшего брата моего отца. Его покойный отец, умирая, признал его при свидетелях своим сыном. А вот брачное свидетельство моего дяди и свидетельство о крещении его законного сына. Эти документы неоспоримо доказывают справедливость моих слов. Вам, граф Феррантино, как королевскому нотариусу, я их доверяю и прошу сохранить на случай надобности.

Объясним, как эти документы попали в руки Альмы.

Читатели, вероятно, помнят, что герцог Фома Фаньяно вскоре после кончины отца был, как политический преступник, посажен в тюрьму и приговорен к смерти. Ему удалось убежать из тюрьмы и пробраться в родную Калабрию, где он открылся двум наипреданнейшим ему поселянам, Кармине и Петру, который нам знаком под партизанским прозвищем Торо. В ту же самую ночь Фома обвенчался. Свидетелями, кроме патера, совершавшего таинство, были только Кармине и Петр Торо. Фома настоял, чтобы в их руки патер передал брачное свидетельство. Их же просил, как только родится у жены ребенок, которого он ожидал, заставить того же патера окрестить младенца и выдать им надлежащее свидетельство; хранить оба документа и самый факт брака в тайне до поры до времени. Сам он должен был немедленно бежать во Францию.

Мать Рикардо умерла почти тотчас после родов, поручив ребенка Кармине, который и взрастил его, любя, как сына. Отец жены Фомы Фаньяно, барон, сосед и злейший враг всего рода Фаньяно, не мог даже допустить, чтоб его дочь была обвенчана с одним из этого «отродья». Людовик Фаньяно, брат Фомы, унаследовал титул и поместья брата, лишенного всех прав, бежавшего за границу и, по слухам, погибшего в Париже на гильотине. Он, Людовик, отец Альмы, многие годы не подозревал, что после Фомы остался сын; так удачно Кармине и Торо обставили появление в доме первого приемыша неизвестного происхождения. Тем не менее, дабы окончательно быть спокойным, он вынудил патера, венчавшего брата, показать ему все церковные книги. В книгах этих он никаких следов бракосочетания Фомы не нашел, потому что робкий сельский священник нарочито ничего туда не вписал. Конечно, одержимый боязнью, он упорно отрицал перед новым герцогом, допрашивавшим его, что когда-либо венчал Фому. Кармине и Торо держались так осторожно, что подозрения Людовика на них не простирались.

Документы всегда хранил при себе Торо.

Когда Фома Фаньяно появился с французскими войсками на родине после описанного нами бегства Каролины из замка Фаньяно, то он узнал от Кармине, что его сын жив, но попал в плен к французам. Наполеон назначил Фому правительственным комиссаром области. Это звание давало ему возможность видеть пленного сына, признать его, убеждать перейти на сторону нового неаполитанского правительства. Но молодой человек не желал нарушить клятву верности, данную бурбонской королеве, и отказался наотрез воспользоваться своими наследственными правами главным образом потому, что не желал колебать положения, занимаемого Альмой. При таких обстоятельствах отец был лишен возможности воспрепятствовать приведению в исполнение смертного приговора, избавить сына от участи, которой подвергались все захватываемые французами калабрийские партизаны, которых наполеоновское правительство воюющей стороной не признавало.

Приговор не был исполнен только потому, что при содействии Виктории и Торо Рикардо удалось бежать. Он пропал без вести. Его отец с горя умер.

Когда два года спустя королева Каролина позвала в Сицилию «своих» калабрийских партизанов, с ними, как мы знаем, прибыл и Петр Торо, а Рикардо удалось наконец, после длинного ряда опасных приключений, явиться также в Сицилию.

В описанную нами ночь, когда королева, направлявшаяся к партизанам, вынуждена была обратиться в бегство, ее конвойные укрылись в разрушенном замке. Туда же попали Альма и Торо; он особенно заботился о девушке, за неделю совместных действий между ними завязались дружеские отношения. Альма узнала от Петра об отказе Рикардо от своих наследственных прав, узнала, что главной причиной отказа была привязанность к ней ее двоюродного брата, и решилась воспользоваться первым удобным случаем заставить его отменить такое решение, или, по крайней мере, не отрицать свое происхождение. Документы, хранимые столько лет Петром Торо, были переданы ей стариком лично, когда конвойные королевы вместе с Альмой скрывались в развалинах.

Альма вручила теперь оба свидетельства графу Феррантино, он их развернул. Остальные присутствовавшие его окружили, заглядывая через его плечи в бумаги. Любопытство заставляло забывать в эту роковую ночь не только об этикете, но и о приличной скромности: эти старые бумажонки грозили лишить титула и имущества одного из их собратьев, и виновницей такой катастрофы являлась родная дочь. Сам Людовик Фаньяно старался казаться равнодушным, держался развязно, но это ему плохо удавалось. Всем была заметна охватившая его тревога: он был бледен, как полотно, и руки его дрожали.

— Моя дочь зашла слишком далеко, — шептал он несвязно то тому, то другому, — к чему ведет вся эта комедия?.. Все это не может изгладить очевидного факта: молодец в покоях ее величества об эту пору!.. Очевидно, вор...

— Прекрасно. Но чем вы объясните, что документы попали в руки вашей дочери?

Он и сам не мог разрешить этого вопроса, утешая себя только надеждой, что вспомнят же все наконец о главном — о скандале, подготовленном для королевы. И тогда любопытный эпизод с документами будет позабыт. А там свое-то дело он уж сам сумеет уладить.

Во время этой сцены лицо королевы хранило выражение презрительного равнодушия. В душе она была рада, что общее внимание было отвлечено от нее самой. Нравы придворной знати были ей хорошо знакомы. Все они слишком возбуждены неожиданностью; они охладели уже к главной цели своего вторжения на ее половину. И ей нетрудно будет в удобный момент осадить их, поставить на надлежащее место: стоит только произнести несколько величаво внушительных слов, силу которых она постоянно сознавала.

В наполнявшей комнату толпе стоял до сих пор безмолвно и лорд Бентинк, всемогущий при дворе Фердинанда IV английский посол. Теперь он счел выгодным продвинуться вперед и заговорить:

— Полагаю, совершенно неуместно разбирать вопрос о происхождении и правах незнакомца, попавшего ночью во дворец, и о том, откуда он появился, — сказал англичанин. — Общее внимание обратилось на него, и он продолжал: — Важно выяснить только, зачем этот молодой человек, с которым, если не ошибаюсь, государственному правосудию придется свести серьезные счеты, зачем он находится в спальне королевы, куда ночью не может входить никто, кроме его величества короля.

Затем, почтительно склоняясь перед королевой, он обратился к ней с вопросом:

— Осмеливаюсь просить ваше величество, соблаговолите сообщить нам ваше мнение. С каким намерением мог проникнуть сюда этот подозрительный человек? Покушался ли он обокрасть, а может быть и оскорбить ваше величество? Ни у кого из нас и мысли нет, чтобы вместо вора он оказался...

По лицу королевы можно было видеть, какая ужасная борьба совершалась в ее сердце. Глаза ее сверкали, как кинжалы.

Перед ней стоял ее заклятый враг Бентинк, про которого она всегда говорила, что хотела бы его в ступе истолочь. Он почтительно до унижения относился к ней в эту минуту, но в его глазах она читала торжество. Торжество над нею!.. Неужели он выиграл партию? Что она может ответить на его вопрос? Спасти себя, выдав Рикардо? Назвать его вором, чтобы не назвать своим любовником?

Она поднялась на ноги, хотя они дрожали. И вся она дрожала бесполезным бешенством тигрицы, загнанной и окруженной охотниками. Все присутствующие, чувствуя приближение кризиса, не шевелились, затаив дыхание. Один Бентинк оставался спокоен и даже вежливо улыбался.

Рикардо стоял все это время, тоже не двигаясь. Ему давно хотелось помериться с этой толпой лукавых интриганов. Он долго сдерживался, наконец потерял терпение. В нем проснулась глубокая жалость к этой затравленной женщине.

— О, Боже мой, — вскричал он, ринувшись вперед, — ведь это позор! Позор, что вы, господа, позволяете пришельцу, чужеземцу так оскорблять нашу государыню. Всех вас, господа... я вас всех...

Альма поспешно и твердо остановила его, положив свою руку на его плечо, и сказала спокойно:

— Замолчите. Я, а не вы, должна объяснить, почему вы здесь находитесь. — И, обращаясь к толпе присутствующих, она произнесла без малейшего колебания: — Господа, этот человек пришел сюда потому, что он мой возлюбленный.

— Неправда, неправда! Моя дочь лжет. Не верьте ей, господа, — воскликнул, пораженный в самое сердце, ее отец.

— Нет, отец, это правда, — возразила девушка. — Еще раз повторяю: этот человек, мой двоюродный брат, сын брата моего родителя, находится здесь потому, что он мой возлюбленный.

Все были неописуемо изумлены. Королева, не ожидавшая ничего подобного, более всех. Но у нее не хватило решимости опровергнуть слова своей чтицы. Она только устремила на нее пристальный, полный ужаса взор.

На лице Бентинка, невзирая на всегдашнее британское хладнокровие, выразилась злобная досада; его интрига не удалась, партию выиграла Каролина. Однако она не смела радоваться своему политическому торжеству: ее сердцу было слишком больно.

В эту минуту соседние парадные комнаты быстро осветились канделябрами, которые несли камер-лакеи, а в уборную неожиданно вошел сам король. Он остановился у порога и, как бы недоумевая, оглядывал всех присутствующих, искусно делая вид, будто бы не понимает, зачем эти люди тут собрались.

— Что такое случилось? — спросил он. — Я думал, господа, что все вы давно почиваете... А вы здесь. Объясните же мне, в чем дело.

Прежде чем кто-либо успел ответить, Альма, опустясь перед ним на колени, произнесла:

— Ваше величество, в этой комнате находится человек, которого я люблю. Когда все во дворце заснули, я через дверь, выходящую на веранду, впустила его. Сторожа в парке заметили его, приняли за злоумышленника, проникшего в покои государыни. Ее величество еще не почивала, заслышала наш шепот и, выйдя из спальни, увидела нас вместе. Но она по милосердию и доброте сердца своего не желала оглашать мой проступок...

— Действительно, проступок, и — немаловажный, — заметил Фердинанд IV.

Сказал он это, однако, далеко не сердито, скорей благосклонно. Он понял, что молодая девушка жертвовала собой, чтобы спасти честь своей монархини. Он сам уже ранее раскаивался, что дозволил себя втянуть в грязный заговор... Но у него не хватило духа открыто воспротивиться, потому что он боялся упреков Флоридии и мстительности державшего его в своих руках лорда Бентинка. Его раскаяние, впрочем, не было вызвано привязанностью к жене, добродушием или снисходительностью к ней. Нет. Как большинство его побуждений, оно обусловливалось, с одной стороны, вялостью его характера, с другой — страхом, который он испытывал всегда, встречаясь лицом к лицу с Каролиной. Наконец, ему теперь было безусловно приятно, что королева не была опозорена, потому что, удайся скандал, и на его личном положении это, наверно, отразилось бы неприятно. Словом, он в душе был доволен неожиданным оборотом дела и, укоризненно покачивая головой, продолжал бормотать:

— Проступок весьма серьезный. Если бы я и королева не принимали в соображение заслуг престолу и отечеству ваших предков и испытанной преданности нам вашего родителя, а также и вашей, — конечно, покарали бы ваш проступок очень строго. Это почти оскорбление величества! Но... встаньте, встаньте же! Мы все это примем к сведению, ну, и вашу личную молодость. Совместно с королевой мы обсудим, как следует поступить, чтобы снять позор, которым вы запятнали фамилию герцогов Фаньяно. Встаньте же.

Альма поднялась. Все глаза были устремлены на нее: и многие дивились ее спокойствию, равнодушию. Некоторые придворные даже чувствовали себя оскорбленными. Она же отвечала на любопытные взгляды так, как будто бы гордилась, что ее свидание с кузеном удалось: так или иначе, их сборище потерпело фиаско.

Другие были уверены, что перед ними разыгралась комедия, сочиненная королевой и чуть ли не срепетированная заранее под ее руководством. Кое-кто видел в Альме жертву отпущения за грехи Каролины, которая все это время старалась улыбаться, но ее улыбка была улыбкой фурии, в ней выражались и злоба, и страдание, и яростное торжество над Бентинком.

— Однако, — спросил король, — где же главный-то виновник? Надеюсь, что ему не дали убежать...

— Я здесь, ваше величество, — отозвался Рикардо, приблизясь к государю. — Я никогда не обращался в бегство, сражаясь с врагами моего государя... и... и не обращаюсь в бегство теперь.

Он гордо оглядел толпу предстоящих аристократов и особенно упорный взгляд кинул на английского посла.

— Да кто вы, сударь, такой? — спросил Фердинанд, оглядев его с ног до головы, довольно, впрочем, благосклонно.

— Так как моя двоюродная сестра, которой была известна тайна моего рождения, в благородном порыве души открыла ее всем, то и я не имею причины скрываться. Я — Рикардо, герцог Фаньяно, единственный сын Фомы, который жил во Франции изгнанником, скончался в своем замке в Калабрии вскоре после занятия ее французскими войсками.

— А, знаю! — произнес король, насупя брови, — мечтатель республиканец... Он был приговорен к смертной казни за чернокнижие и государственные преступления.

— Мой отец был жертвой предрассудков, невежества и намеренной клеветы. Он простил своим врагам. А я надеюсь восстановить его честное имя... я, государь, сражался в войске кардинала Руффо, которое имело счастье водворить ваши величества на прародительском престоле. Покуда мы в Калабрии тогда проливали кровь за монархию, трусливые аристократы в пышных одеждах беспечно веселились и танцевали в Палермо...

Это было не в бровь, а прямо в глаз: большинство присутствовавших при этой сцене сановников и придворных принадлежало к категории, упомянутой молодым калабрийцем. В их толпе пробежал ропот: «Видно, что вырос в лесу, — ворчали они. — Да и как он смеет напоминать государю, что ему оказали услугу какие-то разбойники, оборванцы?»

Фердинанд, действительно неприятно взволнованный такими воспоминаниями, движением руки хотел было остановить речь Рикардо, но тот продолжал:

— Я отрицаю виновность моего отца; даже если бы он был виноват перед помазанником Божиим, то я своей кровью искупил уже его вину... Не только в тысяча семьсот девяносто девятом году, но и в тысяча восемьсот седьмом году, когда имел счастье отстоять от французов замок Фаньяно, покуда ее величество, наша государыня, и семейство моего дяди успели безопасно скрыться...

— Дядя, вы можете засвидетельствовать, что я говорю правду, — обратился он в заключение к старому Фаньяно.

— Значит, вы и прежде встречались? — обратился к Фаньяно и король.

— Встречались, государь, но я до сегодняшнего дня не имел понятия о его претензии...

— Не претензия, а право, — отозвался племянник. — Право за мной сейчас признала моя двоюродная сестра. Я откровенно говорю, что не рад этому, я бы охотнее продолжал жить в скромной неизвестности и брался за оружие только для того, чтобы служить моему государю.

— Прекрасно сказано! — невольно вырвалось у короля.

— Волк, кажется, приручаться начинает, — шепнул один придворный соседу. А сосед шепотом же отозвался: «Погодите маленько, скоро обратится в домашнюю собачку и выучится на сене лежать».

— Моя двоюродная сестра открыла тайну, движимая чувством справедливости...

— Ладно, ладно — перебил король, — вернее, движимая любовью, которая довела ее до того, что она ночью вздумала вас принимать... Ну, да мы это уладим. Может быть, все к лучшему случилось.

Бентинк, доселе безмолвно стоявший около короля и переваривавший свою желчь, решился обратиться к Фердинанду IV:

— Осмеливаюсь сказать мое слово, государь. Боже меня сохрани не доверять искренности этой благороднейшей молодой особы, высказавшейся с такою откровенностью о своем проступке, весьма важном, почти невероятном... Но, может быть, ее величество королева соблаговолит выразить свой взгляд на поступок молодой герцогини Фаньяно...

Король понял, что англичанину хотелось вновь замутить воду, и с раздражением вскричал:

— Я вас не понимаю, милорд. Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что я сказал, государь, — возразил Бентинк, искоса поглядывая на королеву.

Королева трепетала от злобы против этого ненавистного ей врага и, выпрямившись на кресле, хотела было в резком ответе излить свою злобу и отвести душу. Но в самом этом озлоблении она почерпнула силу удержаться от соблазна и, насколько могла равнодушно, отозвалась:

— Да, это правда, что, выйдя из спальни в эту комнату, я нашла молодых людей вместе. И почти в ту же самую минуту ко мне ворвались вот все эти господа...

— Но как же это? — не воздержался пробормотать, однако, довольно внятно Фаньяно, — я ее запер на ключ в спальне...

Альма расслышала слова отца и отвечала:

— Вы меня заперли, батюшка, это верно. Но я спустилась из окна в парк и прошла сюда через веранду. Вы помните, что в половине ее величества для меня тоже была отведена комната; я знала, что меня ожидает мой двоюродный брат.

Выслушав это объяснение, король совершенно успокоился: к нему возвратилось его хорошее расположение духа, и он сказал:

— Словом, дело ясно. Конец выходит лучше начала, теперь всем нам пора спать: помните, что рано утром — охота. — Затем он обратился к отцу Альмы: — Я, король, обращаюсь к вам в качестве свата и прошу у вас руки вашей дочери для вашего племянника молодого герцога Фаньяно.

— Государь! — мог только ответить старик, низко кланяясь.

— Вам, — добавил Фердинанд IV, — я предоставляю пользоваться по-прежнему герцогским титулом. А вашему племяннику мы жалуем в виде свадебного подарка звание графа Роветто. Ну, теперь, господа, по постелям; давно пора спать. Я разрешаю этому молодому человеку являться ко двору и сам позабочусь, чтоб не позже, как через неделю он повенчался со своей кузиной.

Королева, стоявшая все время около мужа, слегка склонила свою красивую голову в ответ на низкие поклоны придворных, дружески простилась с королем, который по своему обыкновению обнял ее публично и громко пожелал доброй ночи. Но когда к ней приблизился лорд Бентинк, то лицо ее вспыхнуло, и она едва воздержалась, чтоб не отвернуться от него.

— Умоляю ваше величество, — сказал англичанин, — простить, что я осмелился беспокоить вас, просил высказать ваше мнение по поводу такого неожиданного... и непредвиденного обстоятельства.

— Я привыкла, милорд, к непредвиденным обстоятельствам, которые нередко обращают победителей в побежденных.

Посол откланялся, закусив губы, и вышел. Рикардо в комнате уже не было. Каролина осталась лицом к лицу с Альмой, своей спасительницей и соперницей.

Альма словно окаменела. Тяжело было ей: через несколько дней она сделается женой человека, которого давно любит, но этот человек любовник ее государыни. Она не слышала, как Каролина подошла к ней совсем близко, и очнулась только, когда последняя положила ей на плечо руку. Альма оглянулась, и взоры обеих женщин встретились.

— Тебе было известно, что меня заманили в тенета? — спросила королева.

— Да... то есть я это сообразила по некоторым словам окружающих.

— И ты единственно для того, чтобы спасти меня, взвела на себя позорную клевету.

— Да, — отвечала Альма, гордым взглядом отвечая на пристальный взгляд своей повелительницы. — Я приняла на себя позор единственно для того, чтоб отклонить его от моей венчанной Богом монархини...

— И чтобы разбить мое сердце?

— Я не помышляла о женщине, а спасала только королеву, которой не должно касаться подозрение, а которая должна уметь побороть свои женские слабости.

— Словом, через какую-нибудь неделю ты покинешь двор вместе с ним, счастливая, гордая сознанием, что ты спасла королеву, отняв у нее единственного дорогого ей человека. И этот человек будет твоим мужем; благодаря ему ты сохранишь богатство и положение, которые иначе не могли бы более принадлежать тебе.

Жестокая оскорбительность этих слов усугублялась презрительным тоном, с которым их медленно роняла Каролина. Бедная Альма не могла более сдерживать себя и резко ответила:

— Вы забыли свое достоинство. Вы говорите слова, непристойные для королевы. Если бы ваши враги вас слышали, видели бы вас в эту минуту, даже они пожалели бы вас...

— Жалеть меня! — почти закричала Каролина.

— Да. Как я вас жалею. Я вас спасла совсем не для того, чтобы быть его женой. Нет. Он и после венца не посмеет войти в наш брачный покой. Я свяжу перед алтарем мою душу клятвой верности этому человеку... Я его люблю; да, глубоко и давно люблю. Я этого не скрываю. Но я не буду женой его, как вы полагаете. Никогда! Слышите ли? Никогда. Вы, сударыня, не потеряете вашего любовника... Мне были бы противны уста, не остывшие еще от поцелуев другой женщины. Чтоб вас спасти, я рисковала моей честью, я утрачу мою свободу — но не прошу ни благодарности, ни отплаты... Забудьте все; и этого для меня будет довольно.

Альма первые свои слова произнесла резко и гневно, но постепенно природная кротость и грусть взяли верх. Она договаривала мягко и глубоко, глубоко печально. Так печально и мягко, что Каролина почувствовала себя растроганной.

Она вообще была склонна переходить от одного настроения к другому, часто противоположному. В данную минуту озлобленность, которою она была только что проникнута, содействовала перемене.

Она в этот миг постигла все благородство своей подруги; измерила всю разницу между любовью Альмы к Рикардо и своей собственной любовью. В этот миг ей было больно не столько от сознания своих политических неудач, сколько от сознания нравственного над ней превосходства высокодобродетельной девушки.

Она поняла, что с ее стороны тут не может быть и речи о благодарности женщины, но благодарность венчанной особы должна поглотить все остальные ощущения.

Каролина опустилась в кресло, и две горячие слезы скатились из ее все еще прекрасных глаз.

Альма, видя горе женщины, которой она столько лет была сердечно предана, почувствовала к ней жалость. Но не ту презрительную жалость, которой грозила несколько минут назад, а теплое нежное сожаление: королева, страдающая для Альмы являлась всегда сугубо монархиней.

Она опустилась на пол около кресла государыни. Слов она не находила, только взяла руки Каролины и стала их целовать.

Каролина Австрийская, нежно приподняв голову молодой девушки, промолвила:

— Да... я понимаю... Теперь мой черед принести жертву ради тебя. Как женщина я должна покончить с жизнью; должна заставить наконец молчать мое сердце. Но как королева я еще могу отплатить тебе. Через неделю я покину Сицилию; уеду далеко-далеко и буду доживать свой век, стараясь забыть, что я когда-то была женщиной и королевой. Я вас не буду стеснять.

XXX

Король между фавориткой и женой: одна другой стоит

Прошла неделя.

Фердинанд IV никогда в своей жизни не занимался так усердно государственными делами, как в эту неделю приготовлениями к свадьбе Рикардо.

Он убедил старого Фаньяно признать племянника законным наследником и выдать за него дочь. Старик сдался легче, чем можно было ожидать ввиду его недавнего намерения выдать Альму за богатого родственника лорда Бентинка. У хитрого феодала были свои расчеты.

Король приказал изготовить великолепное приданое в подарок невесте; пожелал, чтобы бракосочетание совершилось в его королевской вилле Фиккуцце, и разослал приглашения на свадьбу всем, кто имел право быть приглашенным ко двору.

С королевой он избегал оставаться наедине, как, впрочем, и она с ним. Но их внешние отношения были корректны и даже, по-видимому, дружественны. Тем не менее к числу приглашенных принадлежала и герцогиня Флоридия, еще никогда не встречавшаяся с королевой после своего сближения с государем.

Хотел ли он пышным торжеством на несколько дней оживить свое монотонное существование, или желал уязвить жену, выставляя на вид женитьбу ее любовника, никто определить не мог.

Флоридия раньше других догадалась о затаенной мысли своего венчанного обожателя.

Она, как большинство гостей, приехала вечером накануне свадьбы. Ей было отведено помещение, по-видимому, не имевшее никакого сообщения с покоями короля, что не помешало ей вечером находиться в его кабинете, благодаря искусно замаскированному потайному коридору.

— Дорогая моя герцогиня, — встретил ее ворчливо Фердинанд, опасавшийся, что ее появление в присутствии Каролины может вызвать досадные осложнения, — с моей стороны, было неосторожно приглашать вас. Но, признаюсь откровенно, я ожидал, что вы откажетесь воспользоваться приглашением.

— Приглашение вашего величества в моих глазах равняется приказанию.

— Понимаю. Только на этот раз мне было бы приятнее, если бы вы ослушались. Даже обязали бы меня.

— В таком случае зачем же вы внесли мое имя в списки приглашенных?

— Боже мой! Просто потому, что вы принадлежите к сицилийской аристократии, имеете право приезда ко двору. Ведь я вас хорошо знаю: не пригласи я вас, так вы бы мне никогда этого не простили. Только я надеялся, что при вашем уме вы...

— Что я струшу и побоюсь встретиться с вашей женой?

— Нет. Что вы, всегда великодушная, всегда заботливо оберегающая меня от неприятностей... Да, наконец, вы знаете, что она через несколько дней уезжает в Австрию. Все знали при дворе об этом намерении, но избегали говорить.

— Словом, так или иначе наша цель достигнута. Только мне жалко эту девочку, она связывает свою судьбу с человеком, которого никогда, никогда не выпустит из своих когтей ваша...

— Я вас прошу, герцогиня, так не выражаться. Я не могу допускать никаких намеков, оскорбительных для лица, которого Всевышний соблаговолил возвести на престол моих предков.

Эти слова Фердинанд произнес очень строго, Флоридии оставалось только конфузливо склонить голову.

Но бедный король обеих Сицилий сейчас же испугался, что рассердил свою возлюбленную, что она его разлюбит. Он тотчас же взял ее за подбородок, приподнял покорно было склонившуюся перед ним прелестную головку и, увидев на ее глазах слезы, притворные или искренние, все равно, поспешил добавить:

— Ну, да уж, видно, мне так на роду написано: куда ни обернусь, все печальные лица. Да полно же, Флоридия. Право, нечего особенно сокрушаться об этой девочке, которая дошла до того, что назначала свидания возлюбленному в королевских покоях.

— Вы ни за что не хотите поверить, что бедняжка пожертвовала собою! — почти вскричала Флоридия, уверенная теперь, что ее собеседник в ее руках, и желая отомстить ему за выговор.

— Сердечко мое, — отвечал ласково, но нетерпеливо государь. — Пойди, пожалуйста, в залу, там уже собрались остальные гости. И умоляю тебя, ради самого Бога умоляю, сдерживай себя, даже если бы к тебе отнеслись не совсем вежливо... Ты попомни, что через несколько дней ты будешь полной здесь госпожой. Понимаешь ты это, чудесная моя?

Она рассердилась. Но отвечала тоном капризного ребенка: — Если вашему величеству угодно, чтобы я удалилась... — Да нет, нет. Совсем я тебя не гоню, а только мне надо немножко моим туалетом заняться. Сейчас камердинер сюда должен прийти.

— Ваше величество меня прогоняете, я повинуюсь, ухожу.

И красавица исчезла за потайной дверью, а бедный старик несколько секунд стоял не шевелясь, обиженный, печальный и немного раздосадованный.

— Одна другой стоит! — проворчал он наконец и позвонил прислуге.

Каролина все эти дни, чувствуя, что за ней следят, даже шпионят сотни глаз, держала себя весьма осторожно. Она завтракала и обедала с мужем, хотя, как замечено выше, избегала оставаться с ним вдвоем. С окружающими придворными обходилась благосклонно, любезно. Выказывала ровное, веселое расположение духа.

О происшедшем, конечно, не смели с ней заговаривать. Но все знали, что ее песенка спета, и только один смельчак, приехавший из Палермо (куда старый Фаньяно, почувствовавший внезапный прилив нежности к племяннику, повез его знакомить с местной знатью), позволил себе сказать при государыне:

— Я видел их вчера в Палермо, и дядю, и племянника. Они неразлучны. Молодой человек не очень-то разговорчив, задумчив. Ну, да такая жена, как герцогиня Альма, скоро рассеет его печаль... Он, говорят, любит ее чуть не с детства.

Каролина выслушала такие речи рассеянно, словно они не касались ее и вовсе не интересовали, но все-таки приветливо улыбалась.

Зато в своих комнатах она давала волю горю. Теперь, как никогда, она чувствовала свое одиночество, свое бессилие и подозрительно относилась ко всякой мелочи. Она полагала, что король под влиянием Бентинка, желающего ее хоть чем-либо уязвить, так торжественно и шумливо празднует брак дорогого ей человека. Ее гордость страдала от сознания, что она обязана своим спасением девочке, чтице, даже в искренности которой она снова не была уверена: не ради своей монархини, а ради своей любви к Рикардо разыграла комедию Альма. Может, они сообщники англичан...

Если это так, то она являлась словно игрушкой в руках человека, которого любила, как никого, и которому доверяла, как никому другому.

Он порвал с нею, хотя и не высказал этого. Альму она больше не видела с глазу на глаз после роковой ночи. Правда, Альма сказала ей тогда же, что она «никогда вполне не будет женой любовника своей королевы». Но что значат подобные речи в устах молодой влюбленной невесты: невозможно, чтобы она долго могла выдержать добровольное отдаление от мужа, которого любит и который отвечает ей взаимностью.

Английская партия выиграла-таки игру: лорду Бентинку не удалось опозорить королеву, но обстоятельства сложились так, что она должна покинуть двор и Сицилию. А, в сущности, он только этого добивался. Конечно, он в душе торжествовал, хотя тщательно скрывал свои чувства.

Словом, Каролина чувствовала, что приходит конец ее многолетнего бурного политического существования.

Ее более, чем когда-либо, пожирали ненависть к врагам, страстная ревность и мрачные сомнения насчет своей будущности. Она не умела покоряться судьбе, не умела сознавать себя побежденной окончательно. Все ее существо требовало продолжения неотступной, неумолимой борьбы. Но как бороться: она была одна на утесе, тесно со всех сторон окруженном черной пропастью.

Ее нравственные терзания доходили до апогея. Но энергичная, порывистая, взращенная и жившая в притворстве, она сумела овладеть собой и перед всеми окружающими появлялась спокойной и величавой.

XXXI

Свадьба. — Отъезд королевы. — Английская политика. —

Заключение

Алтарь небольшой домашней капеллы, в которой полуизгнанник-король ежедневно слушал по три раза в день церковное богослужение, горел огнями множества свечей, убранных цветами. Широкие двустворчатые двери капеллы, выходившие в обширный парадный зал, были распахнуты. Зала же была полна знати и придворных, ожидавших появления государя и государыни.

Они вошли, блестящая толпа расступилась, и низко склонились головы всех присутствовавших. Фердинанд IV вел под руку свою супругу Каролину Австрийскую. Она была ослепительна, как никогда, не столько своей изумительно сохранившейся красотой, сколько величием. Злейшие враги ее сознавали, что она прелестна. Поборов все свои личные чувства, она являлась нынче истинной представительницей своих предков-императоров: женщина затмевалась королевой, помазанницей Божией, носительницей и защитницей самодержавия, за охранение прерогатив которого она ревниво и неустанно боролась столько лет, не останавливаясь ни перед какими средствами.

Король как бы исчез в ее сиянии. Все сознавали, что не он был носителем власти, а она — дочь Марии Терезии.

Она поднялась, гордая, недоступная, по пурпурным ступеням возвышения, на котором стояли украшенные коронами кресла для августейших супругов, и села, по-видимому, игнорируя все окружающее.

Возвышение стояло напротив дверей капеллы. Сзади, в зале, были расположены места для гостей, по роду и чину их. Кресло английского посла приходилось первым позади государева. Покуда Фердинанд поднимался к своему трону, Бентинк успел ему тихо поведать:

— Известно вашему величеству, что Иоаким Мюрат обнародовал полную политическую амнистию в королевстве Неаполитанском?

— Знаю... И, признаюсь, я доволен этим. Со стороны Мюрата довольно политично расположить к себе тех, кто последовал за мною в Сицилию, покинув свою собственность. Все время им приходилось жить на личные средства. Но, с другой стороны, теперь мне будет выгоднее: они вернутся в Неаполь, им возвратят их земли и дома. А, будучи там, они и для меня могут быть полезнее.

— Но ведь им придется признать Мюрата своим королем и присягать ему?

— Присягать! Присягать! — бормотал Фердинанд, усаживаясь на троне. — Какое значение может иметь присяга, данная узурпатору, проходимцу?

Когда же Бентинк отошел, король шепнул Каролине:

— Я теперь понимаю, почему старая лисица Фаньяно так легко соглашался на брак дочери. Он, видно, раньше еще пронюхал об амнистии и боялся потерять свои замки и земли в Калабрии...

Появились жених с невестой; Рикардо в мундире гусарского полковника, который заставил его сшить в Палермо и надеть для брачной церемонии его дядя и будущий тесть.

Старик следовал за невестой. Когда он проходил мимо трона, государь воскликнул с изумлением:

— Как это... Полковник?

— Чин этот пожалован ему вашим величеством бреветом, бланк которого был собственноручно подписан вами, государь. Я тогда еще не знал, что один из самых доблестных воинов, которому мы были обязаны свободой священной особы ее величества королевы, окажется моим племянником, — доложил герцог.

— Ага... Хорошо, понимаю, — ответил король, покачав головой.

Брачная церемония окончилась; Людовик Фаньяно первый поздравил новобрачных и тепло облобызал их.

Альма была очень бледна. Когда Рикардо взял ее за руку, чтоб отвести от алтаря, ее рука была как лед холодна. Он сам двигался словно во сне.

Король, сойдя со ступеней трона, подошел к низко склонившимся перед ним молодым и сказал, вкладывая в руку Альмы небольшой пакетик:

— Вы верно служили государыне и нам. Эта безделица будет вам напоминать, что вы всегда можете рассчитывать на благосклонность нас обоих, графиня Роветто.

Король посторонился, чтоб уступить место Каролине, и заговорил с окружающими, между которыми был и английский посол. Королева к поздравлению молодых добавила:

— Я никогда не забуду, чем я вам обязана.

Молодые отвечали безмолвным поклоном. Рикардо, казалось, ничего не слышал и не видел, погруженный в свои думы.

— А теперь — ужинать, господа! — возгласил король и подал руку Альме.

Это была большая честь для новобрачной. Согласно этикету, ее молодой супруг обязан был вести к ужину королеву. Однако он не шевелился, покуда, как бы мимоходом, дядя догадливо не шепнул ему:

— Дай же руку государыне.

— Ваше величество, извините мою неопытность, — обратился к Каролине молодой человек, — я в первый раз при большом дворе.

Пышный ужин прошел благополучно. Их величества сидели все время за столом. Когда трапеза подходила к концу, Фердинанд, встав с бокалом в руке, провозгласил:

— Пью за здоровье молодой четы! Желаю, чтоб их дети унаследовали от отца доблесть и верность, а от матери — сердечность и добродетели.

Когда король подымается со своего места за столом, то должны встать и все остальные сотрапезники, кроме государыни. Но на этот раз, движимая вновь проснувшимся в ней чувством жестокой ревности, королева не могла оставаться неподвижной. Она встала, казалось, хотела что-то произнести, но удержалась; вновь остыла в своем неотразимом величии... и заговорила с окружавшими ее придворными дамами. Молодые удалились в комнаты, нарочито приготовленные для них по приказанию короля. Он сам покинул столовую, а за ним и его супруга.

Уходя, она невольно обернулась и взглянула на дверь, за которой скрылись Рикардо и Альма.

На другой день королева устроила так, что в течение нескольких минут могла оставаться наедине с Рикардо, не возбуждая ничьих подозрений. Что она перечувствовала, конечно, никому не известно. Достоверно только, что Рикардо в силу данного ей слова всегда верно служить ей предлагал следовать за нею один, без жены. Но Каролина, поборов свои личные чувства и помня свое обещание, данное Альме в роковую ночь, освободила молодого человека от данной им клятвы.

К тому же она понимала, что останется он при ней или нет, его сердце все равно принадлежит другой; он мог быть её верным и полезным другом, но любовника она утратила в нем безвозвратно.

Через несколько дней она уехала в Австрию. При этом был соблюден весь необходимый декорум с ее стороны, со стороны Фердинанда и даже английской партии.

После описанных событий английская политика около несчастного бурбонского короля утратила значительную долю резкости; не столько потому, что исчезла личность, боровшаяся «одна против всех», сколько потому, что английское министерство, не желая, в своих личных целях, раздражать против Великобритании южных итальянцев, предписало лорду Бентинку действовать мягче.

Каролина сдержала свое слово, удалилась навсегда в Австрию, где вскоре скончалась. Перед кончиной она вызывала к себе Рикардо и просила его сообщить своей жене, что, невзирая на все, что между ними тремя произошло, она любила Альму и сохранила к ней привязанность до гроба.

Фердинанд IV не замедлил после смерти жены вступить в морганатический брак с красавицей Флоридией. У них было двое детей.