раззолоченным руководителем Отдела, а я никогда не поднимусь из рядовых научных сотрудников. Намерен ты идти со мной или станешь одним из птенцов Святого Чижика — героем-ученым?
— Я с тобой, Терри, старый брюзга! — Мартин отбросил насмешливый тон, всегда казавшийся уместным между ним и Терри. — У меня никого больше не осталось. Леоры и Густава нет, а теперь уходит, видно, и Готлиб. Нам с тобою нужно держаться друг за друга.
— Идет!
Они обменялись крепким рукопожатием, хрипло кашлянули и заговорили о летних шляпах.
Едва Мартин вошел в институт, как подлетели к нему его коллеги, жали ему руки, восторгались — и он, хоть и конфузился, не остался равнодушен к похвалам — никогда человек не глотает их с таким аппетитом, как при возвращении на родину.
Сэр Роберт Фэрлемб написал в институт письмо, прославляя Мартина. Письмо прибыло на одном корабле с Мартином, и на другой день Холаберд опубликовал его в печати.
Репортеры, при его прибытии не проявившие чрезмерного рвения, теперь добивались интервью, и в то время как Мартин сердился и отмахивался, Холаберд прибрал их к рукам, и вскоре газеты могли возвестить, что Америка, всегда спасавшая от чего-нибудь мир, снова спасла его от очередного бедствия. В печати распространялись сведения, что доктор Мартин Эроусмит был не только могущественным врачом-чудодеем и, кажется, приличным лабораторным работником: он, оказывается, яростно истреблял крыс, сжигал деревни, произносил сокрушительные речи в Чрезвычайных Советах и вырывал людей из объятий смерти. Как раз к этому времени кое-где начали брать под сомнение благодеяния, расточаемые Соединенными Штатами их младшим братьям{155} — Мексике, Кубе, Гаити, Никарагуа, так что редакторы газет и политики были благодарны Мартину за новое доказательство самоотверженности Штатов и трогательной их заботы.
Он получал письма от деятелей Народного Здравоохранения, из одного предприимчивого среднезападного колледжа, предлагавшего ему звание доктора гражданского права, от медицинских обществ и факультетов, просивших выступить с докладом. Медицинские журналы и газеты посвящали передовицы его работе; а член Конгресса Альмус Пиккербо прислал ему из Вашингтона телеграмму, составленную, как, очевидно, полагал член Конгресса, в стихах: «Навряд ли где опередят наших наутилусовских ребят». И Мартин еще раз был приглашен на обед к Мак-Геркам, но уже не Капитолой, а Россом Мак-Герком, чье имя никогда еще не сияло такой заслуженной славой.
Мартин отклонял все приглашения выступить с речью, и важные организации, приглашавшие его, отвечали кротко, что они понимают, как неимоверно занят доктор Эроусмит, но если он когда-нибудь сумеет урвать время, они сочли бы за величайшую честь…
Риплтон Холаберд был теперь назначен полномочным директором, преемником Готлиба, и он старался использовать Мартина как выигрышный экспонат. Он представлял его всем сановным посетителям, всем иностранным гостям — Людям Скучного Веселья, и те благосклонно улыбались и придумывали вопросы. Затем Мартина назначили руководителем нового Отдела Микробиологии на двойном против прежнего окладе.
Он так никогда и не узнал, в чем разница между микробиологией и бактериологией. Но не мог устоять перед сыпавшимися на него почестями. Он был слишком ошеломлен — особенно после того, как увидел Макса Готлиба.
На другое утро после своего возвращения он позвонил на квартиру к Готлибу, поговорил с Мириам и получил разрешение прийти попозже, среди дня.
Всю дорогу он слышал в ушах голос Готлиба: «Фы были моим сыном! Я передал фам все, что знал об истине и чести, и фы меня предали. Прочь с моих глаз!»
Мириам озабоченно встретила его в передней:
— Не знаю, право, должна ли я была пускать вас, доктор.
— Почему? Он настолько болен? Его нельзя тревожить?
— Нет, дело не в том. Он с виду даже и не болен, только слаб. Но он никого не узнает. Врачи говорят, что это старческое слабоумие. Он потерял память. И вдруг совершенно позабыл английский язык. Он говорит теперь только по-немецки, а я по-немецки ни слова. Ах, если б я училась немецкому вместо музыки! Но, может быть, ему приятно будет, что вы здесь. Если бы вы знали, как он говорил о вас и о вашем блестящем опыте, который вы проводили на Сент-Губерте!
— Я, собственно… — Мартин не нашелся что сказать.
Мириам провела его в комнату, где стены были черны от книг.
Готлиб полулежал в протертом кресле. Тонкая рука его бессильно свисала с валика.
— Доктор, это я, Эроусмит, только что возвратился в Нью-Йорк! — пробормотал Мартин.
Старик, казалось, понял наполовину; он всмотрелся в Мартина, покачал головой и простонал:
— Versteh’ nicht[53]. — Из гордых глаз катились медленные непокорные слезы.
Мартин понял, что уже никогда не примет наказания и очищения. Готлиб ушел во тьму, еще веря в него.
Мартин запер свою квартиру — их квартиру — с холодной, торопливой яростью, чтоб не отдаться горю, найдя в вещах Леоры сотню примет, которые вновь напомнили о ней: платье, купленное для обеда у Капитолы Мак-Герк, окаменелую плитку шоколада, отложенную ею, чтобы ночью беззаконно полакомиться, записочку «Купить Рыжику миндалю». Он снял уныло безличный номер в гостинице и ушел в работу. У него ничего не оставалось в мире, кроме работы и колючей дружбы Терри Уикета.
Первой его задачей было сделать сводку своих статистических данных по сент-свитинскому опыту и новых цифр, продолжавших еще поступать от Стокса. Иные из них были шатки, другие заставляли думать, что действенность фага получила несомненное подтверждение, но в общем нельзя было сказать ничего окончательного. Он передал свои таблицы специалисту по биометрии Реймонду Перлу, и тот пришел к еще менее утешительному выводу, чем ожидал Мартин.
Мартин уже сдал отчет о своей работе директору и Совету попечителей с таким заключением: «Выводы ждут статистического анализа, без какового публиковать их не следует». Но Холаберд уже зарвался, газеты сообщали чудеса, и Мартина засыпали требованиями на высылку фага; запросами, нет ли у него фага против туберкулеза, против сифилиса; предложениями выехать на борьбу с такой-то и такой-то эпидемией.
Перл указал, что благоприятные результаты первых инъекций, когда Эроусмит ввел фаг всем подряд жителям Кариба, приходится поставить под вопрос, ввиду возможности, что кривая эпидемии к тому времени уже пошла на снижение. Учитывая это и ряд других осложняющих обстоятельств, пересмотрев свою лихорадочную работу на Сент-Губерте так хладнокровно, словно разбирал положения совершенно постороннего человека, Мартин решил, что не имеет достаточных доказательств действенности фага, и пошел в кабинет директора.
Холаберд был приятен и ласков, но намекнул со вздохом, что если будет напечатано такое заключение, то ему, директору, придется взять назад все свои слова о великих достижениях, на которые он, как следовало понимать, вдохновил своего подчиненного. Он был приятен и ласков, но тверд; Мартин должен припрятать (Холаберд не сказал прямо: «припрятать», — он сказал: «предоставить мне на дальнейшее рассмотрение») подлинные статистические выкладки и опубликовать отчет с двусмысленным выводом.
Мартин был взбешен, Холаберд — деликатно непреклонен. Мартин бросился к Терри, заявляя, что подаст в отставку… разоблачит… выведет на чистую воду… Да! Не постоит ни перед чем! Ему не нужно теперь содержать Леору. Он пойдет в аптекарские помощники. Он сейчас же вернется и скажет Святому Чижу…
— Эй, Худыш! Постой! Осади коней, — заметил Терри. — Подожди ссориться с Чижиком, и мы вместе проведем какую-нибудь работу, которая даст нам независимость. А до тех пор тебе нужна здешняя лаборатория, — и ты должен подучиться еще физической химии! И потом… гм… Худыш, до сих пор я ничего не говорил о твоем сентгубертском опыте, но и ты и я — мы оба знаем, что ты сам его провалил. Можешь ты предстать пред судьями с чистой совестью, когда выйдешь с обвинениями против его святейшества? К тому же, надо сознаться: он грязный, лживый, пронырливый, подхалимствующий, жадный до власти ханжа, но в общем вполне приличный человек. Надо крепиться. Мы чего-нибудь добьемся. Право, братишка, ведь мы только начали постигать науку, только приступили к работе.
Холаберд официально напечатал, от имени института, первоначальный отчет Мартина, представленный попечителям, с небольшими лишь поправками, как, например: «Выводы требуют еще анализа» заменялось выражением: «Хотя статистический анализ представляется желательным, однако очевидно, что это новое средство оправдало все ожидания».
Опять Мартин взбесился, опять Терри его успокаивал; и с холодным остервенением, непохожим на пыл тех дней, когда он знал, что его ждет Леора, он вновь принялся за физическую химию.
Он проникал в запутанные тайны определения точек замерзания и осмотического давления и пытался применять выводы, сделанные Нортропом об энзимах, к исследованию фага.
Его увлекали математические законы, так странно предсказывающие явления природы; мир его был холоден, точен, строго материалистичен и беспощаден ко всем, кто строит свои выводы на впечатлениях. Он с каждым днем все больше презирал тех, кто считает камни на мостовой, кто дает номенклатуру видам и разновидностям, кто коллекционирует неосмысленные данные. И, поглощенный занятиями, не замечал, как сменяются времена года.
Однажды он поднял голову и с удивлением обнаружил, что на дворе весна; потом они с Терри отшагали двести миль в Пенсильванских горах по летним дорогам; но, казалось, не прошло и недели, как наступило рождество, и Холаберд весело запорхал по институту.
Отсутствие Готлиба, пожалуй, пошло Мартину впрок, так как он больше не обращался к учителю за разрешением трудных вопросов. Взявшись за проблемы диффузии, он сконструировал собственную установку и, благодаря ли врожденному таланту или бешеному прилежанию, достиг такого успеха, что заслужил от Терри почти предельную похвалу: «А знаешь, Март, это не так уж скверно!»